этой проблеме: почему немец не опаздывает? Англичанин? Швед? Потому что
они вышколены капитализмом. Время есть та субстанция, в которой создается
товар, то есть деньги. А у нас капитализма не было; надежда на новую
экономическую политику, родится когорта оборотистых предпринимателей -
ресторанщиков, портных, сапожников, столяров, вокруг них сгруппируются
миллионы помощников, заинтересованных в прямом результате своего труда, а
у нас будут развязаны руки для того, чтобы отменно платить рабочим и
инженерии, занятым в государственном секторе - в станкостроении, на
железных дорогах, в градостроительстве. До тех пор, пока человек не поймет
желудком выгоду экономить время, - политбеседы бесполезны, а порою даже
вредны; з а г о в а р и в а е м проблему... Поляки тоже не знали
капитализма - такие же разгильдяи... Я встречался с испанскими анархистами
в Париже, прекрасные товарищи, самоотверженны, видят всю гнилость
монархии, но ждать мне их пришлось двадцать с лишним минут, - аграрная
страна, техники нет, а именно техника бо-ольшой регулятор человеческого
порядка... Обломовы рождались потому, что не было нужды заинтересованно
работать: мужик сеет, урядник смотрит, куда больше-то?! Я посмотрел наши
учебники литературы: чеховский купчишка из "Вишневого сада" дело делает,
Чехов к нему относится с интересом, нигде о нем плохого слова не говорит,
а смотрите, как литературоведы его разложили: и такой он, и сякой, и
эксплуататор, и черствый... А никакой он не эксплуататор: видел человек,
что добро пропадает, на вишне аграрную индустрию не поставишь, ну и
занялся делом! Так ведь нет, волка из него представляют, кровососа...
Странно все это... Гляжу я на иных наших пропагандистов, которые все более
к сознанию взывают - в пику ленинской экономической политике, - и только
диву даюсь: уж не в патриархии ли они по совместительству служат?! Церковь
всегда настаивала на примате сознания: деяние - суетно, бытие -
быстролетно... Преступно подменять постулат, утверждающий примат бытия,
преклонением перед одним лишь сознанием, разве две эти ипостаси
расторжимы?!
Штирлиц расслабился; отдыхайте, мышцы, приказал он своему телу,
сейчас вы должны быть мягкими и спокойными, потому что через пару минут
вам надо стать тугими, как канат, которым травят на причалах океанские
лайнеры; почему ты сравнил мышцы с канатами, спросил себя Штирлиц. Потому,
видимо, что портье сказал про свою жену, про то, что она работала на
океанских лайнерах. Таинственная все же вещь - наш мозг, правда, ящерка?
Какая-то клетка, одна из многих миллиардов, вобрала в себя эту информацию,
и она теперь будет жить во мне столько дней или часов, сколько мне
отпущено; я забуду об этом, а она будет нести эту информацию в себе; какое
все же таинство - человек! Нам бы изучать себя, гордиться собою, искать
общность со всеми, кто населяет землю, разве собака - плохой человек? Или
конь? А гляди ты, воюем! Постоянно воюем, гоняемся друг за другом, делаем
гадости - осознанные, заранее спланированные, искусные...
Ты намеренно не хочешь думать о том, что сейчас должно случиться,
спросил себя Штирлиц. Экономишь себя? Правильно делаешь. Ты прорепетировал
операцию, в твоей квартире включен приемник, он должен заглушить крик, он
может поднять крик, этот Росарио; выстрел, конечно, радио не заглушит, но
я попросил принести шампанское, не зря говорят, что шампанское стреляет...
Да и потом, какая разница, что будем потом? Я не имею права не сделать
того, что должен сделать. Сначала отмщение. А уж потом дело: связи с
нацистами, пересекаемость их путей, ИТТ, гестапо, Гелен, все это потом,
сначала я обязан отомстить за зелененькую. Мужчина, который мучает детей и
женщин, не может считаться человеком, он подобен гнили; тигры бьются с
тиграми, но не трогают тигриц, это противоестественно. А львы? Волки? Даже
отвратительные гиены? Только люди калечат женщин и детей - ради того,
чтобы их собственная жизнь была удобной, хорошо оплачиваемой, комфортной.
Ни один настоящий художник или мыслитель не продавал душу дьяволу;
бессердечными злодеями становятся бездарные люди с неуемным честолюбием,
желающие жить по-царски, какая уж тут идея?!
Судя по его лицу, думается, - Штирлиц достал сигарету, медленно
закурил, снова глянул на часы, Росарио опаздывал уже на шесть минут, - что
он выложит все. Я ударю его рукоятью пистолета в затылок, чтобы оглушить,
свяжу руки и ноги, кожаные ремни я купил, чудо что за ремни, нигде их так
не делают, как здесь и в Испании, кляп тоже готов, после брошу его возле
приемника, сделаю музыку еще громче и сяду напротив... Он быстро
очухается, шок страха проходит моментально... Они так трусливы, когда
рядом нет их палачей, готовых на все... Начинают лепетать про приказ, про
то, что они поручили д р у г и м выяснить, сами никогда не давали санкцию
на то, чтобы мучили... Кальтенбруннер плакал в Нюрнберге: "Я лишь охранял
общественный порядок! Чиновники, замеченные в злоупотреблении своим
положением, предавались дисциплинарному суду СС"; видимо, он верил себе,
когда говорил так; нет ничего загадочнее дистанции времени; сразу после
преступления человек рвет на себе волосы, катается по земле, а пройдет
день, месяц, год, и он забывает это, придумывает совершенно иную версию,
живет ею, верит в ее точность; а где же те клетки, которые хранят память?
Почему же память так выборочна и снисходительна? Порою она напоминает мне
шлюху; где память о Блюхере и Постышеве? Какие это были прекрасные люди!
Как нежен был Василий Константинович - иначе и не скажешь, - когда
встретил меня в Чите, как прекрасно приготовил пюре с салом и луком, как
был внимателен к любому моему желанию - министр вооруженных сил, уральский
мужик с большими, мозолистыми руками... А ведь всего десять лет прошло с
той поры, как он разгромил японцев под Халхин-Голом, всего десять лет
назад его портреты не сходили со страниц газет... Не думай сейчас об этом,
приказал себе Штирлиц. Это развалит тебя, потеряешь те качества, которые
позволят выиграть схватку; случившееся не поправишь, надо делать так,
чтобы понять, кому это на руку; впрочем, каждому понятно, что это было
больше всего на руку фашистам, вопрос в том, как это смогли сделать? Кто?
Есть какие-то вещи, о которых нельзя думать перед тем, как предстоит
схватка, сказал он себе, прости меня, Василий Константинович, прости,
пожалуйста, что я не хочу сейчас видеть твое лицо, твои
пронзительно-черные глаза, коротко стриженные усы, твою улыбку, когда
обнажались ослепительные кукурузные зубы и ты становился мальчишкой; ты и
смеялся, как мальчик, заливисто, откинув свою голову римского патриция;
откуда в тебе такая порода, уралец?!
"Плимут" медленно подъехал к парадному; шофер в фуражке - точно такой
же, какая была сейчас на Штирлице, - обежал автомобиль, отворил дверь,
помог Росарио выйти и, взяв его под руку, повел по мраморным ступеням к
стеклянной двери.
Неужели шофер пойдет вместе с Росарио, подумал Штирлиц, нажимая
кнопку, которая автоматически открывала огромную стеклянную дверь,
отделанную медными планками; как можно сверлить стекло, неожиданно подумал
он, чтобы пропускать сквозь него медные болтики? Почему оно не
рассыпалось? Очень просто, ответил он себе, умные люди умнеют так
стремительно, что далеко не все поспевают за ними; а сколько их,
вырвавшихся в авангард? Процент? Вот бы посчитать на досуге...
Двери отворились, Росарио, сопровождаемый шофером, подошел к
Штирлицу; тот поднялся, склонив голову в полупоклоне.
- Где здесь доктор Хуан Пла Фонт? - спросил Росарио.
- А, это вы к нему? - Штирлиц поднялся.
- Сеньор профессор Пла Фонт велел мне проводить вас, пожалуйста, в
лифт...
- Он там один? - спросил Росарио.
- Нет, сеньор, у него какой-то коллега, тоже занимается лечением
глаз...
- Идите в машину, - сказал Росарио шоферу.
- Лучше я провожу вас, дон Хосе, - ответил шофер. - Передам де Лижжо,
а потом вернусь в автомобиль.
- Я провожу сеньора, не волнуйтесь, - сказал Штирлиц, открыв дверь
лифта. - Можете отдыхать в автомобиле...
- Ничего, - ответил шофер, - я не устал.
И первым двинулся к лифту, придерживая Росарио под локоть.
Ну и что, спросил себя Штирлиц. Все кончено? Пристрелишь мерзавцев и
уйдешь? Разве это месть? У приговоренного к расстрелу самые страшные часы
начинаются, когда он ждет ответ на апелляцию, он живет надеждой, впадает в
ужас, строит радужные планы, плачет, постоянно ощущая при этом, как страх
постепенно разлагает его, превращая в животное... Нет, если я смогу
пристрелить их, это не будет местью... А что же сейчас случится? Ведь у
тебя только два ремня, чтобы связать Росарио, на шофера не хватит... Да к
тому же он крепыш, сильнее меня... И он наверняка войдет в квартиру, чтобы
сдать Росарио с рук на руки профессору; а у меня пустая прихожая... И
включен приемник, настроенный на ту станцию, которая передает вечерний
радиоспектакль - с погонями, криками и стрельбой... Вот что значит
планировать операцию, проецируя ее на свои поступки, сказал себе Штирлиц,
всегда надо п р о и г р ы в а т ь роль за противника, а уж исходя из
этого, придумывать свою линию поведения... Ты проиграл, Штирлиц. Ты погиб.
И нет мне прощения за это, правда, ящерка? Я так хотел отомстить за тебя,
зелененькая моя... Прости...
РОУМЭН, СИНАТРА (Нью-Йорк, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Фрэнк Синатра гордился своим отцом; выходец из Италии, он влачил
жалкое существование на окраине Нью-Йорка, семья ютилась в полуподвале -
спальня и кухня пяти метров; один из "усатых"' заметил, как ловко Синатра
кидал с повозки тяжелые мешки; мышцы его играли, с и л и щ а.
_______________
' Так называли первых мафиози в США.
- Эй, поди-ка сюда, - сказал "усатый". - Иди, иди, не пожалеешь.
Синатра спрыгнул с повозки, улыбнулся:
- Я догадываюсь, кто ты, но в ваши игры не буду играть, чту бога.
- Дурак, - изумленно сказал "усатый". - Меня зовут Витторе, я
принимаю ставки на соревнованиях по боксу, почему бы тебе не прийти в мою
школу атлетов и не постучать кулаками по груше? Один хороший бой даст тебе
больше, чем два месяца работы на этом вонючем складе.
Синатра пришел в клуб Витторе; тренер, Серж д'Аспиньян, оглядел его,
словно коня на ипподроме: на победы рассчитывать не приходится, мышцы
истощены работой, но может держаться хороших десять раундов,
з р е л и щ е н.
Синатру нещадно били, выставляя против профессионалов, которые
никогда не занимались тяжелой работой - в бокс пришли мальчишками; зрители
ставили на количество раундов - сколько выдержит с т а р и к; ему тогда
было двадцать семь: возраст, особенно в боксе.
Однажды, впрочем, он сорвал куш: Витторе выставил против него
Билла-Наглеца; перед началом поединка Наглец кричал зрителям, что он
вотрет левой ногой в ринг этого паршивого макаронника, ему только б
спагетти заглатывать и нянчить детей, все даги такие, в них нет ничего
мужского - или наемные убийцы, или подкаблучники, вытирают слюни своим
черномазым выблядкам; Синатра, слушая его, испытал слепое желание вмазать
ирландцу в лоб до начала схватки; затаись, приказал он себе, ты должен
уложить эту сволочь; стань лисой, прикинься трусом, сыграй страх, но
задави его...
Первый раунд Синатра бегал от Наглеца по рингу; зрители вопили от
