разведки заключалась в том, чтобы установить истину и сообщить в Берлин
совершенно точно, чего следует ожидать в ближайшие часы. Веезенмайер
поручил Дицу именно этот вопрос, хотя, в общем-то, такая задача не входила
в прерогативы его "специальной группы". Но он правильно учуял в слухах
несфабрикованность. Он не знал, конечно, о разногласиях между премьером
Симовичем и генштабом, требовавшим развернуть мобилизацию в тот же день,
когда был свергнут Цветкович. Не знал он и о том, что Симович принял
решение, отмеченное двойственностью: "объявить к третьему апреля скрытую
мобилизацию". Симович отвел семь дней на решение конфликта политическим
путем, не поняв, что лучшее решение политического конфликта с таким
человеком, как Гитлер, - противопоставление силе силы. Симович продолжал
уповать на "рыцарскую честь" и "военное джентльменство". Когда ему
говорили, что "банде надо противопоставлять не довод, а силу", Симович
морщился: "В вас говорит предвзятость. В конце концов они европейцы, а не
гунны".
Его позиция - с л е д о в а т ь за событиями, не торопя их и даже
не стараясь на них повлиять, его убежденность в том, что л и ч н о с т ь
должна лишь формулировать очевидное и не забегать, суетясь, вперед, в
неведомое и пустое будущее, - сыграла с ним злую шутку: он без боя отдал
"темп", вещал, вместо того чтобы действовать, и з о б р а ж а л, вместо
того чтобы б ы т ь.
А в это время войска фельдмаршала Листа уже вышли на исходные рубежи
вдоль восточных границ Югославии.
SUMMA SUMMARUM*
_____________________________________________________________________
* Предел пределов (лат.).
Гитлер пригласил на ужин Розенберга, Кейтеля, Риббентропа и Бормана.
Гостям подавали капустный салат, свиные отбивные, а фюреру вареную рыбу и
картофель с оливковым маслом.
- Французское вино откупорили в вашу честь, Риббентроп, - сказал
Гитлер. - Если бы повара не знали, что вы сегодня здесь ужинаете, мне бы
не удалось выпросить у них эту красную кислую гадость...
- Мой фюрер, - ответил Риббентроп, - я обязал бы каждого немца
ежедневно пить по стакану красного французского вина, потому что только
так можно уравновесить извечную несправедливость природы: солнце светит на
виноградниках Прованса раза в полтора активней, чем в Мекленбурге, а
французское вино - это витаминизированный концентрат солнца.
- Вызовите на переговоры солнце, - усмехнулся Гитлер, - пригласите
его на Вильгельмштрассе, а Кейтель отдаст приказ войскам быть наготове,
чтобы оказать вооруженную поддержку винолюбивым политикам. Как салат?
- Очень хорош, - сказал Розенберг. - И, странно, он приготовлен
по-славянски.
- Слава богу, здесь нет Гиммлера, - засмеялся Гитлер, - он бы тотчас
приказал проверить генеалогию повара.
- Это сделаю я, - под общий хохот заключил Борман.
- Если в вашем поваре, фюрер, и есть славянское изначалие, то оно от
добрых, аристократических кровей, - сказал Розенберг, - в России капусту в
салатах почти не используют - картошка, морковь, соленый огурец и немного
зеленого горошка.
- Я ел русский салат, - вспомнил Гитлер. - Это было за две недели
перед тем, как я уехал из Вены в Мюнхен.
Судя по тому, как Борман подался вперед, отодвинул вилку, все поняли:
сейчас начнется одна из тех речей фюрера, которыми славились "обеды для
узкого круга" - с Герингом, Геббельсом, Гиммлером и Гессом. Гитлер не
верил военным и не любил раскрываться в присутствии фельдмаршалов.
Впрочем, чем больше за Кейтелем укреплялось прозвище Язагер*, чем заметнее
в глазах его горела постоянная алчущая заинтересованность, когда он слушал
фюрера, тем менее напряженно чувствовал себя Гитлер в его присутствии,
хотя на такие обеды приглашал не часто.
_______________
* Дословно: говорящий "да". В данном случае - "во всем
соглашающийся".
- Я шел по засыпающим улицам Вены, - продолжал Гитлер, - и странное
чувство высокой печали сопутствовало мне. Вена была подернута синей
дымкой, зажигались огни, и казалось, вокруг звучит музыка Штрауса. Я не
отношу себя к поклонникам его таланта, в его музыке есть нечто лукавое, а
всякое лукавство - от скрытого еврейства, но в тот вечер какая-то странная
размягченность овладела мною и Штраус не раздражал меня, потому что я уже
знал, что меня ждет в Мюнхене: борьба, страдания и победа. Три эти понятия
однозначны одному имени - Вагнер! А всякая истинная сила не боится
соседства легких скрипок и сантиментов. Контраст чувств рождает великую
музыку и, соответственно, великое ее восприятие.
Гитлер откинулся на спинку стула и мельком взглянул на дорогой костюм
Риббентропа, сшитый у лучшего венского портного.
- Я был голоден, - снова заговорил Гитлер, - гроши, которые я
зарабатывал акварелями, не всегда давали возможность пообедать. Но я
отложил из тех денег, которые были собраны на дорогу, несколько монет и
решил устроить прощальный ужин. Я шел мимо ресторанов и кафе, выбирая то,
которое окажется мне по карману. И вдруг увидел русскую вывеску. А Вена
тогда подвергалась постоянному неприкрытому ославяниванию, которое
проводилось по приказу безвольного Франца-Фердинанда, женатого на грязной
чешской графине, заставлявшей этого несчастного говорить по-чешски даже за
обедом и завтраком. "Чем же прельщают венцев русские?" - подумал тогда я.
Надо знать врага во всех его ипостасях - разве кулинария не одна из форм
пропаганды?! Разве повар - в определенный момент - не подобен писаке из
социал-демократического листка?! Разве его оружие - сковорода и кастрюля -
не служит идее: "Моя пища вкуснее твоей, красивей и здоровей"?!
Гитлер сделал глоток из толстого керамического стакана - врачи
предписывали ему выпивать триста граммов мангового сока после обеда - и на
какое-то мгновение задумался, тяжело нахмурившись. Как и все люди
ущербного самолюбия, он часто начинал говорить, не зная, собственно, чем
закончит. Другой мог бы замолчать, отшутиться, перевести разговор на иное,
но Гитлер считал невозможным уподобиться простым смертным; он верил в свое
призвание вещать, и его убежденность в примате слова произнесенного над
словом написанным мешала ему; он постоянно и мучительно думал о том, как
сломать плавное течение обычной застольной беседы, чтобы сделать свои
слова предметом будущего исторического рассмотрения. Ему приходилось
заставлять себя отстраняться, чтобы увидеть беседу со стороны; это
помогало сосредоточиться, подчинить волю и мысль, заложенную в него свыше,
и он решительно ломал ровное течение беседы и повторял - всякий раз
по-разному - то, что уже когда-то было сказано им или написано.
- Я заказал себе салат, окрошку и гречневую кашу с гусем. Я помню эти
названия так хорошо, словно это было вчера. Я помню вкус этой пищи - вкус
сытости и лени! И я подумал тогда: "Эта громадная страна с ее богатствами,
принадлежащая недочеловекам, бренькающим на балалайках, стоит - молча и
угрюмо - на границах с государством германской расы. Если бы их необъятные
земли обрабатывались немецким плугом и урожай собирался германским серпом,
сколь сильны бы мы стали! Зачем больная мысль о колониях, думал я. Зачем
сражение с Англией?! Союз с Англией против России, союз с державой морей,
которой нечего делить с будущей державой материка, с державой немцев! Ну,
хорошо, возразил я себе тогда, а если союз с Россией против Англии? Нет,
ответил я, это нонсенс! Если уже сейчас Россия исподволь, постепенно через
своих европейских наймитов - чехов - дурачит австрийцев, если славянское
влияние проникло в немецкоговорящую Вену, о каком союзе может быть речь?!
Если Россия станет могучей, она перейдет от молчания к диктату, от
пропаганды борщом к пропаганде штыком! Нет и еще раз нет! Потомство
проклянет Черчилля за то, что он так утонченно гадил идее
германо-британского союза, пользуясь младенческим слабоумием древнего
Чемберлена. Удар, который сокрушит Россию, приведет в Лондоне к власти тех
здравомыслящих политиков, которые низвергнут Черчилля вместе с прогнившей
идеей продажного британского парламентаризма. Придет вождь, который скажет
саксам: "Смотрите на континент - там наши братья! С ними - к победе над
силами гуннов!" Я помню, как тяжелая брезгливая ненависть вошла в меня,
когда юркий чех поставил передо мной тарелку с бело-зеленым русским
пойлом. Он сказал на их диком языке: "Приятного аппетита", - но я оборвал
его: "Извольте говорить на языке нашего государства!" Он ушел,
приниженный. Я подумал, глядя ему вслед: "А может быть, я слишком жесток?
Может быть, он отец троих детей и уносит им из этой кормушки поздней ночью
куски хлеба, и дети хватают эти объедки худенькими ручонками и жадно их
поедают?.." Но я решил, что дух мой будет твердым, ибо он принадлежит не
мне и не моему сердцу, ранимому людской болью, а нации германцев, которая
должна владычествовать в мире, потому что только ее кровь, мозг и мускулы
могут принести этому миру истинную свободу. "Да, мне придется, - сказал я
себе тогда, - открытыми глазами смотреть на уничтожение людей, которые
говорят на чуждом нам языке варваров. Да, возможно, сердце мое содрогнется
от боли и глаза исторгнут слезы. Но пусть оно разорвется, мое сердце,
пусть глаза ослепнут от слез, если им суждено видеть смерть, - пусть бы
только росло и мужало племя германцев, наше с вами племя... Можно ведь
привести к власти в Белграде, Варшаве, Праге других лидеров, можно! Можно
заставить их клясться в любви к великой Германии. Но разве
государственность или идея определяют реальность силы? Чепуха! Бред
кудрявых апостолов от марксизма! Как бы ни клялся этот лидер в любви ко
мне, он всегда останется славянином, человеком другой, низшей расы! Лишь
раса, лишь кровь определяют все в этом мире, а никак не идея. Нет хорошего
или плохого славянина! Есть просто славянин! Есть ли талантливый славянин
- композитор, поэт, художник? Есть! Именно такой славянин опаснее всего,
ибо он рождает и хранит дух. Страх - вот что ломает аристократов духа.
Поэтому удар должен быть нанесен прежде всего против славянских талантов!
Нации, которые не могут рождать дух, призваны покориться, прежде чем
вымереть или превратиться в здоровых, хорошо организованных рабов.
Поэтому, Кейтель, в первый же день югославской кампании необходимо нанести
такой страшный удар по этому племени славян, чтобы их потомки замирали в
страхе, встречая германца, их руки непроизвольно тянулись к кепке или
папахе, чтобы сорвать ее в поясном поклоне перед победителем. Помните,
друзья, опыт предстоящей кампании важен как лаборатория в исследовании
возможностей славянского духа, учитывая предстоящую русскую кампанию...
Если дорога в ад вымощена благими намерениями, то, быть может, путь в
земной рай надо пройти по трупам?
Фюрер хотел сказать что-то еще, но неожиданно для всех поднялся и
быстро вышел из комнаты. Следом за ним столовую покинул Борман.
"Пошел записывать, - понял Розенберг, - все-таки рейхслейтер
устроился лучше всех - он постоянно соприкасается с гением или с его
мыслью".
Вернувшись к себе, Риббентроп продиктовал телеграмму, которую
попросил зашифровать и немедленно отправить Веезенмайеру:
"Ускорьте контакты с лидерами усташей. Помните, что чем страшнее
будет террор возмездия против изменников сербов, продавшихся Лондону,
тем униженнее оставшиеся в живых приползут к сапогам немецких солдат.
Удар должен быть нанесен выборочно - и по тупой массе, по толпе, и по
