же иначе, приглашают в замок, благоволит сама с е н ь о р а, и пригласила
гостей к столу.
Через три дня ей доложили, что Мигель Удино начал поясной портрет
жены американского посла, удовлетворенно кивнула и во время обеда сказала
генералиссимусу, что ее компания по благотворительности предполагает более
тесную связь с теми, кто может оказать реальную помощь делу; конкретных
шагов, которые следует предпринять, не обозначила, имен не назвала - кто,
как не жена, знает характер мужа?!
Франко, естественно, на такого рода п о с ы л ответил также уклончиво
- "конечно же, он вполне понимает ее, его восхищает з а б о т а любимой
о благе испанцев; все, что может облегчить участь нашего прекрасного и
доверчивого народа, должно быть сделано при соблюдении, конечно же,
необходимого такта и, увы, необходимой осторожности, чтобы не дать повод
недругам и завистникам".
Большего сеньоре и не требовалось. Аранха пригласил маркиза де ля
Куэнья с супругой на поездку по городу, чтобы выбрать место для
строительства новой клиники, и во время этой-то поездки сеньора дала свое
согласие на реализацию идеи с наблюдательным советом предприятия, но при
условии, что сообщение об этом не попадет ни в одну газету (будто что-то
могло попасть в прессу без штампа франкистской цензуры!). При этом сеньора
заметила, что региональные подразделения новой фирмы, когда она
превратится в общеиспанское предприятие, должны будут продумать вопрос о
привлечении к работе на местах жен командующих военными округами, потому
что именно армия, отвечающая за порядок в стране, сможет оказать помощь
тем предпринимателям, которые внесут наиболее интересные предложения для
подъема национальной экономики, призванной служить делу возрождения
величия испанской нации.
Так постепенно стала в ы з р е в а т ь коррумпированная цепь;
ежемесячно маркиз привозил сеньоре конверты со взносами на
"благотворительность", Аранха менял песеты на доллары, семья Франко, таким
образом, превращалась в наиболее богатую семью полуострова.
А в самом центре этой паутины находился маркиз де ля Куэнья, который,
став вице-президентом общественного комитета по увековечению подвига армии
и фаланги, наладил прямые контакты не только со всеми крупнейшими
предпринимателями страны и банкирами, но и с партнерами за рубежом, как в
нацистской Германии, так и Соединенных Штатах, в нейтральной Швейцарии и
далекой Аргентине.
Идея братства о двувластии - как видимом, государственном, так и
тайном, банковском, - постепенно стала обретать организационные формы,
тщательно, понятно, законспирированные, но именно поэтому особо
могущественные, ибо в подоплеке этого интереса было не что-нибудь, а
золото, гарантия силы.
Именно поэтому аргентинский журналист Гутиерес, брат могущественного
помощника Перона, курировавшего безопасность буэнос-айресского генерала,
но при этом вовлеченный в цепь тайного братства, и отправился к маркизу,
получив информацию Кемпа о том, что американский разведчик Пол Роумэн
п о д к р а д ы в а е т с я к тем, кто вошел в дело не словом, но делом -
то есть взносом многомиллионных сокровищ третьего рейха в бронированные
сейфы испанских и аргентинских банков.
ШТИРЛИЦ - XVII (ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
- Послушайте, Брунн... Не утомляет, что я постоянно называю вас
разными именами?
- Я привык.
- Может быть, удобнее, если я стану называть вас Бользен? - спросил
Роумэн.
- Это тоже псевдоним... Один черт...
- Хорошо, буду называть вас Штирлиц...
- Убеждены, что это моя настоящая фамилия?
...Роумэн пригласил его погулять в парке Ретиро; они встретились
возле Плацолеты Пино, неторопливо пошли к Пасеа де лас Эстатуас; Штирлиц
отдал должное тому, как элегантно Роумэн п р о в е р и л с я; увидел
слежку, улыбнулся, заметил, что "это не мои люди, видимо, испанцы
проявляют инициативу, а возможно, ваши, Штирлиц"; выслушал его ответ:
"Увы, теперь я лишен возможности ставить слежку", согласно кивнул, полез
за своими, как всегда, мятыми сигаретами, спросив при этом:
- Ну, хорошо, а какова ваша настоящая фамилия?
- Что, если бы она оказалась английской?
- Но ведь этого не может быть.
- Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, -
вздохнул Штирлиц. - Так Чехов писал, слыхали о таком писателе?
- Конечно, - в тон ему ответил Роумэн. - Он сочинял тексты для
античных опер, которые ставила труппа Мохамеда Рабиновича в Нью-Джерси...
Буду называть вас "доктор"... Слушайте, ответьте мне: как вы относитесь к
Гитлеру?
Штирлиц пожал плечами:
- Если я скажу, что ненавижу, вы мне не поверите, и я не вправе вас в
этом разубеждать... Сказать, что люблю - не оригинально, все
национал-социалисты обязаны его любить.
- А вы меня разубедите. Объясните, когда вы его возненавидели?
Почему? Мне любопытно послушать строй вашего рассуждения.
- Думаете нарисовать мой психологический портрет по тому, как я стану
вам лгать?
- Ваш портрет у меня в голове. Мне интересна логика вашего мышления,
вы занятно мыслите, не ординарно... Вы только что сказали: "все
национал-социалисты обязаны любить Гитлера"... В июне сорок пятого Отто
Штрассер дал нам показания, что и он, и его старший брат Грегор ненавидели
фюрера...
- Да? А вы почитайте, с каким заявлением в партийной печати рейха
выступил Грегор Штрассер, когда Отто сбежал из Германии... Он заклеймил
его, как предателя, попавшего в лапы евреев и агентов Коминтерна, заявил,
что отказывается от него и прерывает с ним все отношения, потому что он
посмел поднять голос против великого фюрера. Но и это не помогло: спустя
полгода Гитлер приказал его расстрелять, и его превратили в мишень те
эсэсовцы, которые за день перед этим проводили свои собрания под
портретами основоположников движения, а ими были Гитлер, Грегор Штрассер и
Рем, клялись им в верности и любви, восторгались их гением и слезно
умилялись дружбе "братьев"... Нацизм предполагает наличие идола, который
освобождает от необходимости думать; клянутся не идее, а ее выразителю.
Все персонифицировано. Все связано с именем одного человека. Триедин дух,
руководство нацией обязано быть единоличным, потому-то и были убиты
Штрассер и Рем. В глубине души Штрассер мог относиться к Гитлеру как
угодно, но с тех пор, как у него забрали пропаганду, после того, как
Геббельс сделал фюрера живым богом, никто не имел права на мнение; "хайль
Гитлер" стало синонимом "доброго утра" и "спокойной ночи". Не скажешь -
гильотина... А это больно и очень страшно, оттого что ты слышишь шуршащий
звук падающего металла и представляешь, как через мгновение этот
наточенный до бритвенности металл разорвет шейные позвонки, хлынет кровь и
наступит вечная тьма... Умирать не так страшно, когда падаешь с машиной в
пропасть, - хоть как-то можно действовать: вертишь руль, жмешь по тормозам
и приноравливаешься, как избежать удара о камень... Страшнее в самолете -
сидишь в салоне, ощущение беспомощности, пилоты дурни, вот если б ты сел
за штурвал, ты бы вывел самолет из пике... Легче в кровати - у тебя рак,
но ты убежден, что это язва и скоро изобретут, - обязаны, не могут не
изобрести - новое лекарство, придет доктор, послушает тебя стетоскопом,
пропишет волшебные пилюли, и все будет в порядке, дома и стены помогают...
А вот каково на плахе...
- У вас слишком хорошее воображение. Не считайте, что все могут себе
представить, как топор отчленяет позвонки. Слишком утонченно, да и потом
надо постоянно ощущать эту угрозу, чтобы так страшно видеть ее в яви.
- А что, если я ее постоянно ощущал?
- С какого года вы работали на русских?
- А почему не на англичан? Они тоже дрались против Гитлера...
- Мы их запрашивали.
- А про Канариса запрашивали? Что они вам ответили, любопытно было бы
послушать... Или у вас фиксируют все договоренности на сотрудничество?
Даже на уровне адмирала?
- Не играйте со мной в кошки-мышки, доктор... Я не буду вас
опровергать, если вы докажете мне, что действительно не любили Гитлера...
И доведете до конца свою мысль о том, что все наци любили фюрера.
- Я не сказал "любили". Они обязаны были его любить. Отступничество в
этом деле каралось смертью. Они должны были поклоняться кумиру, чтобы
выжить. Но ведь всякий человек, даже дурень, хранит в себе что-то
вечное... Чувство собственного достоинства передается человеку с генами,
даже рабу. Если б не это, не было бы Спартака... Следовательно, немец был
обязан отторгнуть логику и перестать помнить; на самом-то деле его
понудили любить Гитлера, понудили считать его гением. Чтобы окончательно
не упасть в своих же глазах, немец убеждал себя, что на самом деле родился
мессия, на землю пришло откровение, я служу ему, и я счастлив, что могу
выполнять эту почетную задачу, потому что именно фюрер сказал, что я
принадлежу к крови и духу избранных. В дни побед не так трудно повернуть
себя к такого рода строю размышлений, но когда начинаются поражения,
ситуация становится более сложной... Немец хотел бы предать проклятого
Гитлера, приведшего страну к краху. Человек врожденно презирает
предательство, а особенно с тех пор, как легенда об Иуде сделалась
предметом изучения в школах. Правда, при этом человека учат тому, чтобы он
донес власти на каждого, кто думает не так, как он, одевается не как все,
поет не те песни, читает не тех авторов, - словом, всякого, кто хоть в
малости выделяется из общей массы... Почему? Да потому, что управлять
личностями много сложнее, чем толпой... Признаться, даже когда немцы
узнали правду о Гитлере, в том, что ты поклонялся идиоту, психически
больному недоучке? Но ведь это плевок себе в лицо, отказ от прожитых лет,
предательство друзей, погибших на полях сражений за дело фюрера... Открыто
сказать себе, что тобою правил придурок, - значит расписаться в том, что
ты полнейшая бесхребетная мразь... Нет уж, всегда легче во всем винить
ч у ж и х... Винить себя? Это удел мудрецов. Много встречали мудрецов в
вашей жизни, а?
- Чем вы можете доказать, что испытывали к фюреру ненависть?
- Ничем... Я бы на вашем месте не поверил ни одному моему доводу...
Кроме разве что... Нет, пустое... Я бы не поверил. И все тут...
- Тогда объясните, отчего я не испытываю к вам ненависти, как к
остальным наци? Согласитесь, у меня есть достаточно оснований желать
смерти всем вам скопом и каждому поодиночке. Отчего же я не питаю к вам
холодной, постоянной и мстительной ненависти?
- Черт его знает... Между прочим, я тоже испытываю к вам симпатию...
- Почему?
- Видимо, оттого, что вы умный... Незащищенный какой-то...
- Врожденная немецкая сентиментальность?
- Может быть, - согласился Штирлиц. - Во всяком случае, даю вам
слово: я отношусь к вам с симпатией. Так что вносите свое предложение...
Вы же пригласили меня не только для того, чтобы наслаждаться историей,
гуляя по местам Изабеллы и Филиппа...
Роумэн посмотрел на Штирлица, не поворачивая головы, только скосил
свои круглые иссиня-черные глаза; белки были воспаленные, с желтинкой;
много пьет, подумал Штирлиц; так пьют, если на сердце муторно; когда все в
порядке, человек просто весел, это ж так приятно - эпикурейское
расслабление, отрешение от реальностей бренной жизни, воспарение мечтаний;
он трезв, как стекло, а ведь утром пил, и ночью, видимо, тоже, причем
