сразу же ощутил, что фюрер отдает себе отчет, о чем сейчас пойдет речь.
- Ваше заявление о том, что вы остаетесь в Берлине, лично
возглавляете борьбу до окончательной победы или же гибнете вместе с
жителями столицы, воодушевит нацию, придаст ей сил... Геббельс высказал
соображение, не имеет ли смысла еще больше припугнуть колеблющихся и
деморализованных, заявив, что фюрер уйдет из жизни, если борьбе не будут
отданы все силы немцев - всех без исключения...
Борман пустил пробный шар: Геббельс никогда не посмел бы высказать
такого рода идею, но это надо было еще более прочно заложить в мозг
Гитлера, закрепить эту мысль, успокоительно закамуфлировав разговором про
"испуг" и "нажим".
- Я не знал, что ответить Геббельсу, - продолжал между тем
рейхсляйтер, - а он бы никогда не осмелился обратиться к вам с таким
предложением, оттого что оно продиктовано своекорыстными интересами его
министерства, делом нашей пропаганды... Я же рискнул высказать вам это его
соображение...
- Вы считаете, что оно имеет под собой почву?
- Поскольку вас ждут в Альпийском редуте, который неприступен,
поскольку вы всегда можете покинуть Берлин, - неторопливо лгал Борман, - я
полагал бы такой крайний шаг, такого рода политическую интригу совсем не
бесполезной...
- Хорошо, - ответил Гитлер. - Я найду возможность публично
высказаться в таком смысле... Хотя, - в глазах его вдруг вспыхнул прежний,
осмысленный, жестокий, устремленный огонь, - я действительно более всего
на свете боюсь попасть в лапы врагов... Они тогда повезут меня по миру в
клетке... Да, да, именно так, Борман, я же знаю этих чудовищ... Так что, -
Гитлер в свою очередь начал игру, - может быть, мне действительно имеет
смысл уйти из жизни?
- Фюрер, вы не смеете думать об этом... Я бываю в городе, я вижу
настроение людей, вижу лица, полные решимости победить, опрокинуть врага и
погнать его вспять, я слышу разговоры берлинцев: веселые, спокойные и
достойные, они плюют на трупы разложившихся изменников, повешенных на
столбах... Монолитность нации ныне такова, что победа совершенно
неминуема, вы же знаете свой народ!
Гитлер мягко улыбнулся, успокоенно кивнул:
- Хорошо, Борман, я найду момент для того, чтобы припугнуть тех, кто
проявляет малодушие...
Когда Борман шел к двери, Гитлер тихо засмеялся:
- Но ведь я буду обязан исполнить данное слово, если ваша
убежденность в победе рухнет?
Борман обернулся: Гитлер терзал своей правой рукою левую, трясущуюся,
и смотрел на него просяще, как ребенок, который не хочет слушать страшную
сказку или, вернее, желает заранее знать, что конец будет - так или иначе
- благополучный.
- Если наступит крах, я застрелюсь на ваших глазах, мой фюрер, -
сказал Борман. - Моя жизнь и судьба настолько связаны с вами, так
нерасторжимы, что, думая о вас, я думаю о себе...
- А как люди на улицах одеты? - спросил Гитлер.
Борман ужаснулся этому вопросу, вспомнив тысячи трупов вдоль дорог,
изголодавшихся детей, согбенных пергаментных старух, замерших в очередях
возле магазинов, где давали хлеб; руины домов; воронки на дорогах,
пожарища, висящих на столбах солдат с дощечками на груди: "Я не верил в
победу!", и ответил, ужасаясь самому себе:
- Весна всегда красила берлинцев, мой фюрер, девушки сняли пальто,
дети бегают в рубашонках...
- А столики кафе уже вынесли на бульвары?
И тут Борман испугался: а что, если Геббельс рассказал фюреру хоть
гран правды? Или показал фото зверств авиации союзников?
- Нет, - ответил он, не отрывая глаз от лица Гитлера, - нет еще, мой
фюрер... Люди ждут победы, хотя маленькие рыбацкие кабачки на Фишермаркте
и пивнушки возле заводов полны рабочего люда...
- Я не пробовал пива с времен первой войны, - сказал Гитлер. - У меня
к нему отвращение... Знаете почему? Я перепил в детстве. И ужасно
страдал... С тех пор у меня страх и ненависть к алкоголю... Это было так
ужасно, когда я увидел себя со стороны, лежавшего ничком, со спутавшимися
волосами; невероятные колики в солнечном сплетении; холодный пот на
висках... Именно тогда я решил, что, после того как мы состоимся, я брошу
всех алкоголиков, их детей и внуков в особые лагеря: им не место среди
арийцев; мы парим идеей, они - горячечными химерами, которые расслабляют
человека, делая его добычей для алчных евреев и бессердечных
большевиков... Но после победы я выйду с вами на Унтер-ден-Линден,
прогуляюсь по Фридрихштрассе, зайду в обычную маленькую пивную и выпью
полную кружку пенного "киндля"...
...Через полчаса помощник Бормана штандартенфюрер Цандер рассказал о
работе, проведенной полковником Хубером - его человеком в окружении
Геринга.
- Рейхсмаршал высказался в том смысле, - говорил Цандер, - что
ситуация прояснится двадцатого, на торжественном вечере. "Если фюрер
согласится уехать в Берхтесгаден, тогда борьба войдет в новую фазу и
судьба немцев решится на поле битвы; если же он останется в Берлине,
придется думать о том, как спасти нацию от тотального уничтожения". Когда
Хубер напомнил ему о традиции разговора за столом мира двух достойных
солдат враждующих армий, рейхсмаршал оживился и попросил срочно
подготовить хорошие примеры из истории; особенно интересовался Древним
Римом, ситуацией при Ватерлоо и коллизиями, связанными с Итальянским
походом генерала Суворова.
...После этого Борман вызвал Мюллера.
- Счетчик включен, - сказал он, расхаживая по своему маленькому
кабинету в бункере. - Вы должны сделать так, чтобы Шелленберг предложил
Гиммлеру обратиться к англо-американцам с предложением о капитуляции...
- Безоговорочной? - уточнил Мюллер.
Борману это уточнение не понравилось, хотя он понимал, что такого
рода вопрос правомочен. Ответил он, однако, вопросом:
- А вы как думаете?
- Так же, как и вы, - ответил Мюллер. - По-моему, самое время
называть собаку - собакой, рейхсляйтер.
Борман покачал головой, усмехнулся чему-то, спросил;
- Выпить хотите?
- Хочу, но - боюсь. Сейчас такое время, когда надо быть абсолютно
трезвым, а то можно запаниковать.
- Неделя в нашем распоряжении, Мюллер... А это очень много, семь
дней, сто шестьдесят восемь часов, что-то около десяти тысяч минут. Так
что я - выпью. А вы позавидуйте.
Борман налил себе айнциана, сладко, медленно опрокинул в себя водку,
заметив при этом:
- Нет ничего лучше баварского айнциана из Берхтесгадена. А слаще
всего в жизни - ощущение веселого беззаботного пьянства, не так ли?
- Так, - устало согласился Мюллер, не понимая, что Борман, говоря о
сладости пьянства, мстил Гитлеру, мстил его тираническому пуританству,
сухости и неумению радоваться жизни, всем ее проявлениям; он мстил ему
этими своими словами за все то, чего лишился, связав себя с ним; власть
хороша только тогда, когда реальна, и ты на ее вершине, а если все
х р у с т и т и конец будет совсем не таким, как у какого-нибудь
британского или бельгийского премьера - ушел себе в отставку, живи на
ферме, дои коров да нападай на преемника в печати, - тогда остро
вспоминается юность, до той именно черты, когда п о н е с л о, когда
добровольно отринул радость человеческого бытия во имя миража, называемого
мировым владычеством...
- А вы что грустный? - спросил Борман, выпив еще одну рюмку.
И Мюллер ответил словами Штирлица, сразу же поняв, что именно его
слова он сейчас произнес:
- Я не люблю быть болваном в игре, рейхсляйтер... Я не умею работать,
если не знаю конечной задумки... Я ощущаю тогда свою ненужность и - что
еще страшнее - малость...
- Я объясню вам все, Мюллер. Вчера еще было нельзя. Даже час назад
было рано. Сейчас - можно и нужно... Я - человек альтернативы, вы это
знаете... Я не могу спать в комнате, где только одна дверь - меня мучают
кошмары... Если Гиммлер сговорится с Бернадотом, он все равно не сможет
без меня сдержать рейх: партия взяла верх над его СС, и это очень хорошо.
Следовательно, на него мы найдем вожжи, аппарат в моих руках, гестапо - в
ваших. Геринг? Вряд ли, оперетта. Хотя я не исключаю и этой возможности.
Его офицеры тоже не смогут д е р ж а т ь, он это понимает; держать можем
мы. Но это один строй размышления, один допуск. Второй: они не
сговорились. Тогда я обращаюсь к Сталину с предложением мира, я отдаю в
его руки Германию порядка, Германию сконцентрированной силы... Я говорю
ему: "Примите нас, иначе нас возьмут ваши союзники"... Ваша игра с Москвой
идет хорошо, не так ли? Кремль нервничает, получая информацию о
переговорах с Западом, иначе они бы начали штурм позже, когда бы сошли
разливы рек и не было непролазной грязи на полях, где они вынуждены
базировать свои самолеты...
- Это - две двери, - сказал Мюллер. - И обе они могут оказаться
закрытыми... Что тогда? Прыгать в окно?
Борман посмеялся, не разжимая рта, и глаза его прикрылись тяжелыми
веками:
- Придется. Но мы прыгаем с первого этажа, Мюллер. Натренированы, не
впервой... "Окно" - это наша подводная лодка. Опорная база в Аргентине
готова к ее приему. Подпольный штаб нашего движения начал работу на
Паране, в междуречье великих рек, там наши люди контролируют территорию,
равную земле Гессен, на первое время хватит, доктор Менгеле готовится к
переброске туда. Что еще?
- Где окно? - усмехнулся Мюллер. - Я готов хоть сейчас прыгать. И
налейте водки, теперь, когда все стало ясно, можно хоть на час
расслабиться...
- Шелленберг подвигнет Гиммлера к открытому обращению на Запад?
- Спросили б точнее: сможет Мюллер сделать так, чтобы Шелленберг
провел нужную операцию против Гиммлера? И я б ответил: "Да, смогу, на то я
и Мюллер"... Как будем уходить? Когда?
- Погодите, погодите, всему свое время...
Мюллер покачал головой:
- Я не верю в ваши двери, рейхсляйтер... Я уже вырыл для себя могилу,
в которую опустят пустой гроб, и приготовил мраморный памятник на
кладбище. Когда станем прыгать из окна?
- После того как мы обратимся к русским. И они ответят нам. А это
случится в ближайшие дни...
И тогда Мюллер тихо спросил:
- А с ним-то вы справитесь?
Борман понял, кого Мюллер имел в виду; он знал, что тот говорит о
Гитлере; ответил поэтому открыто и простодушно:
- Я всегда считал Геббельса мягким человеком, он мне по силе.
Мюллер снова покачал головой:
- Не надо так... Часы бьют полночь... Не надо... Ответьте прямо: я
могу быть вам полезен в устранении Гитлера? Я, лично я, Мюллер? Могу я
быть вам полезен в том, чтобы уже сейчас продумать будущее трех ваших
двойников - и мои люди тоже стерегут их, не думайте, не только парни
вашего Цандера... Как тщательно вы продумали маршрут нашего движения через
кровоточащую Германию, на север, к подводникам? Имеете ли вы в голове
абсолютный план операции ухода отсюда, когда мы обязаны будем запутать
всех, пустить их по ложному следу, оставить после себя десяток версий?
Рейхсляйтер, часы бьют полночь, не позволяйте себе расслабляться в здешней
блаженной тишине и тепле...
Мюллер говорил, словно вбивал гвозди; в висках у Бормана занемело от
боли.
Осев в кресле, сделавшись еще меньше ростом, Борман как бы растекся,
обмяк и понял, что все кончено - окончательно и бесповоротно. А с этим
пришел страх: а ну и Мюллер уйдет?! Это показалось ему до того страшным -
оттого что было возможно и по его, Бормана, логике просто-таки необходимо,
- что он сказал:
