Борьба за "национальное достоинство" дала Гитлеру определенное количество
сторонников в народе, однако большинство немцев ждало от фюрера жизненных
благ - колбасы и масла. На одном лишь "национальном энтузиазме" долго
продержаться нельзя, ибо поползут разговоры о том, что "раньше было
лучше", и мессианская идея третьего рейха окажется уничтоженной в зародыше
отсутствием в лавках должного количества сосисок и маргарина. Выход
национальной идее может быть найден лишь в сражении с окружением: "я"
должен подчинить "его". Но если Европа 34-го года была конгломератом
национальных образований, занятых мелкими интригами большого национального
чванства, то 35-й год, победи доктрина Барту, оказался бы годом
Объединенной Европы, противостоящей не социальным идеям Москвы, а расовой
устремленности гитлеризма, открыто провозгласившего примат германской
расы.
Расклад политических деятелей, сидевших в "Шамбр де Депютэ", был
тщательно проанализирован в рейхсканцелярии. Барту проводил свою политику
при настороженном ожидании правых, под улюлюканье крайних и при
благожелательных аплодисментах незначительных в парламенте левых. Уйди
Барту со сцены, вместо него придет представитель "центра", а французский
"центр" той поры явно ориентировался направо, причем среди правых лидеров
не было личности того масштаба и той авторитетности, каким являлся Барту.
Справа были политики, которые нуждались в поддержке извне. Левые этого
ключевого поста получить не могли в силу своей слабости. Барту не был
левым, и вопрос преемственности, таким образом, отпадал сам по себе.
Значит, уйди Барту, уйдет и его дело, и фюрер сможет доказать миллионам
своих соплеменников, что его доктрина приведет их к владычеству над миром,
которое - само собой разумеется - будет обязательно "подтверждено"
ненормированным мясом, маслом и молоком. И Барту - ушел..."
"И пришел Лаваль, - вспомнил Штирлиц, - я уже думал об этом, когда
Диц знакомил меня с делом Евгена Дидо Кватерника, который встречался с
Веезенмайером накануне убийства Барту и Александра в Марселе усташами. И
если об этом напомнить Белграду и Мачеку, то ничего, кроме пользы, не
будет. Почему Родыгин интересовался Везичем? Отдать эту родыгинскую
догадку Везичу? Или поздно? Он ничего не успеет? Посмотрим. Сначала надо
сообщить об этом домой".
"Ц е н т р.
Срочно поднимите материалы в связи с покушением на Барту и
Александра. Не отвергаю возможности организации этого политического
убийства специальной службой Геринга.
Необходимо посмотреть материалы на Веезенмайера, который
осуществлял контакты с усташами через Евгена Дидо Кватерника, внука
Франка, вождя "хорватской идеи". Какими материалами вы располагаете
на полковника Везича из секретной полиции Загреба?
Ю с т а с".
БЕРЕГИСЬ ЛЮБЯЩЕЙ!
_____________________________________________________________________
...С Ладой полковник Везич познакомился случайно. Было время
обеденного перерыва, кофеварка у него испортилась, а на электрической
плите варить кофе он не любил, поэтому Везич накинул плащ - третий день
подряд моросил мелкий осенний дождь - и, прижимаясь к стенам домов,
хранившим еще в себе летнее тепло, пошел на улицу Штросмайера. На углу
была открыта славная маленькая посластичарница*, где пахло всегда
свежеиспеченным пирожным - сбитые сливки, ваниль, черничное варенье и
совсем немного легкого теста.
_______________
* Кондитерская (сербскохорват.).
Столики в кондитерской были заняты: щебетали гимназистки, облизывая
острыми, кошачьими язычками желтый крем; студенты, глядя на девушек,
сосредоточенно тянули синеватый "прохладительный напиток" из высоких
бокалов; служащие, уткнувшись в газеты, пили кофе и жевали слоеные
булочки, сделанные в форме рогаликов - на парижский манер.
В кондитерской было шумно, но шум этот, прерываемый смехом и
звяканьем ложек, не раздражал, а, наоборот, создавал ту атмосферу, в
которой можно выключиться, дав нервам час отдыха после напряжения на
работе.
Везич, впрочем, старался бывать здесь как можно реже, потому что,
возвращаясь в полицейское управление, он долго потом испытывал чувство
раздражения, глядя на обшарпанные стены, темные коридоры, а особенно на
лица сослуживцев - замкнутые, нахмуренные, исполненные решимости выяснить,
выследить, догнать, припереть, обмануть, перекупить, уничтожить.
Широко образованный, прослушавший курс лекций в Загребе, Лондоне и
Сорбонне, Везич поначалу отдался работе в тайной полиции со всей молодой
увлеченностью. Он был глубоко убежден, что его славянской родине,
созданной после краха Австро-Венгрии, мешают чужеродные силы, которые не
думают о своем национальном долге. Поначалу он был убежден, что после
искоренения коммунизма все образуется само по себе. Однако во время
беспорядков двадцать девятого года, начатых Анте Павеличем, убедился, что
именно та угроза, о которой предупреждали коммунисты, угроза сепаратизма,
наиболее реальна и более всего направлена против существования Югославии.
После подавления усташеского выступления он стал иначе говорить с
коммунистами, и с арестованными, и с теми, кого подозревали, - без
предвзятой недоброжелательности, стараясь понять мотивы, которые подвигали
людей на риск, арест, на заключение в Лепоглаву или Сремскую Митровицу. Он
пришел к выводу, что многое в их работе, казавшееся ему раньше вредным и
опасным, на самом-то деле обращено не против его родины, но против такого
общественного устройства, которое выдвигает чиновников, не способных
по-современному руководить государством. Когда вопиющие недостатки в
экономике страны списывались на счет Кремля, истинные причины общественной
болезни скрывались, уходили внутрь, и получалось, что организм лечили от
коклюша, тогда как срочно требовалось хирургическое вмешательство по
поводу прободения застаревшей язвы.
Везич написал обстоятельный доклад министру: он доказывал
целесообразность легализации коммунистической партии, приводя в пример
опыт Народного фронта во Франции. Лишь широкий блок левых сил может
оказать сколько-нибудь серьезное противостояние агрессору. А в том, что
потенциальным агрессором является Германия, Везич, особенно после аншлюса
Австрии, не сомневался.
- Милый вы мой майор, - сказал заместитель министра, вызвавший его в
Белград для дружеского разговора, - разве можно писать такие вещи?
Говорить - куда ни шло, да к тому же с близкими друзьями. Большинство
наших работников вас н е п о й м е т, размножь я этот документ и пусти
его по рукам. Вас посчитают капитулянтом, Везич. В лучшем случае. Если бы
вы сочинили это, - заместитель министра снова притронулся мягкими пальцами
к листкам бумаги, - во время критической ситуации, вас бы могли счесть
изменником, которому Москва сунула большой куш. Я-то вас понимаю, -
заметив протестующий жест Везича, сказал заместитель министра, - я-то
понимаю. Но ведь мы полиция. Тайная полиция. Мы должны оберегать
существующее, зная о нем все. И в определенный момент, угодный политикам,
мы, полицейские, должны суметь быстро составить подробную справку о силе
оппозиции, ее целенаправленности, связях, популярности в массах, эт
сетэра, эт сетэра... Вам не поздно попробовать себя в политике - дело тут,
конечно, не в возрасте, а в том, что вы еще не вышли на те высоты, которые
отрезают путь в политику деятелям нашего ведомства. Нам ведь тоже, если мы
достигли определенных высот, не очень-то верят правители, зная всю меру
нашей осведомленности. Поэтому-то, кстати говоря, монарх обычно
балансирует между явной мощью армии и скрытой силой полиции... Но если
история знает примеры, когда военный становился трибуном, то история
никогда не знала примеров, чтобы лидером становился профессиональный
полицейский. Чем больше мы понимаем, тем опаснее мы для лидера - в этом
весь фокус, дорогой мой майор. Мы обязаны знать, но говорить вправе лишь
тогда, когда спрашивают. Причем мы должны отводить от себя вопросы
конструктивного плана - в этом может быть скрыта провокация - и отвечать
лишь на то, что сформулировано определенно, однозначно. А чтобы отвечать
на такого рода вопросы, мне нужны толковые работники со смелым мышлением,
а не тупицы. Вас я считаю толковым работником и поэтому рапорт ваш
возвращаю с просьбой уничтожить его. И еще я хочу просить вас возглавить
референтуру, занимающуюся германским шпионажем. Вы, по-моему, правильно
видите главную угрозу с северо-запада. А коммунистами пусть займется
кто-нибудь другой. И, поскольку сектор Германии у нас довольно велик, вам
следует командовать им уже в полковничьих погонах.
Именно в эти дни, когда, на удивление всем, Везич получил
внеочередное повышение, он и встретился с Ладой в той маленькой
посластичарнице на углу улицы Штросмайера.
Единственное свободное место было за столиком возле высокой
бронзоволосой женщины; студенты, жавшиеся возле стойки, не решались
подсесть к ней, а Везич сначала даже и не заметил, как красива эта женщина
со смешной родинкой на верхней губе и большими круглыми голубыми глазами.
Извинившись, он отодвинул стул, сел, бегло просмотрел меню, какое пирожное
взять - девять разных сортов, - и лишь потом, подняв глаза, увидел эту
женщину по-настоящему.
Полгода назад Везич расстался с женой. Драгица взяла их трехлетнего
сына и переехала в Дубровник к хозяину отеля, пятидесятидвухлетнему седому
"льву", игравшему роль мецената. Новый муж Драгицы терзал виолончель и
занимался живописью - он был из капиталистов "новой волны", которые
стыдились своего богатства.
Везич потом долго размышлял, отчего ушла Драгица, и тот гнев, который
поначалу не давал ему спать, постепенно сменился жалостью к жене. Везич
жил с матерью, которая не чаяла души в нем, ревновала к жене, поучала
Драгицу с утра до ночи и требовала от невестки абсолютного,
безоговорочного растворения в жизни мужа. Драгица старалась, ох, как
старалась, но Везич не мог, да поначалу и не считал возможным посвящать ее
в свои дела; домой возвращался поздно, уходил рано, часто уезжал в другие
города, и молодая женщина была предоставлена самой себе. Она упоенно
переставляла мебель в комнатах, меняла занавески на окнах чуть ли не
каждый месяц; стеклянно сверкали натертые полы, и, если Везич возвращался
не поздно и Драгица еще не спала, она рассказывала ему о том, что
случилось у соседей, и как сегодня кухарка Зора чуть не сожгла в духовке
баранью ногу, и что сказал за обедом мальчик. Если первые месяцы щебетание
жены успокаивало Везича, то потом оно стало раздражать его. Он должен был
открыть себя кому-то близкому, кто понял бы его метания и сомнения, но
Драгица, когда он попытался однажды заговорить с ней об этом, наморщила
лобик и пригорюнилась - но так ничего и не смогла понять. Она умела
наблюдать за порядком в доме, умела изящно одеваться, знала, как надо
любить мужа, но она не понимала ничего в том, что происходило за стенами
их дома, да и не хотела понимать - не женского это ума дело... Драгица
увидела недоумевающий взгляд мужа в тот вечер, когда он заговорил с ней о
своей работе. Драгица запомнила этот взгляд и затаила глубокую обиду:
разве она не делает все, чтобы дома мужа ждали уют и чистота? Почему он
так смотрел на нее?
