литературе, живописи, политике, наконец?!
- При чем здесь политика? - насупился Зонненброк. - Законы политики
питаются иными посылами.
- Ну?! - удивился Николаенко. - А, по-вашему, литератор - это не
политик? В его голове рождаются кабинеты министров, он выдвигает своих
вождей, он дает миру идеи, которые приводят к социальным катаклизмам, он
милует или убивает людей - своих героев, вызванных из небытия силой его
духа, - он выжимает у вас реакцию сострадания, интереса, ненависти, и вы
говорите, что он не политик?! А Бетховен - не политик? Вагнер? Или Глинка?
Чайковский? Скрябин? Они больше, чем политики, они провозвестники
чувственной идеи нации!
"Если бы сейчас Зонненброк сказал, что лишь фюрер - единственный
провозвестник чувственной национальной идеи, - подумал Штирлиц, - разговор
со стариком можно было бы считать оконченным. Но Зонненброк вещает то, что
ему предписано партийным долгом, лишь тем, в ком не заинтересован. Где
осталась хоть капля интереса, он сдерживается".
Умение слушать - редкостное умение. Как правило, люди склонны слушать
себя, даже когда говорит собеседник, "пропуская" его мысли и доводы через
себя.
Штирлиц научился слушать не вдруг и не сразу. Лишь уверовав в то, что
каждый человек - это новый, неведомый мир, который предстоит ему открыть,
он приучил себя к тому, чтобы слушать непредубежденно и лишь потом, по
прошествии времени, выносить окончательное суждение.
Поэтому сейчас, слушая Николаенко, он не торопился считать его слова
навязчивым бредом маньяка: "поспешать с промедлением" было вторым
качеством Штирлица, которое много раз помогало ему прийти к оптимальному
решению после разбора всех возможных вероятий.
Он видел и чувствовал, что у Николаенко не сходятся концы с концами в
его системе, но тем не менее сама постановка вопроса казалась Штирлицу
интересной. Талантливое, став всеобщим, обязано служить той или иной идее.
Какой именно? Кто преуспеет первым? На что будет обращен талант как
категория создаваемая? Кто станет управлять ею? Во имя каких целей? Отсчет
в цепной реакции начинается с единицы, а она так важна, эта отправная
единица, так важна... Штирлиц привык впитывать всю поступавшую к нему
информацию, всю, ибо только время может определить, какая именно
информация будет самой важной.
- А чем же - физиологически - объяснить инструмент гениальности? -
продолжал Николаенко. - Лишь тем, что возбудитель семенных телец,
таинственный и могучий сок простаты, входит во взаимодействие с мозговыми
клетками особенно активно, когда на человека воздействует близость
прекрасной женщины. Возбуждаемое представлениями половое чувство переходит
в эффект творчества! Изящная словесность обезвреживает эти горячие,
изнуряющие представления, предлагая творцу выход: строку или музыкальную
фразу! Мир находится в смятении оттого, что любовь неуправляема, ибо
ученые не поняли скрытого механизма физиологии любви. Платон уверял, что
каждый человек - это лишь половина человека; и лишь "мы" - суть "два из
одного". Поэтому каждый всю жизнь ищет вторую свою половину, которая и
восполнит его тоскующее, одинокое "я". А если не восполнит, если человек
так и не осуществит своего идеала в другом человеке, не угадает себя в
нем, тогда он сопьется, кончит с собой или же напишет о своем идеале,
пропоет его, изваяет. Это относится к творцам, которых единицы. А как быть
с теми, кто должен таскать кирпичи и сажать хлеб? Как быть с сотнями
миллионов обычных людей?
- Как быть с ними? - полюбопытствовал Штирлиц.
Николаенко торжествующе потер руки, отошел от клеток с кенарями,
которые трещали и свистели на десять голосов, и присел на краешек стола.
Зонненброк чуть отодвинулся - от Николаенко разило чесноком.
- Очень просто, - сказал он, приблизив свои пляшущие губы к лицу
Штирлица. - Все донельзя просто. Надо пойти на жертву. Человек, признанный
гением - в любой области творчества, это не суть важно в какой, - должен
согласиться на изоляцию от общества. Он должен лечь в специальную клинику.
Причем желательно, чтобы этот гений был стариком... Мы должны получить
право исследовать механизм работы желез внутренней секреции, которые
постоянно рождают таинственные частицы эроса, подстегивающие мозг: "Твори,
ибо ты жаждешь!" Мы должны получить право брать посевы будущей
гениальности из этих его желез, и тогда мы научимся управлять толпой,
подчинив ее созданному нами сверхчеловеку.
- Ваше предложение рассмотрено в Берлине, - перебил его Зонненброк. -
Мне поручено передать вам приглашение одной из наших клиник. Вы готовы
ехать в Берлин?
- Хоть сейчас.
- Но это может быть неверно воспринято семьей вашей дочери.
- Галей? Тином? Что вы? Тин так же верит в германское "рацио", как и
я.
- Уж не он ли посоветовал вам написать в Берлин? - посмеялся
Зонненброк, и по тому, как наигранно он смеялся, Штирлиц понял, что это и
есть тот вопрос, который интересовал оберштурмбанфюрера больше всех
остальных.
- Именно он, - сказал Николаенко.
- Да, но отношения между Германией и Югославией сейчас обострились, -
продолжал Зонненброк, - впрочем, я убежден, что это ненадолго. Как он
отнесется к тому, что вы уедете в рейх? Может быть, устроить все-таки
семейный совет?
- Знаете что, встретимся сегодня у меня вечером, попозже. Я приглашу
Тина и Галю, побеседуем все вместе.
- А удобно ли высшему офицеру армии встречаться с иностранцем? -
спросил Зонненброк.
- Вы же не шпион! Я всегда отделяю для себя политику от народа. Вы же
не фашист, вы научный работник из Германии. Повторяю, Германии, а не
какого-то рейха! - воскликнул Николаенко. - Нет, нет, пусть вас это не
тревожит. Итак, сегодня в семь прошу ко мне. И, коли не шутите, я начну
помаленьку собираться...
- Поменьше вещей с собой берите, - посоветовал Зонненброк, оглядев
еще раз комнату. - В рейхе вам предоставят все необходимое.
- А рукописи?! Книги?! Записи бесед?!
- Скажите, пожалуйста, господин Николаенко, - негромко спросил
Штирлиц, - вы чувствуете в себе силу работать с гением, которого придется
изолировать?
- Вы прямо будто мои здешние русские оппоненты вопрос ставите. -
Николаенко даже головой замотал. - Интонационно так же. Сложный вопрос вы
мне задаете. Но я отвечу. Как известно, Сухово-Кобылин - был такой великий
русский драматург - просидел два года в крепости по обвинению в убиении
любимой женщины. В крепости, заметьте себе. Так, может, вместо того чтобы
в крепость, его в клинику? Оскар Уайльд? А? А как Ван-Гог страдал в доме
для душевнобольных? Или Ги де Мопассан? Поднять потерянное - вот в чем
вопрос. По Чернышевскому надо жить - разумный эгоизм. Все остальное -
сапоги всмятку! Тем более я не о себе думаю - о человечестве...
"Вот ведь сукин сын, а? - изумился Штирлиц несколько даже растерянно.
- Экую исключительность старикашка себе отбивает... Вот оно ницшеанство в
его чисто злодейском виде".
- Очень своеобразно, - сказал Штирлиц, поднимаясь, - я получил
истинное удовольствие от беседы с вами, господин Николаенко...
"Штандартенфюрер!
Операция, проведенная по выяснению плана мобилизационных
мероприятий югославской армии, была, согласно вашему совету,
замыслена как "сопутствующая" приглашению в рейх русского эмигранта
Николаенко. Я рассчитывал, что он окажется невольным помощником в той
беседе, которую мне предстояло провести с его зятем, адъютантом
генерала Зинича. На ужине, который состоялся в доме Николаенко,
адъютант генерала Зинича майор Тин Усич, услыхав о желании тестя
уехать в рейх, согласился с этим его решением. (Лично я считаю
поездку Николаенко нецелесообразной, о чем уже сообщил в "седьмой
институт" СС. Странная неуравновешенность Николаенко показалась мне
несолидной. Приглашение уже отменено.) В результате дальнейшей беседы
с Усичем, которая носила доверительный характер, майор сказал, что, с
его точки зрения, война между нашими странами была бы безумием. "Я
отдаю себе отчет в том, что военная мощь Германии неизмеримо выше
югославской военной мощи. Ваша авиация, - сказал он, - предпринимает
налеты на Лондон, в которых участвуют сотни современных
бомбардировщиков, прикрытых мощными истребителями. Мы не сможем
противостоять вашей воздушной атаке. Вы бросили на Францию тысячи
танков, прорвав оборону мощнейшей европейской армии. Нам не под силу
сдержать ваш натиск". Такой откровенный разговор показался мне
подозрительным. Когда мы вышли во двор с Тином Усичем, я спросил его,
не боится ли он так открыто говорить с иностранцем. "А разве я
говорил открыто? - понизив голос, спросил Усич. - Я ведь не сказал
вам ни слова о том, что я знаю. А знаю я все. В случае войны мне
понадобятся деньги, чтобы уехать отсюда, я понимаю, что моя армия
обречена. Я готов сказать вам все, если вы уплатите мне деньги".
Такой откровенный цинизм показался мне еще более подозрительным, но,
поскольку во дворе, как мне казалось, не было возможности наладить
подслушивание, а в руках у него не было портфеля, и карманы пиджака
не были оттопырены возможной звукозаписывающей аппаратурой, я спросил
Усича, сколько он хочет получить денег за мобилизационный план и
копии оперативных карт. Он сразу же назвал сумму: пять тысяч
долларов. С санкции оберштурмбанфюрера Фохта я вручил ему эту сумму
взамен за портфель с документами, который он мне передал. В нем
находились план обороны Р-41, мобилизационный план, данные о
численности танков и самолетов, находящихся на вооружении югославской
армии. Усич также сообщил мне, что получено предписание проводить
подготовку к скрытой мобилизации. В первую очередь должно быть
отмобилизовано 11 дивизий, из них две кавалерийские, что составляет,
по словам Усича, около трети всех вооруженных сил Югославии.
Таким образом, поставленную передо мной задачу я выполнил, о чем
и докладываю.
Хайль Гитлер!
Оберштурмбанфюрер Зонненброк".
Веезенмайер пролистал рапорты Штирлица (беседы с директором
департамента продовольствия и начальником загребского узла телефонной
связи) и новых сотрудников Кунце и Вампфа (пропагандистская и
разъяснительная работа среди местных фольксдойче, организация "пятерок",
назначение руководителей групп, изучение стратегических объектов,
подлежащих захвату или уничтожению).
Работа велась секторально, были охвачены все стороны общественной
жизни Югославии. Он, Веезенмайер, знает, что ему делать и о чем писать. Он
напишет в Берлин так, чтобы люди, которые станут читать его письмо, поняли
всю важность проведенной им, штандартенфюрером СС Веезенмайером, работы.
Поскольку генеральный консул рейха в Загребе Фрейндт был офицером
политической разведки РСХА и его шифровальщики связывались прежде всего с
Гейдрихом, Веезенмайер решил убить сразу трех зайцев, отправив рапорт и
Риббентропу, как своему формальному руководителю, и Розенбергу,
являвшемуся идеологом "хорватской операции", через имперское управление
безопасности.
"Группенфюрер Гейдрих!
Встреча, состоявшаяся с доктором Мачеком, дает возможность
предполагать, что в его лице мы имеем осторожного союзника. Вопрос
