пересвистывались птицы в гулких еще лесах, в страстном бормотанье
стеклянных ручьев, в том, как лучи вечернего солнца высвечивали почки на
ветвях, словно бы набухших ожиданием, во всем этом, тихом, осторожном и
слышимом, угадывалось приближение поры цветения, внезапной здесь, словно в
сказке, когда за одну ночь случается чудо и зимний лес становится
прозрачной шелестящей рощей.
Штирлиц шел по Загребу. Сверни с центральной Илицы, пройди мимо
ресторанчика "Охотник", поднимись по крутым улочкам Тушканца - и окажешься
в лесу; спустись через маленькие проулки - и снова ты среди толчеи, шума и
веселой, гомонливой весенней толпы.
Кинотеатры на Илице, и на Петриньской, и на Звонимировой улицах
зазывали зрителей. "Унион" крутил новый боевик "Морской волк" с Брэндом
Маршаллом и "Квазимодо, звонарь Нотр-Дама". Стояли очереди па новые
русские фильмы "Петр I" и "Сорочинская ярмарка", а на площади
Кватерникового трга шли попеременно то испанская оперетта "Путь к славе" с
Эстеллито Кастро в главной роли, то "Героическая эскадра" - фильм,
поставленный "летчиком, борцом против английского империализма, капитаном
люфтваффе и режиссером Гансом Бертрамом", который специально приехал в
Загреб на премьеру. ("Этот работает на Канариса, - машинально отметил
Штирлиц и, удивляясь самому себе, покачал головой. - Просто люди для меня
не существуют, за каждым я вижу чей-то ведомственный интерес. Не жизнь у
меня, а служба в картотеке персоналий...")
Люди толпились у газетных киосков - "Утрени лист" поместил репортаж
из Сплита под огромной шапкой "Любовь, которая убивает". Молодая певица
варьете Илонка Томпа зарезала своего еще более молодого любовника, танцора
Дьюри Надя, а потом заколола себя, оставив записку: "Лишь мертвый он
останется моим". Спортивные комментаторы в драматических тонах писали о
матчах между "Хайдуком" и "Сплитом", особенно выделяя голкипера
Крстуловича и форварда Батинича; как о второстепенном, петитом на второй
полосе, сообщалось о предстоящем визите японского министра Мацуоки в
Москву, Берлин и Рим; о заявлении Рузвельта, который обязался помогать
демократам, сражающимся с силами агрессии; и уж совсем ничего не было в
газетах о том, что происходит сейчас в Белграде и Берлине, словно бы
действительно ничего и не происходило.
Это поражало Штирлица; он порой ощущал свое бессилие и "букашечную"
свою малость в этом громадном, суетливом, веселом, беззаботном весеннем
мире, который с открытыми глазами шел к катастрофе, не желая видеть,
слышать, сопоставлять, отвергать, проводить параллели, предполагать,
думать, одним словом.
Девушки надолго прилипали к витринам обувных магазинов, зачарованно
рассматривая новые фасоны босоножек - на толстых каблуках и таких же
неестественно толстых подошвах; женщины постарше смеялись: "Вернулась мода
двадцатого года - длинное платье, расклешенное книзу"; мужчины вспоминали
отцов - на смену узеньким, обтягивающим брюкам пришли клеши, а вместо
коротких пиджаков - спортивные длинные куртки с подложенными ватными
плечами, со шлицей, и большими накладными карманами; узенький, с ноготок,
галстук уступил место широкому, а остроносые черные туфли казались
анахронизмом начала века, потому что снова стали модны тяжелые, тупорылые
малиновые штиблеты американского образца.
Штирлиц шел среди весенней, шумной людской толпы и сдерживал себя,
чтобы не остановиться и не закричать во все горло: "Делайте же что-то,
люди! Оглянитесь вокруг себя! Отчего вы так бездумно отдаете другим святое
право решать?" Но он понимал, что прокричи он это, соберется толпа, и люди
станут смотреть на него с жадным любопытством, и кто-нибудь побежит
звонить в городскую больницу на Петриньской и одновременно в полицию.
"Никогда я ничего не крикну на улице, - сказал себе Штирлиц, - а если
сделаю это, значит, я стал маленьким изверившимся трусом. Британцы правы:
"Самое трудное - понять, в чем состоит твой долг; выполнить его
значительно легче". Надо выполнять свой долг и не качаться на люстре, не
позволять эмоциям брать верх над рассудком. А эмоции разгулялись оттого,
что я здорово оплошал с этим проклятым мостом, надо было пролистать карты
Загреба, тогда не было бы такой дурацкой накладки".
Центр знал, что первую явку связнику в другом городе Штирлиц обычно
назначал около самого большого здесь моста, когда становилось уже совсем
темно и фонари расплывались на черной воде жирными электрическими тенями.
Центр знал, что Штирлиц, приехав в новый город, назначал связь с правой -
если смотреть из Москвы - стороны моста, около первого фонаря справа или,
если фонарей не было, на первой скамейке справа. Время встречи также было
оговорено раз и навсегда - десять часов, как и слова пароля с отзывом:
"Интересно, много незадачливых влюбленных бросается с этого моста?" -
"Скорее всего, они выбирают другое место, здесь слишком илистое дно".
Связник должен держать в правой руке сверток, перевязанный красной
тесьмой. Однажды, разговаривая с человеком из Центра, Штирлиц спросил, нет
ли каких других пожеланий по поводу его встреч со связниками, может, спецы
придумали что поновей.
- Никаких пожеланий, - ответил собеседник. - Правда, кто-то из наших
пошутил: "А не правый ли уклонист этот Штирлиц?"
- Ну, правый - это не гак страшно, легко различим. Левый страшнее. В
правый уклон лезет тот, кто хочет как попривычней, быстрей и лучше, с
добрыми, как говорится, пожеланиями, а влево прут честолюбцы, они людей на
высокое слово берут, на святое обещанье.
Впрочем, дальше этого разговор не пошел, потому что и времени у них
было в обрез, да и товарищ из Центра считал подобного рода дискуссию
несвоевременной: как бы "хвост" за собой не потащить, тогда дискутировать
придется в другом месте.
Штирлиц обычно приходил на встречу загодя, чтобы осмотреться,
приметить всех, кто поблизости, и в зависимости от этого выбрать место, с
которого удобнее подойти к человеку, присланному для связи.
Однако в Загребе в центре города моста не было; Сава протекала за
далекой рабочей окраиной, и когда в день приезда Штирлиц решил поглядеть
на самый большой городской мост, и когда он вынужден был взять в
генеральном консульстве машину, чтобы добраться по белградской дороге до
Савы, он испытал леденящее чувство одиночества и страха. Встречаться здесь
со связным было делом рискованным - оба они тут как на ладони; никаких
скамеек и в помине нет; а если связник таскает за собой наружное
наблюдение, провал неминуем.
Но и остаться без связи Штирлиц тоже не мог, потому что его
односторонняя информация мало что давала. Это как класть кирпичную стену с
завязанными глазами - развалится.
Штирлиц опасался сейчас, что связник вообще не придет, ответив
Центру, что в самом городе моста нет, а встречаться на Саве равносильно
самоубийству. Но тем не менее Штирлиц не изменил своей многолетней
привычке, приехал загодя и сразу же заметил у моста одинокую фигуру в
белом макинтоше с поднятым воротником, в шляпе, нахлобученной на глаза, и
со свертком в правой руке. Человек вел себя странно, суетливо расхаживал
вдоль дороги, не выпуская из левой руки руль старого велосипеда.
Штирлиц переехал мост, выключил фары, поставил машину на обочину и
осторожно открыл дверь. С реки поднималась студеная, густая, пепельная
прохлада. Вода была черной, дымной, и гул от мощного течения единой,
властно перемещающей самое себя массы был постоянным, похожим на работу
генератора. Тем не менее дверцу машины Штирлиц закрывать не стал, чтобы не
было лишнего, чужого звука.
Он перешел мост, направляясь к одиноко расхаживающему человеку со
свертком в руке.
Не поняв еще почему, Штирлиц решил, что этого человека он где-то
встречал. Определил он это по тому, как человек вертел шеей, и по тому
еще, как покашливал, а то, что он покашливал, видно было по тому, как
подрагивал макинтош у него на плечах.
Выходя на связь в разных городах мира с разными людьми, Штирлиц
каждый раз покрывался холодным медленным потом, оттого что он, как никто
другой, знал всю ту сумму случайностей, которые могут привести разведчика
к провалу во время встречи со связником. Причем, как правило, опасность
могла исходить именно от связника, потому что у того имелись контакты с
радистами, а уж как охотится контрразведка за передатчиками, Штирлицу было
очень хорошо известно, поскольку несколько месяцев он работал в "группе
перехватов".
Штирлиц неторопливо прошелся вдоль шоссе, постоял у края моста, а
потом, чувствуя (на часы он мог и не смотреть, в эти мгновенья секунды
тащились медленно и четко и пульс надежнее минутной стрелки отсчитывал
время), что пора подойти к связнику, обернулся, увидел этого человека, и
все тело его начало деревенеть - перед ним был приват-доцент Родыгин, с
которым познакомил его Зонненброк в доме генерала Попова. Штирлиц хотел
было уйти, но потом решил, что это может показаться странным Родыгину,
смотревшему на него широко раскрытыми, остановившимися глазами, и, чуть
приподняв шляпу, сказал:
- Не думал, что историки подвержены такому весеннему лиризму...
- Да, да, - ответил Родыгин хриплым, чужим голосом, - грешен, люблю
ночную природу.
- Интересно, много незадачливых влюбленных бросается с этого моста? -
спросил Штирлиц, машинально повторив слова пароля, не желая даже делать
этого, но повинуясь какой-то странной догадке.
- Наверное, много, - ответил Родыгин и, вжав плечи, добавил, пытаясь
вымучить улыбку на побелевшем своем лице: - Хотя, скорее всего, они
выбирают другое место, здесь слишком илистое дно.
Штирлиц почувствовал ватную слабость во всем теле. Наверное, подобное
же чувство испытал Родыгин, потому что тяжело обвалился на раму своего
велосипеда. И Штирлиц вдруг рассмеялся, представив их обоих со стороны.
- Что вы? - удивился Родыгин. - Я вам помешал? Простите, господин
Штир...
- Когда вам надо возвращаться к своим?
- К кому?
"Господи, он же не верит мне, - сообразил Штирлиц. - Не хватает еще,
чтобы ушел... Черт дернул Зонненброка взять меня к Попову!"
- Ну, я свой, свой, Родыгин. Успокойтесь, бога ради. Что мне передали
из Центра?
- Какой же вы свой? - по-детски искренне удивился Родыгин. - Вы же
немец, господин Штирлиц!
- Ну и что? Энгельс тоже, между прочим, не португалец. Давайте
шифровку и назначайте следующую явку.
Родыгин покачал головой.
- Нет, - сказал он, - никакой шифровки я вам не дам.
- Да вы что, с ума сошли?! - Штирлиц закурил, подумав, что, видимо,
он повел бы себя так же, окажись на месте Родыгина, и сказал
примирительно: - Хорошо. Не сердитесь. Пошлите запрос в Центр: "Можно ли
верить Юстасу?" И дайте описание моей внешности. Хотя нет, этого не
делайте - если ваш шифр читают, на меня можно готовить некролог.
- Боже мой, вот глупость! О чем мы с вами, господин Штирлиц? Я даже в
толк не возьму, абракадабра какая-то. Едем лучше в город, выпьем
что-нибудь, я знаю отменные кабачки.
"Еще пристрелят, черти, - подумал Штирлиц. - Вот дело-то будет".
- Василий Платонович, - жестко сказал он, - по тому, как вы
перепугались, я понял, что вы именно тот, кто должен прийти ко мне на
связь. Я рискую не меньше, чем вы, а больше. Но я поверил вам сразу же,
как только вы произнесли отзыв. Если вы по-прежнему сомневаетесь,
запросите Центр. Можете изменить вопрос: "Разрешите верить Юстасу, который
говорит, что он Максим". Только, бога ради, фамилию мою в эфир не
