держит ожидание возвращения домой, а рядом с любящей женщиной я испытываю
некий паллиатив счастья. А если это не паллиатив, спросил он себя, если
это и есть то счастье, мимо которого ты проходишь? В этом году, если бог
даст дожить, мне исполнится сорок семь, жизнь прошла, все кончено, чудес
не бывает, остановить мгновение нельзя, я остаюсь наедине с памятью, и
если писатель может сделать из своей памяти чудо, то я лишен такой
возможности, я обыкновенный человек, лишенный божьего дара...
Он погладил Клаудиу по лицу; какие у нее прекрасные щеки, словно у
молоденькой девушки: два нежных персика; годы пощадили ее; помню, как в
детстве я любовался прекрасным лицом милой Марты, когда мы жили с папой в
Берне: девушке было семнадцать, она казалась мне взрослой барышней, я был
влюблен в нее, именно в эти персиковые щеки и маленькие уши, открытые
высокой прической, сейчас такие не носят, почему?
- Я очень хочу этого, зелененькая моя, - тихо сказал Штирлиц. -
Честное слово... Как мне говорить - всю правду или чуть-чуть прикрашивая?
Клаудиа долго лежала, не двигаясь, потом, прикоснувшись своими
сухими, ищущими губами к его пальцам, ответила:
- Все-таки лучше чуть-чуть прикрашивай... Женщины - зверушки, с нами
надо осторожно, хотя и приручать опасно, будем кричать и плакать, если
придется расстаться...
- Ты понимаешь, что я живу в б е г а х?
- Понимаю. Я всегда это понимала, Эстилиц... Знаешь, когда я поняла
это впервые?
- Нет.
- Помнишь, в тридцать седьмом, когда ты снимал у меня половину
квартиры, к тебе пришел Базилио?
- Он приходил ко мне не раз...
- Нет, я говорю про тот день, это было в октябре, когда ты был очень
грустный, много пил накануне и утром пил, а потом к тебе заглянул Базилио,
и вы долго о чем-то говорили, а потом я пошла к Эстер, а дверь у тебя не
была прикрыта так плотно, как обычно, и я услыхала, что ты говорил не
по-немецки и не на кастильяно... Это был язык, очень похожий на русский, я
слышала, как говорили русские футболисты, когда они приезжали к нам перед
войной...
Тогда отозвали Гришу Сыроежкина и Антонова-Овсеенко, сразу же
вспомнил Штирлиц, это был страшный день, потому что, если говорят плохое
про тех, кого не знал лично, - одно дело, но когда трагедия случается с
теми, кто был тебе как брат, тогда - б е д а; нет, я не говорил по-русски,
это Базилио произнес фразу из Фадеева: "Надо жить и продолжать выполнять
свои обязанности"; он не сдержался, дорогой Васенька, милый мой Базилио,
жив ли он?
- Может быть, - ответил Штирлиц. - Базилио - странный человек, я
очень его люблю, он знает много языков и привык цитировать подлинники,
может быть, он говорил по-русски, не помню...
- Ты позвал меня сюда, чтобы я сделала для тебя что-то?
Будет ужасно и бесчестно, если я отвечу ей, что не для меня, а для
всех, чтобы люди больше не знали горя и войн; на ее месте я бы попросил
меня уйти; то, что разрешено двоим, - а им разрешено все, если они любят
друг друга и им нежно вместе, - не позволено никому другому, включение
чего бы то ни было другого, пусть даже всего человечества, кощунственно,
речь обязана идти о ней и обо мне - и ни о ком другом.
- Да, зелененькая, - прошептал он, - да, ящерка, да, нежность, я
позвал, чтобы ты помогла мне.
Она прижалась к нему, обняв своими тонкими руками за шею, долго
целовала его плечо, грудь, ухо, а после замерла и тихо-тихо шепнула:
- Спасибо...
- За что?
- Так... За тебя...
- И тебе спасибо.
- За меня? - она улыбнулась в темноте, и он сразу же ощутил эту ее
улыбку, озаренную грустью и нежностью.
- Да.
- Что нужно сделать?
- Потом. У нас еще есть время.
- Я должна уехать?
- Да.
- Но потом я к тебе вернусь?
- Да.
- И смогу остаться рядом?
- Не знаю. Это зависит от того, как ты съездишь.
- А как быть с катанием на лыжах и поездкой на рыбалку в чилийский
Пуэрто-Монт?
Он спросил:
- Ты сразу поняла, что туристский проспект пришел от меня?
- Нет.
- Почему?
- Женщины - тугодумки. Я не могла представить, что ты переехал сюда и
начал "бузинес".
- А как же ты догадалась?
- Сказать правду? Или чуть-чуть прикрасить?
- Скажи правду.
- Только сначала ответь: у тебя был кто-нибудь после того как ты
уехал от меня?
- Нет.
- Закури, ты же хочешь закурить...
- Да, я закурю.
- Почему ты не спрашиваешь, был ли кто-нибудь у меня?
- Я не имею права на такой вопрос.
- Почему? Я имею право, а ты нет?
- Просто... Это трудно объяснить... Словом, я считаю, что каждый
человек должен жить по законам собственной совести... Сколько миллионов
людей спят в одной постели, но принадлежат не тому, с кем обвенчаны, а
мечте, тому, кто грезится... Сколько мужчин любят не ту, что была с ним в
церкви, а потаскуху, свою первую девку, закрывают глаза, только бы не
видеть то лицо, что рядом... Когда на любовь проецируют закон
собственности, рождается мразь... Прости, что я так выспренно говорил
тебе... Просто я так думаю...
- Эстилиц, ты какой-то невероятный человек... Я не знаю, как тебя
принимать... Я принимаю тебя любым... Со всеми, с кем я была, я думала о
тебе, только о тебе, но это не была мразь, это было отчаяние... Ко мне
стал наведываться мужчина, он влюблен в меня, ты его не знаешь, он
инженер, реставрирует здания... Он-то и сказал: "В Аргентине такие же
цвета, как на картинах вашего друга"... И тогда я поняла, что рекламный
проспект пришел от тебя...
- Погоди, а разве там не было строчек про то, что я тебя жду?
Женщина на мгновение напряглась, быстро поднялась, попросила не
зажигать света (только испанка, познавшая близость с мужчиной, все равно
страшится света), быстро нашла дорожную сумку, открыла ее, достала
конверт, вернулась к Штирлицу и сама включила настольную лампу:
- Вот, это то, что я получила...
Штирлиц ощутил, как напряглось тело; господи, неужели и этот Краймер
не случаен здесь, в Барилоче? Неужели мир сошел с ума от игр своих
обитателей? Неужели верить нельзя никому, нигде, никогда и ни в чем?
Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде чем раскрыл рекламный
проспект: глянцевая бумага; виды Барилоче - озеро, трасса, подъемники;
стоимость тура; перевернул буклетик, увидел строчку: "Остановитесь в отеле
"Анды", вас там ждут". Господи, слава богу, не шпион, тот бы запомнил,
написал слово в слово: "О н вас ждет"; дурашка, нежность, она решила, что
это обычная приписка фирмы...
- Что тут написано? - спросил Штирлиц, взяв ее палец и ткнув им в
рукописную строку.
- Здесь написано, что я буду размещена в отеле "Анды". Там ждут нашу
группу, это понятно каждому...
- Кто тебе переводил английский текст?
- Я купила словарь.
- Дорогой?
- Нет, я нашла у букинистов, маленький, истрепанный, очень дешево.
- Когда ты купила словарь? После того, как твой друг...
- Он не мой друг, Эстилиц. Он влюблен в меня и хочет, чтобы я стала
его женой... Смешно: все женщины мечтают стать женой, а я думаю лишь о
том, чтобы ты разрешил мне оставаться твоей любовницей... Я не была с ним,
Эстилиц, я не могу с ним быть, я не хочу быть ни с кем кроме тебя...
Скажи, тебе было бы очень больно, если бы я сказала, что он оставался у
меня?
- Я дурной человек, зелененькая... Понимаешь, для меня самое главное
- ощущение свободы... Такой уж я, ничего не попишешь... И каждый волен
распоряжаться своей свободой так, как ему вздумается... Нет, не верно, я
сказал плохо... Каждый должен распоряжаться свободой так, чтобы жилось
чисто и честно... Это зависит от того, как понимать свободу... Я понимаю
ее как справедливость... Если я не хочу или не могу быть с тобой, ты
вольна поступать так, как сочтешь нужным...
- Если не хочешь - да, но если не можешь - тогда я должна ждать,
когда придет время... То время, когда ты сможешь.
- Зелененькая, ты мечтаешь о ребенке?
- Я уже пропустила это время, - ответила Клаудиа, и Штирлиц ощутил,
как она замерла на какой-то миг. - Сначала человек принадлежит родителям,
потом братьям и сестрам, после любимому, а уж затем детям... Особенно
женщина... Ребенок вытесняет из ее жизни все, остается дитя... А ты для
меня и отец, и любимый, и ребенок, ты для меня все, Эстилиц...
- Почему? Я же никогда не давал тебе повода, зелененькая...
- И не надо... Ты мужчина... Женщина сама дает себе повод, вам этого
не понять, я и сама-то не очень это понимаю... Наверное, мы, испанцы, -
врожденные мистики, во мне это от мистики, правда... Я придумала тебя для
себя... И потом у меня был мужчина, первый. Мужчина... И это было плохо,
совсем не так, как я мечтала, было молчание и запах пота, не было
нежности, была сила, а сила, если ее демонстрируют, убивает нежность... Не
знаю, у меня это так... А в тебе я видела доброту и нежность, хотя знала,
какой ты сильный...
- Ты любишь стихи?
Клаудиа кивнула; начинался рассвет, контуры ее лица угадывались в
темно-серой гамме; в горах особый свет, хмурое утро таит в себе ожидание
солнца; здесь каждая минута несет новое, в равнинах никогда не бывает
такого ощущения, как среди гор; наверное, человек ощущает здесь свою
малость, не выставляет себя, а прилаживается к затаенной мощи вершин;
вообще-то, малость в людях - это плохо, лишь горные лыжи дают право
равенства с природой, а сколько на свете таких, которые могут спуститься
по склонам Анд? Единицы, ну, от силы сотни...
- Хочешь научиться кататься на горных лыжах, ящерка?
Она покачала головой:
- Я все время хочу любить тебя, Эстилиц. И смотреть, как ты мчишься
со склонов... Я так представляю себе это, так горжусь тобой... Я все время
представляла тебя на склоне, когда летела над океаном...
- Было страшно?
Она не поняла, поднялась на локте:
- Страшно? Чего же? Ведь я летела к тебе, любимый...
Господи, как все жестоко и плохо на этой земле, подумал он, как все
обречено и быстролетно, как все нехорошо, Штирлиц. Я не Штирлиц, возразил
он себе. Исаева любила Сашенька, Дагмар была нежна с Бользеном, только
Клаудиа любит Эстилица; человек с тремя лицами... Ты облегчил себе жизнь,
Штирлиц, ты хотел сказать: двуликий Янус, ты слышал эти слова в себе, но в
самый последний миг ты успел поправить себя; три лица - один смысл, а
двуликий Янус - совсем другой... Слово, слово, сначала было слово и вовеки
будет, вовеки...
- Нежность моя... Я не умею сказать, сколько счастья ты принесла
мне...
- Ты не знаешь, сколько счастья принес мне ты, Эстилиц... Поспи, моя
любовь... Тебе же сегодня надо работать... Ты будешь учить этих
сумасшедших кататься на лыжах?
- Обязательно.
- Тогда и меня поучи. Мне будет так приятно делать то, что ты
хочешь...
- Зелененькая, часа через три ты должна улететь...
Он включил свет; стрелки часов показывали четыре; нет, у нас еще
четыре часа, самолет в десять.
- Меньше, чем три? - спросила Клаудиа, прижимаясь к нему, словно
увидела что-то ужасное, очень близко, протяни руку - дотронешься.
- Больше, - ответил он. - На целых шестьдесят минут больше...
Штирлиц спустился к портье, свояку Эронимо, попросил сварить две
чашки кофе, но так, чтобы об этом никто не узнал: сеньора замужем,
понятно?
- Я мертв, - ответил парень. - Меня вообще здесь не было, я не вижу,
я не видел, я ничего не увижу, кабальеро.
- Когда кончается твоя смена?
- В восемь.
- Можешь вызвать машину на это время?
