уж величественное; прижал к себе мальчишек еще теснее.
После того, как их вернули домой, когда Роумэн с д а л с я, -
постоянное ощущение тревоги за детей жило в нем каждую минуту; днем, когда
он сидел на студии и разбирал с режиссером и актерами мизансцену, ему
виделись страшные картины; бросив коллег, Спарк мчался к телефону, набирал
номер дрожащим пальцем, ощущая, как внутри все ухает и кровь тяжело
молотит в висках, слышал ровный голос Элизабет, визг мальчишек,
моментально успокаивался, возвращался работать; однако по прошествии часа,
а то и меньше, его снова начинало мучить кошмарное видение: пустой дом,
тишина, могила какая-то: зачем жить, если мальчиков нет рядом?! По ночам
его мучили кошмары, он страшно кричал, не в силах разорвать душный обод
сна; Элизабет трясла его за плечо, он бежал в ванную комнату, пускал воду:
с м ы в а л дурной сон с кончиков пальцев сильной струей воды, свято
верил, что это помогает, - то, что привиделось, ни в коем случае не
сбудется, если только вовремя смыть ужас; уснуть больше не мог; утром пил
самый крепкий кофе, какой только можно заварить, чтобы на студии не
клевать носом; деньги платят тем, кто активен, сонных увольняют и, в
общем-то, правильно делают, прогресс движут моторные люди, им и карты в
руки. Иногда, возвращаясь домой, он боялся открыть дверь, если не слышал
голосов; однажды приехал не в семь, как обычно, а в пять, оттого что
разламывалась голова; ни Элизабет, ни мальчиков дома не было; полчаса он
метался по комнатам, стараясь найти следы насилия, записку, какой-нибудь
знак беды; не выдержал, позвонил в полицию; через шесть минут приехали
п а р н и; через десять минут вернулась Элизабет с мальчиками, - уезжала в
магазин, пятница, надо сделать закупки на уик-энд.
После этого случая Спарк впервые подумал о враче: так дальше нельзя,
постоянное ожидание ужаса, можно сойти с ума или порвется сердце: как
тогда жить Элизабет, что она может, кроме как растить мальчиков и любить
меня?!
Спарк понимал, что к любому врачу идти нельзя, только к другу,
которому веришь; начал листать старые записные книжки, натолкнулся на
фамилию Рабиновича и сразу же вспомнил человека с беззащитными, детскими
глазами; правда, в очках он был другим, лицо становилось надменным и даже
чуточку жестоким; на фронте, под Арденнами, потеряв очки, чуть не угодил в
плен к немцам, расстреляли б в одночасье, слишком типичное лицо - с
карикатур гитлеровского "Штюрмера". "Все-таки я убежал, - веселился
Рабинович, - а меня за это наградили "Медалью за храбрость"; смешно,
отличают тех, кто лихо бегает". Про то, как он оперировал под бомбами, не
рассказывал, об этом написали в "Лос-Анджелес тайме", с тех пор его
практика стала широкой, ветераны лечились только у него, даже те, которые
не очень-то жаловали евреев.
К нему-то и пошел Спарк; напомнил, как до войны они, еще учась в
колледжах, принимали участие в соревнованиях по бегу, рассказал о тех, кто
вернулся, кто погиб, поинтересовался, не помнит ли доктор Роумэна. "А, это
такой здоровый, он еще ломался пополам, когда смеялся, да?" - "Точно, у
тебя хорошая память, он сейчас в "Юниверсал", совершенно сдало сердце, а
вот я потихоньку схожу с ума".
Рабинович пригласил своего психиатра, во время беседы Спарка с врачом
ни разу их не перебил, молча наблюдал за тем, как коллега выписывал
успокаивающие средства, а потом, когда они остались одни, заметил:
- Не вздумай принимать эту муру, Спарк. У тебя шок, понимаешь? И
пилюлями тут не поможешь. Только ты сам можешь себя вылечить. Ты рассказал
мне все, кроме того изначалия, которое родило в тебе страх за детей.
Объясни все, тогда я дам тебе разумный совет. Кардиолог обязан быть
психиатром, потому что многие сердечники после инфаркта становятся
тюфяками, дребезжащими трусами... А до того, как стукнуло, были орлами, от
моих советов отмахивались: бросьте пугать, доктор, жизнь дана, чтобы
г у д е т ь, - и все такое прочее... А как прижало, так сразу лапки
кверху... А другие - таких, правда, меньшинство, - наоборот, пускаются во
все тяжкие, все равно, мол, помирать... И к первому, и ко второму типу
нужны свои ключи... У тебя была какая-то трагедия с детьми?
Спарк внимательно оглядел кабинет Рабиновича, его лицо, руки, - он
был убежден, что в руках человека сокрыт характер не меньше, чем в глазах
и мочках ушей, - вспомнил слова Роумэна, что о похищении никому нельзя
говорить, надо лечь на грунт, полная пассивность, и г р а со всеми,
только это гарантирует нас от горя; бить можно лишь в том случае, когда на
руках полный покер, силе противопоставима только сила, закон баланса,
ничего не попишешь.
- Мальчиков похищали, Эд, - тихо сказал Спарк.
- Кто? Маньяки?
- Нет, вполне нормальные люди. Деловые, воспитанные, весьма
корректные... Если бы мой друг не сделал то, чего от него требовали, эти
корректные люди убили бы ребятишек - сначала Питера, а потом Пола, так у
них принято.
- Мафия, - понял Рабинович. - "Коза ностра"... С тех пор ты и
маешься?
- Да.
- Твой друг выполнил их условия?
- Да.
- Они были удовлетворены этим?
- Иначе бы они вряд ли вернули мальчишек.
- Это все?
И после долгой паузы Спарк ответил:
- Да.
Он не мог, у него просто язык не повернулся рассказать Рабиновичу -
хоть он и славный парень, таким можно верить - о разговоре с Роумэном,
когда тот прилетел в Голливуд, раздавленный и смятый Макайром. "Они все
знают об эпизоде в Лиссабоне, - сказал он, - все, Грегори. И я согласился
на капитуляцию, и не только из-за мафиози, но и потому, что Макайр прижал
меня: будешь рыпаться, Спарк загремит под суд вместе с твоей любимой. Так
что все зависит от тебя: либо я буду продолжать схватку, либо,
действительно, на всем надо ставить крест". - "Что твой Штирлиц?" -
спросил тогда Спарк. "Он продолжает свое дело". - "Веришь в то, что может
что-то получиться?" - "Да". - "В каком направлении он пошел?" - "Намерен
войти в бизнес, оттуда начать осматриваться, я жду от него известия, связь
оговорена: через "Твэнти сенчури Фокс", твою Люси Фрэн, "заявки" от
"Экспериментал синема". - "Что может опрокинуть Макайра? Если, - Спарк
горько усмехнулся, - его вообще может хоть что-то опрокинуть..." -
"Информация и доказательства. Такие, которых нет ни у кого. Для этого
использовать работу Штирлица, мои выходы на мафию, ну, конечно, твою
помощь... Ты волен решить - остаешься или отходишь, любой твой ответ не
повлияет на наши отношения, брат". - "Я стал дико, по-животному бояться за
мальчиков. Пол". - "Я понимаю. Значит, мы будем работать вдвоем с Кристой.
Давай продумаем достойную мотивировку для нашей ссоры, я не в обиде, я
согласен с твоим доводом, это по-мужски". - "Я не смогу так. Пол. Я просто
сказал тебе, как мне худо. Но я не отойду. Нет, не отойду. Только расскажи
мне про свой план - с самого начала и до конца. Планировать надо вместе".
- "Грегори, подумай. Посоветуйся с сестричкой. Я не тороплю тебя. Но во
всех случаях мой план начинается с того, что я пускаюсь во все тяжкие, - я
сломан, я начал пить, путаться с бабами, мне необходим мотивированный
разрыв с Кристой, я должен дойти до предела падения... Это первая фаза.
Если я буду убедителен, Макайр снимет с меня наблюдение. С тебя, понятно,
тоже. Криста и Джек Эр будут работать наше дело в Европе, Штирлиц - на
юге, а я - здесь, через мафию... Если, конечно, удастся. Я кладу на все
про все год. Если в течение года я не получу такую информацию, которая
заинтересует сенатскую оппозицию и ту прессу, которая хочет повалить
Трумэна, я кончаю предприятие. Раз и навсегда. Надежда останется только
одна: на время, в нем реализуются и разумные эволюции, и темные бунты".
- Скажи мне, - спросил Рабинович, - а когда тебе особенно худо? В
солнечные дни или же если моросит дождь и небо обложено тучами?
- Почему тебя это интересует?! - удивился Спарк, отчетливо вспомнив,
что самые дурные предчувствия, когда он не находит себе места, случаются с
ним именно в сумрачные дни или же накануне резкой перемены погоды.
- Мой вопрос целесообразен, судя по твоей на него реакции, - заметил
Рабинович.
- Вообще-то, действительно, когда погода у нас хорошая, я в полном
порядке.
- Значит, давай уговоримся о главном: психически ты абсолютно здоров.
Ты б у г а й, понимаешь? Ты здоров, как бугай... У тебя есть симптомы
неадекватной реакции, но это пустяки, я дам тебе ряд советов - и все
войдет в норму.
- Ты связываешь погоду с психическим состоянием человека? - Спарк
удивился. - Лучше свяжи это с тем, что маленький человек в этом большом
мире совершенно беззащитен...
- Зависит от человека, - отрезал Рабинович. - Купи пару пистолетов и
научи жену, как нажимать на курок... Кстати, я говорю совершенно
серьезно... Что же касается погоды, то я просил бы тебя записывать - это я
тоже совершенно серьезно, - когда у тебя возникает этот навязчивый кошмар:
в солнечный день или же если зарядил ливень... Или накануне резкой
перемены погоды... Мы с тобой это вместе проанализируем... И чтобы ты не
считал меня полным идиотом, я расскажу тебе ряд фактов, ты поймешь, отчего
я этим заинтересовался... Смотри, Дидро, например, которого психом не
назовешь, хотя Людовик был бы счастлив этому, прямо говорил: "Во время
сильных ветров я чувствую, что мозг у меня не в порядке". Монтень, тоже не
придурок, утверждал: "Когда погода ясная, я чувствую себя порядочным
человеком". Альфьери писал в дневнике: "Я уподобляюсь барометру; большая
или меньшая легкость работы всегда соответствует у меня атмосферному
давлению: полнейшая тупость нападает во время сильных ветров, ясность
мысли бесконечно слабее вечером, нежели утром, а в середине лета и зимы
мои творческие способности живее, чем в остальные времена года.
Зависимость от внешних влияний, против которых я не могу бороться, смиряет
меня"... А Наполеон? Ты знаешь, что он приказывал топить у себя в комнате
камин даже в июле? Не переносил сквозняков, моментально простуживался...
Руссо утверждал, что летние солнечные лучи вызывают в нем творческую
активность; у Вольтера топили в доме круглый год; Байрон всем писал, что
боится холода, как газель; Гейне утверждал, что он потому пишет во
Франции, что в Германии климат суровей и зима длинней... Мильтон говорил,
что зимой его муза бесплодна; Шиллер писал Гете: "В эти печальные дни, под
печальным ноябрьским небом, мне необходима вся моя энергия, чтобы
поддержать в себе бодрость; приняться же за какой-либо серьезный труд я
положительно не способен". А в июле сообщает старику: "Благодаря хорошей
погоде я чувствую себя лучше, лирическое вдохновение, которое менее
всякого другого подчинено нашей воле, не замедлило явиться ко мне"... Вот
в чем штука, Спарк...
- Ты оперируешь проверенными данными?
- Абсолютно. Если бы критики, вместо того, чтобы п о п и с ы в а т ь,
смогли стать историками, они бы выяснили, отчего наибольшее количество
произведений, написанных Гюго, Ламартином, Беранже, падает именно на конец
весны и лето. Микеланджело все свои лучшие произведения создавал с апреля
по август! Гете писал, что весенние дни значат для него больше иных
месяцев! Хочешь выдержку из одного поразительного письма?
- Ты и так меня ошеломил...
Рабинович удовлетворенно кивнул:
- Сейчас ошеломлю еще больше... Слушай: "С приближением зимы все
привычки мои перепутались, затем болезнь довела эту путаницу до того, что
