хотя их разделяют столетия, так же, как Софокл и Ницше... Александр
Македонский и Наполеон Бонапарт... Восстание в эллинских городах после
Анталкидова мира, когда бедные перебили всех богатых, было созвучным - в
своей цивилизации - с тем, что дал Парижский мир, когда Бомарше и Руссо
готовили бунт против столь необходимой для любого общества Бастилии... У
эллинов были Аристофан и Изократ, а у французов - Вольтер и Мирабо; вполне
прочитывается перекличка созвучности в разных пластах истории...
Солдатский император Наполеон или мужицкий царь Пугачев лишь повторяли
Дионисия Сиракузского и Филиппа Македонского... Вы понимаете, зачем я,
совершенно лишенный времени, говорю вам об этом?
- Понимаю.
- Так зачем же?
- Чтобы оправдать цинизм умных: "И это было". Нет?
- Верно! В десятку! Молодец! Что мне от вас нужно, надеюсь, теперь
понимаете?
- Не до конца.
- Мне нужно от вас следующее: во-первых, ваш Лорх сидит в этом же
здании, в подвале, мы сломали его, он готов работать. Вы сейчас напишете
телеграмму в Центр, я ее зашифрую - теперь это не трудно, - а вы
проследите за тем, чтобы Лорх не запустил в эфир какой-нибудь сигнал
тревоги, это не в ваших интересах... В телеграмме вы скажете, что я,
Мюллер, готов сотрудничать с русскими; взамен я требую гарантию
неприкосновенности... Я могу помочь во многом... Если даже не во всем...
- В чем, например?
- Отдать им Гиммлера, например...
- А Бормана?
- Давайте сначала дождемся ответа из вашего Центра... Как думаете,
они согласятся?
- Думаю, что нет.
- Почему?
- Они не считают Аристофана и Мирабо современниками...
- Хороший ответ. Спасибо за откровенность. Но вы составите такую
телеграмму на всякий случай. Не правда ли?
- Если настаиваете...
- Очень хорошо. Спасибо. Теперь второе: вы расскажете мне все о своей
работе? Все, с начала и до конца?
- Вы можете посмотреть мое личное дело, там все написано,
группенфюрер...
Мюллер громко захохотал. Он смеялся искренне, утирал глаза, качал
головою; потом лицо его занемело:
- Штирлиц, если вы не сделаете этого, вам введут трибадинуол, доктор
у меня отменный, и мы запишем ваши показания на аппаратуру... Причем,
говорить вы станете на том языке, на котором болтали во сне у Дагмар... Я
дал послушать ваш голос казачьему атаману Краснову - он не только наш
консультант, но и плодовитый литератор, настрочил сто романов про
большевиков и евреев. Сказал, что по рождению вы петербуржец...
- Что вам даст мое признание, группенфюрер?
- Я думаю о будущем, Штирлиц. К тому же человек нашей профессии не
умеет жить соло, мы не можем без дирижера, смысл нашей жизни - работа с
оркестром...
- Я должен написать вам все после того, как придет ответ на ваше
предложение? Или до?
- Не медля ни минуты.
Штирлиц покачал головой:
- Мне очень горько помирать... Но я не могу переступить себя... Не
сердитесь...
- Тогда пишите телеграмму.
Штирлиц взял карандаш, написал текст: "Центр. Я арестован Мюллером.
Он вносит предложение о сотрудничестве. Готов оказать помощь в аресте
Гиммлера. Взамен требует гарантий личной неприкосновенности. Юстас".
Мюллер внимательно прочитал телеграмму, поинтересовался:
- Фокусов нет?
- А какие могут быть фокусы? Все просто, как мычание...
УЖ ЕСЛИ ДЕЛАТЬ СПЕКТАКЛЬ, ТАК ЗРЕЛИЩНО!
__________________________________________________________________________
Как никто другой, Борман понимал, что все сейчас решают не дни, но
часы, быть может, даже минуты.
Он понимал, что отъезд Гитлера в Альпийский редут нанесет удар по
тому плану, который он выносил, утвердил для себя и проработал во всех
деталях.
Он поэтому продолжал делать все, чтобы Гитлер остался в Берлине, с
тревогой наблюдая за тем, как фюрер ищуще выспрашивал визитеров про то,
стоит ли ему продолжать борьбу из ставки или, быть может, целесообразнее
улететь в Берхтесгаден.
Как никто другой зная характер Гитлера, рейхсляйтер понимал, что
мания подозрительности, овладевавшая фюрером с каждым днем все более и
более, диктует ему решения странные, идущие, как правило, от противного.
Борман знал, что когда ему надо было провести какую-то кандидатуру, то
быстро и надежно это можно сделать в том случае, если уговорить Лея или
Шпеера (к ним фюрер был неравнодушен) дать негативную характеристику тому,
на кого ставил он сам, Борман. Тогда по прошествии двух-трех дней можно
было входить с предложением, и Гитлер обычно утверждал назначение того
человека, который был угоден Борману.
Причем, эта симпатия Гитлера возникла потому, что Лей страдал
запоями, и Гитлер поэтому относился к нему с брезгливым, но в то же время
жалостливым интересом; поскольку Лей был из рабочих и руководил "Трудовым
фронтом", фюрер считал необходимым держать его подле себя; он считал
также, что человек, страдающий недугом, который карался по законам
партийной этики, будет ему особенно предан; так же он относился к Шпееру:
в последние месяцы его любимец, самый знаменитый архитектор рейха, ставший
министром военной экономики, позволял себе открыто говорить фюреру, что
война проиграна и поэтому уничтожение мостов, дорог и заводов лишит
германскую промышленность шанса на послевоенное возрождение, которое
возможно лишь при содействии западного капитала, традиционно
заинтересованного в создании санитарного антибольшевистского кордона.
Никому другому Гитлер не простил бы таких высказываний; слушая Шпеера, он
как-то странно улыбался; Борману порою казалось, что фюрер обладает
удивительным даром не слышать то, что ему не хотелось слышать; после
тяжелого разговора со Шпеером, когда все присутствовавшие при этом
замерли, страшась стать свидетелями истерики, которая могла бы кончиться
приказом немедленно расстрелять любимца, фюрер вдруг пригласил министра к
себе и, ласково усадив за стол, принес чертежи "музея фюрера" в Линце.
Расстелив листы ватмана на столе, Гитлер сказал:
- Шпеер, послушайте, чем внимательнее я рассматриваю ваш проект, тем
более тяжелыми мне кажутся скульптуры через Дунай. Все-таки Линц - легкий
город, следовательно, необходима абсолютная пропорция. Что вы на это
скажете?
Шпеер с ужасом посмотрел на фюрера: Линц бомбили союзники, вопрос
захвата города русскими был вопросом недель, а этот человек с трясущимися
руками и большими, навыкате, зелеными глазами говорил о будущем музее, о
пропорции форм и о скульптурах через Дунай.
...Именно к Шпееру и обратился Борман, когда тот приехал с фронта в
рейхсканцелярию.
- Послушайте, Альберт, - сказал Борман, дружески обнимая ненавистного
ему любимца фюрера, - мне кажется, что сейчас вам зададут вопрос, стоит ли
нам уходить в Берхтесгаден. Вы же понимаете, что открытое столкновение
между красными и англо-американцами - вопрос месяцев, нам надо еще немного
продержаться, и коалиция рухнет, поэтому я прошу вас - уговорите фюрера
уехать в Альпы.
Борман умел высчитывать людей; он верно высчитал Шпеера; тот,
оставшись один на один с фюрером, выслушал его вопрос и ответил -
неожиданно для самого себя - совсем не так, как его просил рейхсляйтер:
- Поскольку лично вы, мой фюрер, потребовали от немцев сражения за
каждый дом, лестничный пролет, за каждое окно в квартире, ваш долг
остаться в осажденной столице.
- Да, но в Берхтесгадене лучше средства коммуникации, - возразил
Гитлер. - Военные считают, что оттуда мне будет легче руководить борьбою
на всех фронтах.
- Военные отстаивают свое узкопрофессиональное дело, а на вас лежит
тяжкое бремя политической стратегии, - с отчаянием ответил Шпеер, понимая,
что, видимо, каждое его слово записывается Борманом на пленку.
Гитлер как-то сразу сник, сидел несколько мгновений неподвижно, а
потом снова пошел за чертежами "музея" в Линце.
- Послушайте, - сказал он, вернувшись, - я по-прежнему беспокоюсь,
как будет оценено знатоками столь близкое соседство Тинторетто с
Рафаэлем... Все-таки, Тинторетто слишком легок и шаловлив, его искусство
представляется мне не совсем здоровым с точки зрения национальной
принадлежности. Порою мне кажется, что в нем есть дурная кровь... Эта
шаловливость, эта нарочитая несерьезность... Такое всегда было свойственно
еврейским маклерам... Или русским экстремистам, типа Врубеля... А через
зал - Рафаэль... Розенберг дважды привлекал авторитетных антропологов, но
они утверждают в один голос, что мать художника не имела любовника с
вражеской кровью, а отец был истинным римлянином... Но ведь его дед мог
изменить фамилию: евреи так ловки, когда речь идет о том, чтобы упрятать
свою родословную...
...После беседы со Шпеером, за чаем, Гитлер, проверяя Бормана,
сказал:
- А вот Шпеер считает целесообразным мой отъезд в Берхтесгаден.
- Он не только это считает целесообразным, - ответил Борман, - он
запрещает гауляйтерам взрывать мосты и заводы, он, видите ли, думает о
будущем нации, как будто оно возможно вне и без национал-социализма...
- Не верьте сплетням, - отрезал Гитлер. - Шпееру завидуют. Всем
талантам завидуют. Я это испытал на себе в Вене, когда меня четыре раза не
принимали в Академию художеств. Там это было понятно: все эти чехи и
словаки с поляками, гнусные евреи не желали дать дорогу арийцу - это
типично для неполноценных народов, подлежащих исчезновению. Я не могу
понять проявления такого отвратительного качества среди арийцев. Это
просто-напросто не имеет права на существование среди нас...
...Фюрер не заподозрил Шпеера в заговоре, а, наоборот, взял его под
защиту. Борман был почти уверен, что Гитлер может в любую минуту объявить
о своем отъезде в Альпийский редут.
Следовательно, настала пора действовать.
...Борман зашел к лечащему врачу фюрера доктору Брандту,
штандартенфюреру СС, который наблюдал Гитлера с начала тридцать пятого
года; именно Брандт следил за его диетой, лично делал инъекции, покупал в
Швейцарии новые лекарства и отправлял своих шведских друзей в Америку -
закупать медикаменты, которые стимулировали организм "великого сына
германской нации", не угнетая при этом психику и сон.
- Брандт, - сказал Борман, - откройте мне всю правду о состоянии
фюрера. Говорите честно, как это принято между ветеранами партии.
Брандт, как и все в рейхсканцелярии, знал, что откровенно говорить с
Борманом невозможно и чревато непредсказуемыми последствиями.
- Вас интересуют данные последних анализов? - заботливо осведомился
Брандт.
- Меня интересует все, - ответил Борман. - Абсолютно все.
- У вас есть какие-то основания тревожиться о состоянии здоровья
фюрера? - отпарировал Брандт. - Я не нахожу оснований для беспокойства.
- Брандт, я отвечаю за фюрера перед партией и нацией. Вам поэтому нет
нужды скрывать от меня что бы то ни было. Скажу вам откровенно: нынешняя
походка фюрера кажется мне несколько... уставшей, что ли... Нет ли
возможности как-то взбодрить его? Бывают моменты, когда у него трясется
левая рука; вы же знаете, как наши военные относятся к вопросам
выправки... Сделайте что-нибудь, неужели нет средств такого рода?
- Я делаю все, что могу, рейхсляйтер.
Борман понял, что дальнейший разговор со штандартенфюрером
бесполезен. Он никогда не станет делать то, что сейчас угодно Борману, он
пойдет к фюреру и откроет ему все, если попробовать заговорить с ним в
открытую: "Начните делать уколы, которые парализуют волю Гитлера, мне
