каждого своего решения? Что бы у нас получилось с Францией, если бы я
позволил вам заранее опубликовать проект военной кампании? (Смех.) Вы бы
потребовали моего отстранения, не правда ли? Вы, конечно, понимаете, что
теперь, когда мы очистились от внутренней скверны, уничтожив банду
изменников, все пойдет к лучшему?
Х о й з и н г е р. - Да, мой фюрер. Если, конечно, вы развяжете руки
верным вам генералам: очень трудно ждать приказа из ставки день, а то и
два, тогда как решение надо принимать в течение часа, а иногда и минуты...
Г и т л е р. - Просто следует улучшить работу связи... Надо, чтобы
мои решения доходили до командующих фронтами незамедлительно.
Х о й з и н г е р. - Мой фюрер, поверьте тем, кто в горький час
двадцатого июля доказал вам свою преданность, они же опытные
военачальники, дайте им право на самостоятельность...
Г и т л е р. - Я никогда не откажусь от своего призвания быть
верховным главнокомандующим, Хойзингер! Запомните это раз и навсегда!
Только я знаю, что нужно фронту! Только я, воплощение идеи национального
социализма, вправе принимать кардинальные решения, я - и никто другой!
Словом, поздравляю вас с заслуженной наградой, вы удостоены серебряной
медали "Двадцатое июля 1944 года, Адольф Гитлер". Первую медаль я вручил
Борману. Вторую - Гиммлеру. Ваш знак имеет порядковый номер сорок семь.
Поздравляю вас также с новым назначением: партия национал-социалистов
направляет вас главнокомандующим гренадеров фольксштурма, это бастион
нации, оплот рейха, они остановят большевистские полчища и алчную свору
американских плутократов".
Хойзингер тяжело сглотнул, во рту пересохло; какой ужас эти архивы!
Зачем только человечество придумало их?!
Эллэн усмехнулся:
- Что, страшно?
- Это фальсификация... В тот день я сказал фюреру, что ему не удастся
понудить генералов к беспрекословному подчинению! Это люди высокой
культуры, которые вполне могут принимать самостоятельные решения в борьбе
против большевизма...
- Вот и запишите об этом в своих новых показаниях, - Эллэн снова
усмехнулся. - Сочиняйте свою версию, правьте документ, который я вам
показал, думайте об истории, Хойзингер, только тогда перед вами откроется
будущее... Вы ведь дали согласие на сотрудничество с нами?
- Если вы имеете право задавать подобные вопросы своему начальству,
задавайте. Мне не надо. Я солдат, я верен слову германского солдата.
Эллэн открыл третью папку, достал маленький листок клетчатой бумаги;
этой н и з о с т ь ю - обязательством работать на военную контрразведку
янки - Хойзингера вымазал юркий мальчишка-лейтенант еще третьего мая,
когда он только сдался в плен под Гарцем; лейтенант оскорблял его и сулил
немедленную казнь, если "нацистская сволочь не подпишет обязательство";
подписал, куда денешься; главное - переждать трудное время, а оно всегда
самое трудное после крутых сломов, потом все возвращается на круги своя...
- Вот вам спички, - усмехнулся Эллэн, - можете сжечь бумажку, спите
впредь спокойно.
...Через неделю к нему приехал Гелен; еще через три недели состоялась
вторая встреча, в госпитале; дал согласие работать на возрождающуюся
разведку, - огромное, воистину бесценное приобретение; именно поэтому
"Вагнер" так торопился составить отчет для Даллеса, не отдав должного
информации, пришедшей от Рихарда Баума из Барилоче; оценил ее утром,
прогулявшись по дубовому парку, наполненному пением птиц и запахом прелых
листьев, непередаваемый, единственный, успокаивающий х м е л ь земли; ах,
бог ты мой, скорее бы несчастный Хойзингер оказался здесь, рядом со мною,
а не в лагере; как все же несправедлива жизнь к лучшим ее защитникам,
солдатам!
...После работы с такой г л ы б о й, каким Гелен по праву считал
Хойзингера, после того, как вопрос о его освобождении был, с помощью
Даллеса, решен, лишь после этого он - с новым вдохновением - вернулся к
текучке.
И первым документом, который он проработал, было сообщение из
резидентуры в Барилоче; план, разработанный в Мюнхене для Рихарда Баума и
Ганса Крочке, обретал форму реальной комбинации: офицеры разведки
п о д с т а в и л и с ь под Штирлица и "с д а л и с ь, припертые им к
стенке"; Штирлиц, в свою очередь, не мог не заинтересоваться данными о
материалах, спрятанных Мигелем Оссорио, - секретных папках комиссии сената
по антинацистской деятельности; разведка Перона летом сорок третьего года
- во время военного переворота - не успела захватить их, а ведь это связи
военных с организованным, широко разветвленным немецким подпольем времен
войны, дорогого стоит.
Получив эти данные, - а, видимо, он их получит, агент высочайшего
класса, жаль, что не с нами, - Штирлиц, уже повязанный с Оссорио, одним из
лидеров демохристианской оппозиции, при этом еще ставленник Роумэна,
человека московских посланников Брехта и Эйслера, будет ждать решения
своей судьбы; без Даллеса в данном случае нет смысла предпринимать никаких
шагов, хотя, видимо, если со Штирлицем не удастся договориться добром о
чистосердечном признании на открытом процессе о шпионаже в пользу Москвы,
- сценарий вчерне готов - он будет нейтрализован там же, в Аргентине;
жаль, Гелен уважал профессионалов.
ШТИРЛИЦ, КЛАУДИА (Барилоче, сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Первая группа туристов принесла Штирлицу семьсот долларов чистого
дохода.
Вторая группа дала еще больше денег - тысячу пятьсот баков; Отто
Вальтер, вернувшийся из госпиталя, принял Штирлица в дело, потребовав себе
двадцать процентов доходов, хотя по всем законам не мог претендовать более
чем на десять; Штирлиц не спорил, он жил как спортсмен перед решающим
сражением, понимая, что ему отпущены не дни, а часы; он теперь знал, что
надо сделать, однако откладывал коронное дело, пока не получил то, без
чего не мог его начать.
Третья партия горнолыжников - кто не хочет за прежнюю цену посетить
вместо одной страны две? - должна дать самую большую прибыль: Краймер
прислал телеграмму, что прибывает специализированная группа - не только
американцы, но канадцы, два сумасшедших француза и испанцы, все очень
состоятельны, не страшатся расходов э к с т р а, предложите им с у п е р,
оплатят все до единого цента.
...Через час после того, как прибыла третья группа, из отеля "Анды"
позвонили Штирлицу: "Тот, кого вы ждете, на месте"; портье был свояком
Эронимо с подъемника, просьба "дона Максимо" стала для их семьи законом,
за добро платят добром.
...Штирлиц почувствовал, как сердце сжало мягкой болью; я не имел
права звать ее сюда, в который раз уже сказал он себе, я не имею права
рисковать ею; я - это я, расходы на собственную жизнь плачу сам, это в
порядке вещей, вправе ли я рисковать чужой жизнью?
"Без тебя я обречена на медленное старение, Эстилиц, - он часто
вспоминал слова Клаудии, когда они прощались в Бургосе. - Ты не знаешь
женщин, хотя очень добр, а ведь только добрые мужчины могут понять нас.
Даже малое время, которое ты позволишь мне быть подле, станет для меня
счастьем; оно, это счастье, продлит мне самое меня; женщина не существует
вне любви, которую она может отдать мужчине. Сейчас в мире очень мало
мужчин; что-то случилось с сильным полом; жеребцов много, но разве о них
можно говорить как о мыслящих, чувствующих, добрых, так быстро стареющих
мужчинах?! За любовь надо уметь платить; жизнь - самая дешевая плата;
одиночество - страшней и дороже".
Штирлиц дождался, пока городок уснул; в Барилоче засыпают рано;
только тогда отправился в "Анды"; около двери Клаудии остановился, стоял
долго, словно бы борясь с собою, потом положил ладонь на дверь и тихонько
постучал.
Женщина отворила сразу, словно чувствовала, что он вот-вот придет;
откуда в ней это?!
- Эстилиц, - шепнула она, обнимая его. - Господи, какое же это
счастье - видеть тебя!
Волосы ее пахли лавандой и горькими духами, жженый миндаль, запах
смерти, цианистый калий; зачем она покупает эти духи?
Губы женщины - сухие, любящие, осторожные - мягко касались его шеи,
ушей, подбородка:
- Я не верю, что это ты, Эстилиц! Ты здесь стал таким молодым, прямо
какой-то лесник! Что с тобою сделалось? Кто тебя тут лечил?
- Квыбырахи, - ответил Штирлиц, обнимая Клаудиу, - колдунья
Квыбырахи... А может, Канксерихи, я путаю имя колдуньи с именем ее мужа,
зеленая...
Когда женщина уснула на его груди, Штирлиц осторожно, страшась
разбудить ее, достал из пачки сигарету, закурил, тяжело затянулся и
подумал: ну, и как же сказать ей, что я позвал ее для того, чтобы она мне
помогла? А почему тебе совестно сказать об этом? Любовь - это милосердная
помощь; "милые бранятся - только тешатся" - плохая пословица, в ней что-то
снисходительно-барское или, того хуже, хамское, злое. Ты должен сказать ей
правду, потому что она сразу же поймет фальшь; нет ничего страшнее фальши
в человеческих отношениях. Что ждет тех, кто лежит, прижавшись друг к
другу, и дыхание их едино, и тепло общее, и темнота кажется лунным светом,
в котором мечутся зеленые звезды, и звучит горькая музыка неизбежного
расставания? Все рано или поздно расстаются, только любящим этот срок
отпущен на мгновение; тем, кто не знает одержимой увлеченности делом или
высокой любви, время представляется иным - ползущим, медленным... Только
после п е р е в а л а, когда минуло пятьдесят, все начинают ощущать
фатальную стремительность времени; "остановись, мгновенье, ты прекрасно" -
плач человеческий, высказанная мечта, отмеченная изначальным тавром
неосуществимости... А ведь все равно мечтают, несмотря на то, что "мысль
изреченная есть ложь"...
На рассвете я должен инструктировать эту прекрасную, нежную,
зеленоглазую женщину, думал он, какое ужасное слово -
и н с т р у к т и р о в а т ь, особенно в приложении к той, которая любит;
но иначе я не могу, возразил он, нельзя же врать самому себе; мы и так
достаточно много заключаем компромиссов с собою, ищем оправдания тому,
чему, видимо, оправдания нет; жизнь - крутая штука, но однозначность ей
так же противопоказана, как и аморфное безразличие; множественность угодна
математике, из тысяч вероятии надо выбрать одно, единственно верное, да и
верно ли оно на самом деле? Ньютон казался всем истиной в последней
инстанции, но прошло два века - и Эйнштейн опроверг его концепцию,
приложив ее к Галактике, а не к одной лишь маленькой и бренной Земле;
воистину, все вещи в труде, а разве мысль не есть некое подобие вещи,
только в идеальном, то есть самом высоком, смысле?
Она должна, она обязана завтра же... нет, сегодня утром, совсем скоро
уехать в Байрес, найти сенатора Оссорио, поговорить с ним так, как я научу
ее, спросить о том, про что я ей скажу, и только после этого возвратиться
ко мне, и в зависимости от того, с чем она вернется, решится наше будущее:
можно ей будет остаться здесь или, наоборот, необходимо отправить ее
отсюда с первым же самолетом...
И снова я останусь один; он услышал эти слова явственно, так, словно
произнес их вслух...
- Это случится, если ты хочешь этого, Эстилиц, - шепнула Клаудиа. -
Все будет так, как хочешь ты...
Сдаю, подумал он, я действительно говорил вслух; я размякаю, когда
ощущаю нежность к женщине, так было с прекрасной и доброй Дагмар Фрайтаг,
так случилось и сейчас; я собран, лишь когда один; видимо, тогда меня
