делал, только надо было трофеи передавать стране, а не набивать свои
карманы. Будь с ним осторожен. Держи ухо востро.
Пол Роумэн открыл дверь, вышел первым, грохоча тяжелыми ботинками;
по-мальчишески резво спустился вниз, быстро пошел по улице, не
оборачиваясь на Штирлица, свернул за угол, там стоял голубой "форд".
В машине уже Роумэн сказал:
- Хорст Нипс... Такое имя что-нибудь говорит?
- Республиканец? Работает во французском банке?
- Он такой же республиканец, как я нацист. До апреля сорок пятого он
был помощником начальника отдела исследований у Риббентропа, занимался
Латинской Америкой. Это номер два. Семья живет в Аргентине, жена и трое
детей. Здесь легализован. Имеет громадные связи в Мадриде. Залегендирован
вполне надежно. Имеет аргентинское гражданство. Из рабочих, был
штурмовиком, его послали учиться в Гейдельберг, потом отправили в МИД,
когда там началось гонение на кадровых дипломатов, которые не вступали в
твою вонючую нацистскую партию... Мне надо получить их связи. Задача ясна?
- А тебе? - спросил Штирлиц и усмехнулся. - Ты свою задачу понял?
ГАРАНТИРОВАННАЯ ТАЙНА ПЕРЕПИСКИ - I
__________________________________________________________________________
1
"Полу Роумэну,
посольство США, Мадрид, Испания,
21 ноября 1945 года
Дорогой Пол!
Только сегодня я, наконец, спокойно выпил, спокойно посмотрел в
глаза Элизабет, спокойно поиграл с Майклом и Джозефом в сыщиков и
гангстеров, спокойно прошел по дому, как бы заново его оглядывая, и
спокойно лег в кровать. Правда, уснуть не мог, но это было уже не от
обиды и ощущения полнейшей безысходности, но оттого, что слишком
переволновался за последние два месяца. Поэтому не сердись, что я не
отвечал тебе, просто не мог сесть за стол.
Завтра я вылетаю в Голливуд, оттуда напишу тебе, расскажу, как я
там устроился, потому что я распрощался с Вашингтоном, как видно,
навсегда.
Но давай по порядку, ты же оторван от дома, живешь, согреваемый
мавританскими ветрами и услаждаемый пением хитан, а потому даже не
можешь представить, что здесь происходит с твоими друзьями.
В начале сентября меня вызвал Роберт Макайр и начал
расспрашивать о житье-бытье, о том, интересно ли мне работается в
условиях мира, не скучно ли и не тянет ли меня поездить по миру.
Конечно, я ответил, что дурак откажется. Он спросил, куда бы мне
хотелось поехать. Я, конечно, поинтересовался, что будет с Элизабет и
мальчиками, может, наконец, настало время, когда семья вправе
путешествовать вместе с нами. Макайр ответил, что речь как раз и идет
о том, чтобы я поехал на работу за океан, ясное дело, с семьей. "ОСС
кончилось, - ошарашил он меня, - все мы переходим на работу в
государственный департамент, там создается управление разведки;
дипломат, само собой разумеется, один не путешествует, обязательно с
семьей, иначе подсунут в кровать девку, и ты выдашь ей все секреты,
которыми набита твоя голова".
Мы посмеялись; я сказал, что решение о передаче кадров ОСС в
государственный департамент совершенно вздорная идея, мы не уживемся
под одной крышей с дипломатами, по-разному воспитаны, привыкли к
разным методам мышления. Макайр согласился со мной, но заметил, что я
неверно определил причинные связи: "Мыто с ними уживемся, нас научили
уживаться и с дьяволом, - сказал он мне, - они не захотят ужиться с
нами, вот в чем штука; каста; политики; с их точки зрения, мы
принадлежим к клубу ассенизаторов истории".
Интересно, как ты с ними, с политиками, уживаешься под одной
крышей в Мадриде? Бедненький...
Словом, он предложил мне на выбор: Португалию, Испанию или
Марокко.
Испанию я отверг сразу же, потому что посчитал желание поехать в
Мадрид недружественным актом по отношению к тебе, достаточно одного
питомца "Дикого Билла" на Андалусию, Страну басков и Галисию, вместе
взятые. Марокко, конечно, заманчиво, но с одним испанским там не
проживешь, нужен арабский, и не такой, каким изъясняюсь я, но
настоящий, лоуренсовский. Остановились на моей любимой Португалии;
Элизабет была страшно этому рада, "мальчики выучат язык Камоэнса и
Васко да Гамы".
Я пришел, как и сотни наших парней, в государственный
департамент, меня принял вполне милый человек, - алюминиевая седина,
пробор, правленный бритвой, красивые усики, темно-серый пиджак,
сине-белая бабочка, - усадил в мягкое кресло, сел напротив, попросил
хорошенькую секретаршу сделать кофе, угостил крекером и начал
разговор про то, какая область дипломатической работы меня бы могла
заинтересовать в первую очередь. Я оказался в довольно сложном
положении, потому что не мог, естественно, сказать ему, что Макайр
уже назвал ту страну, где я буду действовать. Поэтому я стал плести
ахинею, говорить, что готов выполнить свой долг в любой точке земного
шара, только б была польза дяде Сэму, мы ребята служивые, привыкли
подчиняться приказу, и все в этом роде.
"Расскажите мне о вашей работе у Донована", - сказал алюминиевый
дядя.
Я ответил, что лишен возможности доложить ему о моей работе в
разведке, поскольку у нас существует свой кодекс чести, и без
разрешения моего руководителя я не имею права раскрывать подробности.
"А вы без подробностей, в общих чертах", - предложил
алюминиевый.
В общих чертах я рассказал ему, что пришел в ОСС из газеты
"Мэйл", испанский и португальский учил в Новой Англии; в сороковом
году работал в Нидерландах, там кое-как освоил немецкий, затем
пришлось посидеть в Африке, начал изучать арабский.
Он спросил, есть ли у меня награды; я ответил, что две. Он
поинтересовался, за что. Я сказал, что за работу. Тогда он спросил
меня, что я еще изучал в Новой Англии. Я ответил, что с детства
интересовался историей Французской революции, моя мама француженка,
ее язык какое-то время был моим первым, особенно пока отец работал в
Канаде.
Тогда алюминиевый, впервые за весь разговор закурив, спросил, от
кого я получил задание установить контакт с коммунистическим
подпольем во Франции.
Я ответил, что если он знает об этом факте, то ему должно быть
известно, кто поручал мне эту работу.
"В вашем деле, мистер Спарк, написано, что это была ваша
инициатива", - ответил он.
Моя так моя, подумал я, хотя прекрасно помнил, как Олсоп передал
мне указание Макайра; помню даже, что он сказал мне об этом в кафе
лондонского отеля "Черчилль", что-то в начале апреля сорок
четвертого, когда мы готовили вторжение в Нормандии.
Тогда алюминиевый спросил меня, с кем именно из французских
коммунистов я поддерживал контакты. Я ответил, что, поскольку меня
забросили в мае, когда нацисты правили несчастной Францией, все мои
контакты с коммунистами носили конспиративный характер, я для них был
"Пьером", они для меня "Жозефом" и "Мадлен".
"Но ведь вы встречали их после того, как мы освободили Францию?"
"Нет".
"Это очень странно. Почему?"
"Потому что через девять дней после того, как мы вошли в
восставший Париж, меня вновь перебросили в Португалию".
"А разве в Париже было восстание?"
"Да, мы писали об этом в газетах".
"Мне казалось, что это игра, желание польстить де Голлю".
"Не знаю, как по поводу лести, но я там дрался".
"Вместе с коммунистами?"
"Не только. Хотя они были главной пружиной восстания".
"И даже во время этого... восстания вы не узнали никого по
имени? Только "Жозеф" и "Мадлен"?"
"Нет, я был связным со штабом полковника Ролль-Танги. Одно из
его имен настоящее, второе псевдоним, только я не помню, какое
настоящее".
"Вы общались непосредственно с ним?"
"Не только".
"С кем еще?"
"С майором Лянреси".
"Это подлинное имя?"
"Мне было неудобно спрашивать его об этом. Да и некогда. Надо
было воевать. Знаю только, что он воевал в Испании против Франко,
знал наших ребят из батальона Линкольна".
"Ах, вот как... Он говорил по-английски?"
"Да. Вполне свободно. Хотя с французским акцентом".
И я, дурила, начал распространяться про то, как занятен у
французов наш акцент, причем особенно у тех, кто родился в Провансе,
вообще у всех южан какой-то особенный акцент, он делает их
беззащитными, похожими на детей.
"Скажите, - перебил меня алюминиевый, - а вы не говорили с
Лянреси об Испании?"
"Мы с ним говорили о том, как разминировать те дома, которым
грозило уничтожение, и еще о том, как пройдут связные к нашим
передовым частям".
"Но после того, как мы вошли в Париж, вы, видимо, встречались с
ним?"
"После того как мы вошли в Париж, я беспробудно пил неделю. С
нашими".
"С кем именно?"
"С Полом Роумэном, Джозефом Олсопом и Эрнестом Хемингуэем".
"Роумэн сейчас работает в Испании?"
"Его перевели к вам в конце войны".
"Да, да, я его помню, я с ним беседовал в этом же кабинете. Он
марксист?"
"Он такой же марксист, как я балерина".
"Вы просто не в курсе, он же ученик профессора Кана, а тот
никогда не скрывал своего восторга перед доктриной еврейского
дедушки".
Так что ты у нас марксист, ясно?
Потом алюминиевый спросил, тот ли это Хемингуэй, который писал
репортажи про Испанию, я ответил, что он писал не только репортажи,
но и книги. Алюминиевый сказал, что он читал что-то, но не помнит
что, ему не нравится манера Эрни, слишком много грубостей, ужасная
фраза, какой-то рыночный язык, и потом он слишком романтизирует
профессию диверсантов, рисует над их головами нимб, это происходит от
незнания жизни; "Я сам ходил в разведку во Франции в семнадцатом, -
заметил он, - ползал на животе под проволокой немцев, чтобы выведать
их расположения, я помню, как это было". Я заметил, что он, видимо,
не читал "По ком звонит колокол", а только слышал мнения тех, кто не
любит Эрни, а его многие не любят за то, что слишком популярен, как
мне кажется, он ни в чем Джордана не идеализирует, наоборот даже.
"Ну, бог с ним, с этим Хемингуэем, давайте вернемся к нашим
делам, - сказал алюминиевый. - Что бы вас интересовало: консульская
работа, политический анализ или изучение экономических структур тех
стран, где вам, возможно, доведется работать?"
Я ответил, что самое выгодное было бы использовать меня по той
специальности, которой нас научили Донован и Даллес во время драки с
нацистами.
"Хорошо, - сказал алюминиевый, - я передам ваше пожелание
руководству, позвоните в европейский отдел, скажем, в понедельник".
Разговор был в четверг, мы уехали с Элизабет в Нью-Йорк,
