пускайте. И давайте увидимся позже. В два часа, например. Центр вам
ответит сразу, они ждут моих сообщений. - Штирлиц передал Родыгину пачку
сигарет. - Здесь вы найдете текст. Передайте немедленно. Ясно? И если вам
ответят, что верить мне можно, приходите в кабаре "Эспланада", я буду
ждать вас до утра.
Штирлиц быстро пересек мост, сел в маленький "рено", взятый им
напрокат в гостинице, и, скрипуче, на скорости развернувшись, поехал в
город.
"Ц е н т р.
Ситуация в Хорватии довольно сложная. Веезенмайер действует в
двух направлениях, он пытается склонить Мачека к провозглашению
независимой Хорватии, но в то же время ведет работу с усташами,
внедренными в ХСС (партия Мачека), которые поддерживают контакт с
Павеличем. Можно предположить возникновение серьезного конфликта,
если найти возможности проинформировать Муссолини об этой работе
немцев в Загребе, поскольку итальянцы считают Хорватию зоной своих
интересов. Мачек продолжает колебаться. На него оказывают сильный
нажим из Белграда, угрожая введением английских войск. Прошу вашей
санкции на ознакомление Мачека (через третьи руки) с той работой,
которую Веезенмайер ведет с усташами, это может заставить его войти в
правительство Симовича и серьезно задуматься о необходимости
подготовки к возможным военным действиям.
"Запасной фигурой" в политической игре Веезенмайера следует
считать полковника Славко Кватерника, который, являясь человеком
Павелича, в своей внешнеполитической ориентации значительно ближе к
Берлину, чем к Риму. По непроверенным слухам, Гитлер предоставил
"немецким" усташам радиостанцию "Велебит", которая круглосуточно
вещает из Граца на Хорватию. Усташей здесь не считают реальной силой,
если только не предположить факт вооруженного вторжения
германо-итальянских войск. Необходимо предупредить югославский ЦК о
том, что люди Веезенмайера имеют контакты с полицией, жандармерией,
"селячкой" и "городской" стражей (полиция Мачека), которые уже сейчас
готовят списки на аресты всех тех, кто когда-либо сотрудничал с
коммунистами. Подтвердите получение моих донесений, посланных через
канал односторонней связи. Жду указаний.
Ю с т а с".
"Ю с т а с у.
В возможно короткий срок сообщите точную дату начала военных
действий, если они действительно планируются Гитлером.
Ц е н т р".
(Начальник разведки смягчил текст, поначалу он был написан словами
Сталина, который сказал нахмурившись:
- Пусть немедленно выяснят точную дату войны. Или опровергнут, если
могут. Я не Гитлер, на кофейной гуще гадать не умею, я должен знать
правду, прежде чем принять решение.)
Вторая радиограмма предназначалась здешнему руководителю Родыгина:
"Б о я н у.
Родыгин переходит в подчинение Юстасу. Доверие полное. Оказывать
всемерное содействие в поставленной перед ним задаче.
Ц е н т р".
А пока Родыгин, петляя по улицам, ехал на разбитом велосипеде с
квартиры радистов, донесение Штирлица тщательно изучалось в Москве,
сопоставлялось с донесениями, полученными из других источников, прежде чем
быть перепечатанным и отправленным с нарочным Поскребышеву в Кремль.
...Штирлиц сидел в кабаре отеля "Эспланада" так, чтобы видеть
каждого, входившего в полутемный зал. Он попросил громадную официантку с
вываливающейся грудью и бочкообразным задом принести бутылку самого сухого
"горского" вина и соленого сыра.
- Это заказ иностранца, - сказала официантка. - У нас в горах плохое
вино. Лучше я принесу вам "Весели Юри", это красное вино из Далмации, и
народную хорватскую поленту...
- Что такое полента?
- Полента в Хорватии, - с неимоверным акцентом, но довольно бойко
ответила официантка, мешая немецкие и французские слова, - то же, что
жганцы в Словении, пулента в Далмации и качамак в Сербии. Это народное
блюдо из кукурузной муки, крестьяне едят. А у нас в ресторане самое
дорогое и изысканное. Для иностранных гостей.
- Полента полентой, а я голоден.
- Что же вам еще принести? Подварка сейчас не сделают, гибаницу надо
пробовать в Сербии, питу - в Боснии. Принесу-ка я вам пунены паприки,
ладно?
- На ваш вкус.
- Наш вкус и ваш вкус - разное дело, - заколыхалась женщина. - Ладно,
принесу и того и другого.
Официантку провожали жадными взглядами, цокали языками и томно
закрывали глаза три боснийца в малиновых фесках, сидевшие за соседним
столом.
"Вот оно, турецкое влияние, - подумал Штирлиц с усмешкой. -
Европейцам подавай тоненькую спортсменку, чтобы и быстрота в ней была, и
юркость, а Востоку нужны нега и неторопливость... Интересно, что думает
Родыгин по этому поводу? Он, по-моему, из тех, кто, вроде немецких
рыбаков, примеривает всех Пойманных щук к линейке: если меньше мерки, за
борт, больше тоже не подходит, и только если по сантиметру сошлось, тогда
в самый раз".
Однажды Штирлиц ловил форель в Тюрингии. Его соседом был маленький
старичок. Он стоял на большом камне возле самого порога, его обдавали
брызги, в которых то и дело вспыхивала зеркальная радуга, и он чаще других
рыбаков вытаскивал форель, но, смерив рыбку линейкой, старик швырял ее
обратно в воду. Штирлицу казалось, что чересчур уж поспешно он снимал
рыбок с крючка, рвал им рот и жабры. Зачем же тогда бросать их в воду, все
равно погибнут? Видно, подумал тогда Штирлиц, и к порядку должно быть
отношение хотя бы разумное. Нельзя из порядка делать фетиш, это обратная
сторона беспорядка. Если все жизненные проявления подверстать под размер,
объем, длину, заранее заданные - пусть даже самыми умными людьми, - в мире
возникнет хаос, ибо земляне будут думать не о том, как оценить то или иное
явление, но о том, как было оно когда-то оценено, и о том, чтобы твоя
оценка не вошла в противоречие с общепризнанной. А если гроза зимой? Тогда
как? Ждать разъяснений? Или самому выдернуть штепсель из розетки, чтобы
шальная молния не стукнула?
Прожив четырнадцать лет в Германии, Штирлиц ценил немцев за их умение
мгновенно обживаться: приедет семья на выходной день к озеру, глядишь,
через полчаса уже палатка, у входа на раскладном шезлонге папа читает
газету, мама варит на походной бензиновой печурке суп, дети таскают из
озера воду, а дедушка ловит рыбу на ужин. Это умение обретать себя в любых
условиях сохранялось и. в гитлеровских тюрьмах, где сидели коммунисты,
социал-демократы, католики и лютеране, - немцы оставались немцами в самых
страшных застенках.
Гитлер изолировал в первую очередь тех, кто умел бороться за свою
правду. Он хотел сделать весь народ однозначным. Завет старокитайской
философии - "чем слабее нация, тем сильнее государство" - был взят на
вооружение в каждодневной практике национал-социализма. Оттуда же, из
старокитайской мудрости, заимствован был и второй, не менее - для
тоталитарного государства - важный принцип: "Чиновник должен постоянно
чувствовать себя так, как чувствует себя человек, забравшийся по лестнице
вверх, после того, как лестницу убрали: он должен любыми средствами
удержаться там, где очутился".
Чиновники Гитлера в науке и на производстве удерживались "там, где
очутились, любыми средствами", но, несмотря на это, дерзкая техническая
мысль ("Верно сказал Родыгин, "вертикальная мысль") германского народа
продолжала биться наперекор запретам, несмотря на окрик и неверие. Мысль
обживалась так же быстро, как и люди на озере в воскресный день. Мысль не
могла "обжиться" лишь в сфере культуры - там ее убивали или изгоняли из
рейха. На предательство, на восхваление маньяка, на "вживание в бред"
никто из серьезных немецких художников не пошел, только бездарь,
подстроившаяся к вкусам лавочников.
Быстрота вживаемости немцев была использована Гитлером злодейски.
Народу сказали: "Вы самые-самые! Во всем и везде! Вы центр и начало, вам и
владеть миром!" Европейская срединность Германии вместо того, чтобы стать
качеством разума и перспективного добрососедства, сделалась инструментом
агрессии, которому придали к тому же дух национальной исключительности.
...На зеркальной сцене кабаре появился маленький кряжистый старик в
фиолетовом трико. Вместе с ним вышли семь девочек в купальниках. Девочки
выделывали ногами ладные замысловатости, а старик прилаживал на груди
громоздкую дюралевую конструкцию. Потом дирижер в пиджаке, осыпанном
серебряными блестками, взмахнул рукой, в зале стало тихо. Старик набросил
на громадную, урбанистической формы конструкцию кольца из полого алюминия,
а потом, откинувшись назад, начал раскачивать на груди все это сооружение
очень медленно, осторожно, и оно, послушное движению его тела, стало жить
своей жизнью: кольца вращались все быстрее и быстрее, запущенные,
казалось, каким-то скрытым мотором, и постепенно возник тяжелый гуд,
словно открыли все окна и в зал ворвался грохот могучего течения Савы.
Так продолжалось до тех пор, пока старик не подбросил всю эту махину
мощным напряжением мышц спины (они взбугрились и замерли) и поймал ее
обеими руками, тоже взбугрившимися, словно изваянными; гуд мгновенно
кончился, и ассистенты, выскочившие из-за кулис, подхватили тяжелое
дюралевое чудо. Вспыхнул свет, и старик начал раскланиваться, а грудь его
продолжала тяжело вздыматься, и на лбу был пот, и Штирлиц почувствовал,
как трудно артисту сдерживать дыхание и не показать зрителям усталость.
Девочки снова начали выделывать свои фокусы, и Штирлиц понял, зачем
они нужны старику: готовясь ко второму номеру, жонглер прохаживался среди
танцовщиц, похлопывая их по спинам, вытирал пот со лба, отпуская сальные
шутки, и все это время жадно отдыхал. Обычную паузу ему бы не простили;
паузой были девочки, на их дрыганье смотрели с таким же интересом, как и
на головоломный трюк.
"Видно, он готовился к этому номеру, - подумал Штирлиц, - много лет.
Сначала, наверное, его не пускали в такие дорогие кабаре и он бродил с
маленькими цирковыми труппами, которые раскидывают свои дырявые шапито на
базарных площадях уездных городков в дни праздников, к копил деньги, чтобы
купить себе эту конструкцию, чтобы заниматься с театральным режиссером,
рассчитать с математиками вес и центр баланса, нанять девочек, одеть их и
заключить контракт с антрепренером. Вот он и добился этого, а время ушло,
и он вынужден делать все большие и большие паузы между номерами, и платить
деньги газетным острякам, чтобы они сочиняли ему эти дурацкие остроты, и
мучительно сдерживать дыхание, с опаской поглядывая на зрителей: те не
любят стариков на сцене".
Девочки что-то сделали со своими купальными костюмами, и на теле у
них почти ничего не осталось.
"Наверное, ничего нет страшнее времени, - подумал вдруг Штирлиц. -
Боль можно пережить, обиду снести или смыть кровью, предательство
объяснить (не оправдать конечно же, но изучить его побудители), врага
можно и нужно победить, а вот время победить нельзя. Едва родившись на
свет, ты уже побежден, ибо первая секунда рождения начинает шершавить свой
хозяйский отсчет, отпуская младенцу точно выверенные сроки на детство,
юность, зрелость и старость. Время смерти зависит от сцепления
закономерных случайностей. Когда тонет будущий Ньютон или гибнет на пожаре
