Два года Везич обещал ей поездку на море, и они поехали в Дубровник,
но его внезапно вызвали в Загреб, и Драгица осталась одна - хорошенькая, с
красавцем сыном, на которого сбегался смотреть весь пляж. И хозяин отеля
попросил ее позировать ему вместе с малышом и возил ее по Адриатике на
своей яхте, а потом сделал предложение. Ему, видимо, надоели связи с
экстравагантными постоялицами его отеля, захотелось молодости и
спокойствия, когда не надо играть роль, чтобы нравиться, а Драгице стало
тяжело и непонятно в семье мужа, да еще с его матерью, которая любовью к
сыну низводила ее до положения гостьи в доме.
Но потом и жалость к Драгице прошла, особенно когда она прислала ему
письмо, в котором между простеньких, бесхитростных строк читалось
сожаление о прошлом. "Нельзя любить глупых женщин, - подумал Везич. - А
умных нет. Откуда им взяться? Так что посвятить себя надо делу и как-то
обходиться. Если бы не было мамы рядом, надо было бы думать о семье. А так
чего мне недостает? Светозара? Да, конечно, мальчонка будет искалечен. Но,
видимо, ему было бы еще хуже, если бы Драгица осталась со мной, опасаясь
"лишить ребенка отца".
Увидев сейчас эту бронзоволосую красивую женщину с круглыми голубыми
глазами, Везич остро ощутил свое одиночество и то, как он вернется к себе
в кабинет, будет выслушивать рапорты подчиненных, а потом поедет на ужин в
германское консульство, а оттуда вернется домой, к столу, за которым будет
сидеть сонная мама в чепце, затем войдет к себе в комнату, ляжет на
большую кровать и будет курить сигарету за сигаретой, вспоминая прожитый
день, а потом повернется на правый бок и перед тем, как уснуть, включит
еще раз свет, чтобы посмотреть, не упала ли сигарета на ковер.
Женщина облизывала крем по-кошачьи, как и гимназистки, и язык у нее
был такой же розовый, сложенный в смешную и нежную лопаточку. Мама учила
его в детстве облизывать мороженое и показывала, как должен быть сложен
язык, и он был у нее тогда, как у этой красивой женщины, и мама тогда была
молодая и очень красивая, не бронзоволосая, правда, а темная, но все равно
очень красивая, и он любил ходить с ней по улицам, испытывая горделивое
чувство, когда оглядывались на нее.
Везич посмотрел на женщину, улыбнулся, и она улыбнулась ему и
сказала:
- Очень вкусное пирожное. Обязательно закажите.
- Как называется?
- "Августовская ночь".
- Но оно ведь желтое. Августовский цвет - синее с зеленым.
- В названии не важна точность, нужно, чтобы звучно. Хочу съесть
"Августовскую ночь"! Это весело, это запомнится.
Голос у женщины был хрипловатый, низкий, и на лице все время улыбка,
собирающая морщинки возле глаз, которые никак не вязались с ее молодостью.
Глядя на нее, Везич вдруг испытал давно забытое чувство покоя. Он понял
сейчас, что покоя у него не было даже дома, возле матери, потому что он и
там продолжал думать о деле; и возле Драгицы, которая не могла понять его,
хотя и очень старалась быть ему нужной. Он все время был во власти своего
дела, своих раздумий, сомнений и тревог, но, как всякий честолюбивый и
одаренный от природы человек, придавал особое значение своей роли в жизни
страны, которой он служил, отвечая за ее безопасность. Во всех его
размышлениях "я" было первичным, и он многократно проверял и перепроверял
поступки этого своего "я", и поэтому постоянное ощущение тревоги жило в
нем чем дальше, тем больше.
А сейчас, глядя на эту женщину, он вдруг ощутил покой, потому что
думал не о себе и не о деле, а о том, как было бы хорошо сидеть с ней,
этой бронзоволосой женщиной, вечером в тихом доме, и чтобы за окном лил
осенний дождь, а в печке потрескивали дрова, и чтобы пел сверчок, и свет
лампы чтобы был мягкий, и в этом свете чтобы улыбались ее круглые голубые
глаза.
- Знаете что, - сказал Везич, - я собираюсь пойти на вас штурмом.
Общаясь много лет с иностранцами, беседуя с представителями
германских фирм на конспиративных квартирах, наблюдая за двойниками, Везич
научился располагать к себе людей; точнее говоря, он не ломал свое
естество осторожностью, подстраховкой, перепроверкой, считая, что
иностранца, приведенного к нему на беседу, должны в мелочах изучить его
сотрудники, оставив для него, Везича, самое главное и трудное -
налаживание устойчивого, рассчитанного на многие годы контакта.
Женщина, видимо, что-то увидела в его лице, что заставило ее
перестать улыбаться.
- Плохо вам? - спросила она просто и грустно. - Очень плохо, да?
"Не надо, - жалея самого себя какой-то особой, незнакомой доселе
жалостью, потухнув вдруг, подумал Везич. - Ничего мне не надо. Поздно. Все
пропущено, и незачем тешить себя иллюзиями".
- А вам хорошо?
- Мне? О, мне замечательно. - Она почувствовала перемену в настроении
своего соседа, доела пирожное, оставила на мраморном столике три монеты и
закурила. - Ну, что ж вы не штурмуете? Я жду.
- Армия разбежалась, - ответил Везич, - а командиры голодны. Так что
можете чувствовать себя вольным городом.
Когда женщина ушла, ему захотелось подняться, бросить свою "турскую
кафу" и побежать за ней, но снова кто-то второй, рассудочный, сидевший в
нем и управлявший его поступками, сдержал его, и он вернулся в кабинет
поникший и зло отчитал секретаря за то, что тот не удосужился проветрить
помещение во время его отсутствия.
Назавтра он ждал часа, когда начнется обеденный перерыв, и больше
всего боялся, что та женщина зашла в посластичарницу так же случайно, как
и он, а увидев ее за тем же столиком, вдруг рассмеялся, подошел к ней и
сказал:
- Я чертовски скучал...
Когда он пригласил ее за город в маленькую корчму в горах и сказал,
что не может бывать с ней в городских ресторанах - "Зачем давать пищу для
сплетников, я человек семейный", - Лада посмеялась:
- Вы человек семейный, а я из породы грешниц, так что все поначалу
складывается так, как и принято в конце тридцатых годов двадцатого века.
- Вы не похожи на грешницу.
- А вы не похожи на семейного.
- Почему?
- Потому что семейные перед тем, как приступить к решающему штурму,
начинают рассказывать о том, какие прекрасные у них жены, какие они верные
друзья и заботливые матери. Обычно говорят об этом после третьей рюмки,
перед тем как положить руку на колено своей спутнице.
Везич почувствовал, как по-разному два его "я" восприняли слова Лады.
Первый Везич, полицейский по профессии, отметил, что женщина точно знает
то, о чем говорит. Это не с чужих слов. Не от подруги. Он сразу же связал
слова Лады с морщинками вокруг глаз, на которые обратил внимание в первый
день их встречи. Второй Везич, просто Петар Везич, испытал тяжелое чувство
ревности: "Сколько у нее было таких разговоров с семейными мужчинами?!" Но
неожиданно появился третий Везич, странно совместивший в себе и первого и
второго. И этот третий Везич сказал себе: "Наверное, это форма защиты.
Ведь я обидел ее, упомянув про семейность. Я обидел ее, пригласив за
город, сюда приглашают только за тем, чтобы после легкого ужина подняться
в номер на втором этаже, здесь паспортов у постояльцев не требуют. Никакая
она не грешница. Просто защищается, но делает это больно".
- И часто вам говорили семейные мужчины о своих прекрасных женах?
Лада подняла глаза к потолку, наморщила лоб и стала загибать пальцы.
Губы ее смешно шевелились, произнося имена мужчин беззвучно, но так, чтобы
можно было угадать, какие имена она называла.
- Шестеро. Седьмой оказался чудовищем - он с самого начала жаловался
на свою благоверную, называл ее ревнующим крабом и все время смотрел на
дверь кабака. У бедняги, видимо, уже были прецеденты с его дражайшей
половиной. Когда я спросила, отчего бы не развестись, он ответил: "Но ведь
у меня семья..."
- Знаете, мне что-то не очень приятно слушать ваши откровения.
- Думаете, мне очень приятно слушать предупреждения о вашем семейном
положении?
- По-моему, в том, что мужчина сразу говорит о семейном положении,
есть своя честность - он не хочет ничего обещать.
- А разве кто-нибудь чего-нибудь просит? Или вы считаете, что только
мужчине может нравиться женщина? Женщина, по-вашему, такого права лишена?
- Плохо-то, оказывается, не мне, а вам, - сказал Везич, вспомнив ее
вопрос во время их первой встречи.
- Почему? Плохо, если я это ощущаю. А я не ощущаю. Я плыву. По
течению. Любуюсь берегами. На облака смотрю.
- И вам не хочется выйти замуж?
- Как сказать... Замуж ради того, чтобы замуж, нет. А те мужчины,
которыми я была увлечена, сразу же сообщали мне о своем семейном
положении.
- Разве нет холостых сверстников? Вам сколько лет?
- Двадцать шесть. Сверстники есть. Но с ними скучно. Женщина раньше
умнеет. Я умнее моих сверстников, а выходить замуж только для того, чтобы
ложиться в постель по закону, не знаю, по-моему, это подло...
- Значит, лучше быть любовницей умного женатого, чем женой глупого
холостяка?
- Конечно, - ответила Лада. - Вы только вслушайтесь в слова "жена" и
"любовница". Это замечательно звучит - любовница. А что такое жена?
- Это Чехов объяснил.
Лада засмеялась:
- "Жена есть жена"? Вы об этом?
- Я, между прочим, разведен.
- Слушайте, милый Петар... Честное слово, я не буду навязываться вам
в жены. Я обычно вижу только того, кого мне хочется видеть. И денег у вас
просить не стану - из-под маминой палки я выучила три языка, и мне хватает
на жизнь.
- А коли я попрошу вас стать моей женой?
- Не рассердитесь, если отвечу правду?
- Не согласитесь?
- Не соглашусь.
- Почему?
- Я же сказала, мне хочется плыть, как плыву, и на облака смотреть.
- Вам бы хотелось встретиться со мной еще раз?
- Да. А вам?
- Очень.
- Почему?
- Вы красивая.
- Вы тоже.
- Это что, имеет значение для женщины?
- Господи, огромное! Первое время красивому даже глупости прощаешь.
- Когда я вас увидел, мне покойно стало, хорошо... Да, - спохватился
он, - я вот тяну и тяну вино, а вы и не пригубили.
- А я вообще не пью.
- Плохо.
Лада засмеялась.
- Что вы? - спросил Везич.
- Ничего...
- Нет, действительно, что?
- Не знаете, как трезвую женщину пригласить в номер?
Везич озлился внезапно.
- Это я умею. Слишком даже хорошо умею.
Когда хозяин харчевни начал тушить свечи и они остались одни в
маленьком деревянном зальчике. Лада сказала:
- Только, бога ради, не зовите меня наверх. Лучше поедем ко мне.
...Ночью Везич решил, что встреча с этой женщиной была первой и
единственной. Но утром, проснувшись, он сразу же вспомнил ее лицо и ее
голос, вспомнил то, что она говорила ему, и вдруг странное чувство
овладело им: он ощутил ее как некую часть самого себя; он так же, как и
она, не хотел врать и так же, как она, хотел быть самим собой, но
продолжал жить, разделенный надвое, в то время как Лада была тем, кем
была, и жила так, как ей хотелось жить.
Он набрал номер ее телефона и сказал:
- Доброе утро.
- Это для вас доброе утро, я уже три часа как делаю дурацкие
переводы.
- Хотите меня видеть?
- Черт его знает, - ответила она, подумав. - Больше да, чем нет.
- Встретимся в посластичарнице?
- Встретимся.
Он увидел ее - а он очень боялся ее увидеть, опасаясь, что сегодня
она покажется ему обычной, но она была еще красивее, чем вчера, - и сердце
у него сжалось, и он подумал: "А ведь я люблю ее, ей-богу, люблю!"
Поначалу ему было неважно, любит ли его она; он был счастлив, потому что
