ряду дружественных нам лидеров на континенте такие идеи, которые бы
свели на нет ту отвратительную пропагандистскую шумиху, поднятую
русскими в ООН против нашей страны и ее великого каудильо,
генералиссимуса Франко. Думаю, такого рода комбинация понудит
руководителей западных, так называемых "демократических" стран, типа
Франции, Канады и Голландии, вернуть своих послов в Мадрид.
Думаю, эта конференция, активно антикоммунистическая по своей
сути, докажет всему миру последовательную правоту Испании в ее
мужественном сражении против мирового большевизма, интернационализма
и масонства.
Именно в этом направлении я сейчас и веду работу, чтобы повестка
дня предстоящей межамериканской конференции была открыто
тенденциозной.
Просил бы Вас - если, конечно, Вы сочтете нужным -
проинформировать об этом наших немецких друзей.
И, наконец, последнее. Мне совестно занимать Ваше драгоценное
время пустяками, но финансовое управление не разрешит сохранить оклад
содержания моему помощнику по оперативной работе, которого я намерен
оформить шофером такси. Человек, прошедший фронт, получивший
образование в спецшколе гестапо, офицер службы безопасности, не может
получать оклад шофера. Но, увы, в финансовом управлении еще
встречаются малокомпетентные люди, - Ваше слово будет для них
приказом.
Арриба Испания!
Сердечно Ваш Хосе Росарии.
7
X. Росарио.
Строго секретно!
Росарио!
Срочно включитесь в операцию по "объекту Брунн", запланированную
в Буэнос-Айресе на сегодня; сообщение наших коллег из "Организации"
по поводу этого дела пересылаю вместе с телеграммой.
Операция должна быть проведена крайне аккуратно, абсолютно
конспиративно; человек "Брунна" должен быть перевербован, а сенатор
Оссорио скомпрометирован контактом с посланцем "объекта".
Об исполнении доложить немедленно.
Аргентинские друзья об этом не должны знать.
В случае неожиданного подключения людей д-ра Блюма' немедленно
снеситесь со мной.
Виго-и-Торнадо.
_______________
' "Д-р Б л ю м" - Мюллер.
КРИСТИНА (Осло сорок седьмой)
__________________________________________________________________________
Ощущение п у с т о т ы было теперь постоянным. Каждое утро - за
мгновение перед тем, как проснуться, - Криста опускала руку на то место,
где должно было быть сердце Роумэна, ощущала больничный холод крахмальной
простыни и наволочки, вскидывалась с подушки и, не открывая еще глаз,
кричала в пустую квартиру:
- Пол!
Только услыхав его имя, произнесенное ею, спящей еще, она открывала
глаза, садилась на кровати и сразу же тянулась за сигаретой, хотя обещала
Роумэну, что никогда, никогда, никогда, никогда не будет курить натощак.
Она всегда помнила их последний проведенный вместе день; Пол тогда
вернулся совершенно раздавленный, поседевший - голова совсем белая, а не с
проседью, как раньше, какая сила была в этой его шевелюре, а в седине
больше мудрости и отстранения, - пригласил ее поужинать, увез в маленький
мотель, показав глазами в зеркальце старенького "фордика" на две фары,
упершиеся в их номерной знак; она молча кивнула, положив руку на его
ледяные пальцы, сжимавшие руль.
- Знаешь, все время полета я читал Библию, - говорил он тогда. - Там
есть прекрасная фраза: "бог есть любовь", кажется, у апостола Иоанна. Он
выводит это из того, как Христос восходил на Голгофу; любовь чужда
насилию, диктату, она тиха, полна ожидания, причем ожидания
сострадающего... Тогда я впервые по-настоящему задумался над тем, что
любовь немыслима без свободы. Кстати, первым мне об этом сказал Брунн,
тогда я не придал значения его словам, а в самолете начал тщательно
просматривать Библию и открыл для себя, что о свободе, о праве личности на
собственную мысль там ничего не написано... Наоборот, когда я заново читал
главу про Адама, то не мог не прийти к выводу: он рискнул посчитать себя
свободным, подчинился собственному желанию, не заставил себя соотносить
чувство с суровыми канонами творения и за это был проклят и изгнан...
Первый падший мужчина, отринутый от бога за то, что посмел не таить свою
любовь к женщине Еве...
Она тогда еще крепче сжала его пальцы, шепнула:
- Хочешь, я подышу на каждый палец? Они у тебя как ледышки...
- Нет, не поможет. Это у меня должно случиться само, я согреюсь,
когда чуть успокоюсь, - ответил Роумэн. - Не надо, конопушка... Меня не
оставляет страшное чувство, что мир мстит счастливым. Правда... Как
страшно: высший трагизм религии заключается в таинстве расстояния... Чем
дальше мы от того, что было девятнадцать веков назад, тем неразгаданнее
становится начало... Ведь то, что едино, нет смысла вязать морским узлом,
правда же? А всякая связь есть желание преодолеть разрыв...
- Мне очень часто кажется, что все, происходящее у нас с тобою, уже
было.
- И мне так кажется, любовь. Только я не помню, чем все кончилось в
тот, первый раз, много веков назад, когда у нас с тобою только
начиналось...
- Ну их всех к черту, родной, а? Давай поставим на всем точку?
И тогда он, обведя глазами приборный щиток машины, тихо, но так,
чтобы его слова можно было записать, если в машину в о т к н у л и
микрофон, ответил:
- Ее поставили за нас, конопушка. Нашей свободой распорядились
по-своему. Остается принимать те правила, которые нам навязаны.
- Ты не мо...
Он сжал тогда ее пальцы, еще раз показал глазами на щиток и вздохнул:
- Я теперь не могу ничего. Ровным счетом ничего. Понимаешь?
Ни-че-го...
Мотель находился на берегу океана, неподалеку от того места, куда
Грегори привозил Элизабет с мальчишками купаться; кухня была
отвратительная, мясо и овощи, но зато можно было сесть у самой кромки
прибоя и, не опасаясь п о д с л у х а, говорить то, о чем нельзя сказать
ни в одном другом месте на земле; там Роумэн и предложил Кристе
г л у б и н н у ю игру: "Начну пить, изменять тебе, опускаться..." -
"Изменять по-настоящему?" Она тогда не смогла удержаться от этого вопроса,
кляла себя потом, как можно говорить е м у такое, это же о н, Пол, ее
любимый и единственный, неужели бабья ревнивая дурь столь неистребима в
дочерях Евы?! "Ты сможешь вынести все это?" - спросил он тогда. "Смогу", -
ответила она и теперь кляла себя за этот ответ.
...Криста поднялась с кровати, прошлепала босыми ногами по толстым,
проолифленным доскам на кухню, - оформила ее точно так, как у Пола в
Мадриде, - поставила воду на электрическую плитку, достала настоящий кофе
(после того, как ей уплатили деньги за дом, можно было пользоваться
рынком, там продавали все, какой-то пир во время чумы), сварила себе
маленькую чашечку м е д л е н н о й, тягучей, темно-коричневой, вязнущей
в зубах жижи, сделала два глотка и сразу же почувствовала, как сердце
начало биться, раньше она его вообще не ощущала. Нельзя быть такой
здоровой в этом больном мире: такое здоровье вызывающе.
Зачем я сказала ему тогда, что "смогу"? В любви необходимо быть
точным. Я должна была представить себе весь этот ужас расставания, страх,
постоянный страх, что с ним там случилось, он один, без меня, кто поможет
ему, кто закроет его, если в лицо ему наведут револьвер, кто будет
целовать его грудь, когда сердце молотит "заячьей лапкой"?
Криста заплакала; она всегда плакала беззвучно, только спина тряслась
и лились слезы, неутешные, как у маленькой девочки; она помнила свое
детское впечатление (чем чище человек, утверждал Пол, тем больше он помнит
свое детство), когда соседская Герда, ей было, кажется, четыре годика,
каждое утро, просыпаясь, начинала плакать в голос, вой какой-то; папа
тогда сказал Кристе: "Видишь, как это некрасиво - голосить на потребу
окружающим? Это она так привлекает к себе внимание, вырастет, боюсь,
нехорошим человеком".
А вдруг это не игра, а у Пола настоящий инфаркт, подумала она.
Телеграмма Элизабет такая тревожная, в ней столько отчаяния... А ты
хочешь, возразила она себе, чтобы сестричка сделала приписку: "Игра
развивается как надо, все хорошо, мы их дурачим"?!
Ох, боже мой, ну и катавасия, ну и путаница, за что нам все это?!
Я мечтаю только об одном: купить билет, вылететь первым же рейсом к
нему и быть подле, это такое счастье - видеть его лицо, целовать его
ледяные пальцы, указательный весь желтый от его "Лаки страйк"; мне
нравится в нем все - даже то, что он курит солдатские сигареты, то, что
они у него крошатся... в этом есть какой-то затаенный, истинно мужской,
очень достойный шик.
А что, если его отравят в этой чертовой больнице?!
Эта мысль была до того невыносимой, что Криста сняла трубку телефона;
сейчас закажу Голливуд, ну их всех к черту, прилечу к Элизабет и заберу
Пола сюда... дальше так невозможно...
Положи трубку, сказала она себе, если ты хочешь потерять мужчину,
которого любишь больше жизни, который твоя гордость, поступай так, как
подсказывает чувство; если же ты мечтаешь быть с ним столько, сколько
определил господь, руководствуйся рассудком. Такие, как Пол, не любят
истерик и бабства, потому что слишком высоко чтут женщину, которой
преданны. Это слабым мужчинам нравится, когда женщина "ведет корабль",
приняв на себя тяжкое бремя ответственных решений; какой ужас; нет ничего
страшнее матриархата; мужчина для того и создан господом, чтобы мы имели
право ощущать свою женственность...
Криста взяла Библию с маленького столика возле телефона (она
постоянно ждала звонка, ей казалось, что Пол должен вот-вот позвонить к
ней, у него будет сломавшийся, больной голос, и он скажет: "Приезжай,
конопушка, я не могу без тебя больше"), открыла наугад страницу и ткнула
пальцем в строку (она гадала каждый день и на полях отмечала карандашом,
какого числа что выпало); отчего-то она всегда жмурилась, когда открывала
страницу и опускала палец на строку (наверное, тоже с детских лет, когда
мамочка, папа и я играли по вечерам в карты; проходя мимо папы к чайнику,
надо было непременно зажмуриться, чтобы ненароком не увидеть его карт, это
же стыдно - подглядывать...).
Открыв глаза, Криста прочитала: "И поставил перед сынами дома
Рехавитов полные чаши вина и стаканы и сказал им: пейте вино. Но они
сказали: мы вина не пьем, потому что Ионодав, сын Рехава, отец наш, дал
нам заповедь, сказав: не пейте вина ни вы, ни ваши дети вовеки. И домов не
стройте, и семян не сейте, и виноградников не разводите и не имейте их, но
живите в шатрах во все дни жизни вашей, чтобы вам долгое время прожить на
той земле, где вы странниками".
Вот видишь, шепнула она себе, как все хорошо! Здесь же написано:
"долгое время прожить"; нам с Полом суждена долгая и прекрасная жизнь,
только нельзя распускать себя, мамочка верно говорила мне, если любишь
человека, растворись в нем, будь его частичкой, уважай его право на
поступок, никто так не ценит свободу, как любящий, все разрывы происходят
из-за того, если женщина не умеет держать себя в узде, мы ведь
