- Добрый вечер, сеньор Пла Фонт, здесь Росарио, слушаю вас.
- Добрый вечер, сеньор Росарио, я просмотрел еще раз ваши
рентгеновские снимки, боюсь, вам придется подъехать ко мне, через полчаса
я вас жду, завтра я начинаю работу с протезом, доля миллиметра решает все,
я хочу посмотреть вас, не откладывая.
- Да, но сейчас достаточно поздно... И потом я должен посоветоваться
с профессором де Лижжо... Оставьте ваш телефон, я перезвоню.
- Профессор рядом... Мы вместе мудрим над вашим глазом... Он не
должен отличаться от живого...
Штирлиц протянул трубку де Лижжо; тот заметно побледнел, сделал шаг
назад, губы сжались в узкую, несколько истеричную щель - вот-вот закричит.
Штирлиц тряхнул трубкой: "Ну же, профессор!" Тот взял ее трясущейся рукой:
- Добрый вечер, Росарио... Если вы не очень устали, подъезжайте...
Пла Фонт продиктует вам адрес...
И, не дослушав ответа пациента, вернул трубку Штирлицу, побледнев еще
больше.
(Два дня Штирлиц - с утра и до ночи - ездил по городу, поставив перед
собой две задачи: во-первых, найти квартиру в новом доме, еще не
заселенном до конца, арендовать ее; во-вторых, найти такой дом, где у
входа уже укреплена вывеска практикующего врача, который бы при этом еще
окончательно не переехал в свой врачебный кабинет; телефон, который он
назовет, не внесен еще в справочник, перепроверить нельзя, однако Росарио
успокоит и то, что с ним говорил де Лижжо, да и вывеска медика у входа.)
Продиктовав адрес, Штирлиц резко поднялся и, молча пожав руку
профессору, бросился вниз, к машине.
...Привратник того дома, где Штирлиц арендовал квартиру, был, судя по
всему, человеком пьющим; лицо его было отечным, под глазами висели
желтовато-синие мешки, руки мелко дрожали, а на висках серебрились мелкие
капельки пота.
Штирлиц о щ у т и л его, потому что в далеком двадцать втором году,
после того, как он выкрал начальника белой контрразведки Гиацинтова,
переправил его в партизанское соединение и там, в землянке, получив приказ
Дзержинского вернуться во Владивосток, чтобы уйти с казачьими полками
атамана Семенова в эмиграцию, ему пришлось неделю пить с редактором газеты
Ванюшиным и начальником генерального штаба генералом Протасовым.
Владивосток тогда жил шальной жизнью, люди рвались на пароходы, чтобы
спастись от большевиков, но в штабе еще шла размеренная жизнь, отдавались
приказы, дотошно планировалось "сокрушительное поражение" войск Уборевича,
однако вечером, часов в шесть, начиналась вакханалия: Протасов разливал
спирт по г р а н е н ы ш а м, закусывал луковицей и тоненьким, словно
папиросная бумага, куском сырокопченой колбасы, глаза б е с е н е л и; в
семь приходилось повторять вместе с ним, - как человек пьющий, он зорко
следил за тем, как ведут себя окружающие, трезвых не переносил -
"интеллигентишки"; в девять отправлялись в ресторан "Версаль"; тогда
Исаев, уже не Владимиров, решил менять бокалы - д а в и т ь с я водой и
пригублять водку; склонившись к нему, Протасов шепнул: "Максим Максимович,
за столом не пьют лишь те, которые хотят вызнать; сейчас такая пора
настала, что лазутчиков мы расстреливаем во дворе, без суда, включив мотор
автомобиля, чтобы не пугать соседних обывателей".
Штирлиц до сих пор помнил то страшное ощущение п о х м е л ь я,
которое наступало утром; просыпался в темноте еще, часа в четыре; давило
незнакомое ему ранее, тревожное чувство надвигающейся беды; обостренно
воспринимался любой шорох; редактор Ванюшин, пригласивший тогда Штирлица
жить в своем огромном трехкомнатном "люксе", угадывал в темноте состояние
своего любимца, заставлял похмелиться: "Ты рюмашку протолкни, Максим,
сразу тепло ощутишь, пот в ы с е р е б р и т, - и спокойно уснешь".
Действительно, стало легче, бросило в пот, захотелось поговорить с
Ванюшиным, сделать ему что-то доброе; несчастный, мятущийся человек,
сколько таких на Руси?! Понимает, что не туда идет, не с теми, но как
изменить это, как принять решение, не умеет, страшится, не может.
Штирлиц помнил и то страшное забытье, которое наступало, когда
медленный, серый, осенний рассвет вползал в номер, словно ощупывая каждый
предмет, будто слепец, попавший в незнакомую комнату. Сон был тревожным,
еще более страшным пробуждение, голова звенела, сердце молотило тяжело, с
замираниями; на третий день он мечтал уже только о том, чтобы настало утро
и Протасов, достав факирским жестом из шкафа зеленый штоф, разлил по
г р а н е н ы ш а м, а там и до обеда недолго, горячие щи с чесноком, смех
генерала: "Да, остограмься, соколик, остограмься, полегчает!" Не
оглянешься, как время ехать в "Версаль"; постепенно день стал разделяться
на провалы, когда надо было что-то делать, читать, пытаться писать, и
минуты бездумного облегчения, которое несла с собою рюмка.
Ощущение силы - при полнейшем бессилии; постоянное желание что-то
д е л а т ь, но делать ничего не можешь; паралич воли; необходимость
сказать доброе тому, с кем пьешь, а оборачивается все оскорбительной
ссорой; дерьмо прет наружу, дерьмо, бессилие и страх; все потаенное,
гадкое становится зримым, заметным, неуправляемым...
Оказавшись в Шанхае, Штирлиц поселился в китайском доме, у И Лю; тех,
с кем проводил последние дни в России, не видел; с утра и до вечера пил
чай; через месяц пришел в себя; о том времени, когда з а п о й н и ч а л,
не мог вспоминать без содрогания, потому что в мельчайших подробностях
помнил тот ежеминутный отчаянный, беспросветный ужас, который владел им,
если не мог выцедить стаканчика, - спаси, господь, сохрани и помилуй от
этого...
- Слушайте, - обратился Штирлиц к привратнику, - сейчас ко мне должна
приехать приятельница, а у меня даже кофе нет, не могли бы вы махнуть в
какой ресторан, такси я, конечно, оплачу, и привезти мне через часок все
то, что я вам сейчас запишу...
- Но я не могу оставить свое место, сеньор... Вдруг заглянет хозяин?
Он очень строгий... Справедливо-строгий человек.
- Давайте вашу фуражку, я буду вызывать лифт жильцам, - Штирлиц
улыбнулся. - А хозяину скажу правду... Мы с ним друзья, вы же знаете...
- Но...
- Держите, - Штирлиц достал из кармана деньги, - на оставшиеся купите
себе фляжку, мне привезете кофе в зернах, хамон, сыр, тройку пирожных,
шампанского и шоколад.
- Как-то я все же побаиваюсь, сеньор...
Штирлиц посмотрел на часы; прошло двадцать пять минут, вот-вот
приедет Росарио; если приедет, поправил он себя. Кто-то из режиссеров
(господи, когда ж это было?! Году в тридцать пятом, кажется? Тогда еще в
Баварии некоторые фирмы сохранили самостоятельность, экранизировали
классику или делали крутые детективы, стараясь сохранить у зрителей
чувство достоинства и умение отстаивать собственную точку зрения на то или
иное преступление), когда Штирлиц предложил тост за успех нового фильма, в
ужасе вскочил с кресла: "Никогда, нигде, ни в коем случае не пейте за
будущий успех, - картина неминуемо провалится!"
- Но вы же знаете, что я ваш жилец, дружище, - растягивая слова,
сказал Штирлиц (самое страшное - показать тому, кого о чем-то просишь,
нервозность или торопливость; это, как зараза, передается немедленно; не
зря же говорят, что шизофрения заразна; интересно, мог ли Гитлер - с
помощью радио, газет и фильмов - заразить нацию? Почему нет?). - Нам с
вами еще жить и жить, а вы не хотите помочь мне в сущем пустяке. Всю
ответственность я беру на себя.
- А можно вызвать такси?
- Конечно... Только придется дольше ждать... Лучше прогуляйтесь, за
углом, на стоянке, полно машин, три минуты хода...
- Но как вы будете сидеть в форменной фуражке, сеньор? На вас рабочий
костюм... Я, конечно, понимаю, у богатых свои заботы, они не обращают
внимания на одежду, говорят, сеньор Рокфеллер отдает в починку свои
полуботинки, а мы-то убеждены, что он каждый день надевает новые...
- Да, с ним такое бывает, - кивнул Штирлиц. - Доктор Пла сегодня не
приезжал?
- А он и сейчас тут... Сказал, что останется ночевать, с утра придут
мастера монтировать для него новую проводку, врачи теперь не могут без
мощного электричества...
- Скоро все переедут, - сказал Штирлиц, ощутив тепло Клаудии, - будет
весело... Ну, давайте вашу фуражку, все равно мне надо быть возле дома,
приятельница - топографическая идиотка, может заблудиться в трех соснах...
- В трех соснах невозможно заблудиться, - ответил портье и,
поднявшись, протянул Штирлицу свою синюю фуражку с черным лакированным
козырьком.
- У вас есть сумка? - спросил Штирлиц и сразу же пожалел о том, что
задал этот вопрос; портье начал открывать ящики стола, заглядывая в них;
пот на лбу засеребрился еще больше; ему сейчас каждое движение в тягость,
понял Штирлиц, после перепоя наступает ощущение опустошенности, лечь бы
поскорей или, на крайний случай, сидеть, не двигаясь, борясь с кошмарами,
и мечтать о том моменте, когда можно припасть растрескавшимися, сухими
губами к стакану.
- Сейчас я схожу домой, - сказал портье. - За сумкой. Это неподалеку,
я живу за углом, в подвале... Кстати, если вам нужно приготовить ужин - в
любое время ночи, - смело обращайтесь ко мне, я пришлю жену, она прекрасно
сервирует стол, служила на трансатлантических кораблях, там народ
вышколенный.
- Не надо заходить за сумкой, - Штирлиц взял портье под руку, чуть не
подталкивая его к двери. - В ресторане попросите, чтобы вам упаковали, они
это прекрасно делают... Когда вернетесь, позвоните мне, подниматься в
квартиру не надо, - он усмехнулся, - без звонка... Женщины так пугливы...
- Уж и пугливы, - вздохнул портье и начал спускаться по широкой
мраморной лестнице к входным стеклянным дверям. - Нажмите кнопку, -
попросил он Штирлица, - возле телефона, она открывает дверь без шума,
автомат, очень удобно, не надо бегать взад-вперед...
Когда он, наконец, вышел, Штирлиц облегченно вздохнул, отошел к
лифту, открыл дверцы, достал пистолет из кармана куртки, сунул его за
ремень, вернулся за стол и снова посмотрел на часы: Росарио должен
приехать именно сейчас; хотя он испанец, не зря существует выражение
"тьемпо кастильяно"', опоздание на полчаса считается правомерным: встретил
друга, не мог не ответить на его вопросы, это оскорбительно.
_______________
' "Испанское время".
Штирлиц вспомнил, как Дзержинский однажды заметил своему помощнику
Беленькому:
- Послушайте, Гиршл, вы опоздали на семь минут, это же бесстыдно!
- Но я ждал в машинописном бюро, пока закончат перепечатку документа,
Феликс Эдмундович!
- Опоздание не объясняют, - отрезал тогда Дзержинский. - Его
констатируют. Это слом графика; когда в человеческом организме ломается
график обращений, начинаются необратимые процессы; хорошо, если заметили
вовремя, можно вылечить, да и то с превеликим трудом...
- Ну что я мог поделать, если машинистки малоквалифицированные,
Феликс Эдмундович?!
- Найдите толковых.
- Их не пропускают особисты! Плохое прошлое, родственники в
эмиграции...
- У меня тоже сестры и брат в эмиграции, - усмехнулся Дзержинский. -
Подготовьте проект приказа, чтобы поднять машинисткам оклад содержания...
Оставьте десять вместо нынешних двадцати и платите им двойной заработок,
они тогда будут костьми ложиться... А вы с ними политзанятия проводите...
Лучшее политзанятие, знаете ли, это когда человек убежден в том, что его
работа оценена по справедливости, а не по тому, сколько часов он отсидел
на стуле...
Потом, в кругу близких сотрудников, Дзержинский еще раз вернулся к
