вопросы. Что ж, посмотрим, согласится ли правительство с такой точкой
зрения.
И он провел новый закон - через конгресс, - который давал ему право
на создание "Управления по регулированию трудовых отношений".
И тогда люди картелей, большого бизнеса страны, тайно встретились в
Нью-Йорке для того, чтобы выработать единую программу действий против
президента.
Джон Эдгар Гувер продолжал работать вширь и вглубь: провел красивую
комбинацию, подтолкнув преступный мир к активным действиям в больших
городах, устроил несколько перестрелок с гангстерами и доказал президенту,
что в период отмены "сухого закона", в годину борьбы с организованным
бандитизмом необходимо повысить роль и значение ФБР, бизнес финансировал
создание десятков фильмов о сыщиках Гувера, об их мужественной борьбе за
правопорядок; эталоном молодого американца должен быть полицейский,
который преследует бандитов, стреляет в коммунистов и спасает дочку
миллионера от посягательств негра.
ФБР по-прежнему вело картотеки на левых, с т а в и л о слежку за
прогрессивными писателями, помогало человеку Форда, начальнику его штаба
Беннету, прятать свои отношения с главой мафии Аль Капонэ, но при этом
никак не занималось делами фашистских организаций, разбросанных по всей
Америке.
Форд и его люди, поддерживая Гувера, гарантировали Аль Капонэ и
другим лидерам мафии незримую помощь; те развернули в стране жесточайший
террор; по ночам на улицах продолжали греметь выстрелы; банды гангстеров
были вооружены не только ножами и пистолетами, но и пулеметами и
гранатами; в городах разыгрывались форменные вооруженные столкновения;
необходимость дальнейшего расширения ФБР, таким образом, диктовалась
ж и з н ь ю.
А в ФБР сидел человек монополий, который держал руку на пульсе жизни
преступного мира. Убрать его было трудно - замены среди людей
рузвельтовского штаба для него не было; ошибка политика, гнушающегося
"черной работой", сыграла с президентом злую шутку: во главе политической
и криминальной контрразведки страны стоял злейший противник нового курса,
зашоренный консерватор, мечтавший о "сильной руке", когда слово "нельзя"
не обсуждается, указание руководителя непререкаемо и подлежит
беспрекословному выполнению, новая мысль требует внимательного
цензурования, а чужекровные идеи являются уголовно наказуемыми.
Как и Форд, директор ФБР не признавал новых танцев, как и Дюпон,
выключал приемник, когда передавали музыку "черномазых", как и Морган,
носил лишь традиционную одежду и обувь и на каждого, кто приходил к нему в
костюме, купленном в Париже или Лондоне, смотрел с подозрением, как на
отступника, подверженного чужим, а следовательно, вредным, неамериканским
веяниям.
...Первые годы войны промышленники и банкиры - особенно та их часть,
которая в отличие от Даллеса, Форрестолла и Форда не была связана тесными
деловыми узами с национал-социалистским финансистом Шредером, платившим
Гиммлеру, - стояли вместе с Рузвельтом, ибо он возглавлял не просто
демократическую партию, но весь народ Америки; однако, чем ближе было
поражение Германии, чем реальнее становился мир, в котором Объединенные
Нации должны будут работать рука об руку во имя прогресса, чем настойчивее
повторял Рузвельт свои слова о необходимости послевоенного содружества с
Россией, тем организованней оформлялась оппозиция его идеям и практике.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - IX (Максим Максимович Исаев)
__________________________________________________________________________
- Хетль, - сказал Штирлиц, когда Ойген и Вилли принялись аккуратно
просматривать документацию по радиопередачам, а Курт отправился в Линц,
чтобы проинформировать секретариат гауляйтера Айгрубера о начале работы, -
составьте мне компанию, а? Право, не могу гулять в одиночестве.
- С удовольствием, - ответил Хетль; лицо его за ночь осунулось,
отекло.
- Одну минуту, - остановил их Ойген. - Я починил ваш аппаратик,
штандартенфюрер... Не понадобится?
Штирлиц вспомнил напутствие Мюллера и понял, что слова Ойгена - не
просьба, но приказ; ответил:
- Вы очень внимательны, старина, я действительно привык к диктофону,
словно к парабеллуму.
Ойген вернулся через пару минут, передал Штирлицу диктофон, заставив
себя улыбнуться; однако улыбка была вымученная; глаза опущены; губы
и г р а л и.
- Надо будет опробовать ваши технические способности на
штурмбанфюрере Хетле, - заметил Штирлиц. - Придется мне его маленько
позаписывать, а? Не возражаете, Хетль?
- Ну отчего же? - ответил тот. - Подслушивания боится только враг,
честный человек не опасается проверки.
- Видите, Ойген, - продолжал Штирлиц, - Хетлю даже доставляет особую
радость, когда его подслушивают, значит, он не мусор на улице, а явление,
его мыслями интересуются; отсюда - чувство самоуважения, ощущение
собственной значимости, нет, Ойген?
Тот поднял на Штирлица глаза, полные безысходной, тяжелой злобы:
- Именно так, штандартенфюрер.
- Ну и славно, нет ничего приятнее, как работать с единомышленниками.
Пошли, Хетль, спасибо, что вы нашли для меня время после утомительного
дежурства...
...В парке, закинув голову так, что в глазах было одно лишь
безбрежное, густо-синее небо да еще кроны сосен, Штирлиц остановился,
вздохнул полной грудью стылый воздух, в котором явственно ощущался запах
горных ручьев, стремительных, прозрачных, улыбнулся и тихо сказал:
- Самое поразительное заключается в том, что сейчас я совершенно
явственно представил себе м е л ь к форели, которая взносится сквозь
грохот падающей воды вверх по порогу... Любите ловить форель?
- Не пробовал.
- Зря. Это еще более азартно, чем охота. Удачный заброс -
моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное
состязание у д а ч...
- Здесь кое-кто ловит форель, - не понимая, куда клонит Штирлиц,
настороженно ответил Хетль.
- Я знаю. Тут у вас хорошая форель, небольшая, а потому особенно
красивая; сине-красные крапинки очень ярки, абсолютное ощущение
перламутровости... В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая
рыбалка на Ирати, в стране басков... Рыбу очень трудно писать, надо
родиться голландцем... Любите живопись?
Хетль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра то
и дело гасили пламя зажигалки.
- Да не курите вы на прогулке! - сердито сказал Штирлиц. - Поберегите
легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые
сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом... Уж
коли не можете без курева, травите себя дома...
- Штандартенфюрер, я так не могу! - закашлялся Хетль. - Вы включили
аппаратуру?
- Вы же видели... Конечно не включал...
- Покажите...
Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хетлю:
- Можете держать у себя, если вам так спокойнее.
- Спасибо, - ответил Хетль, сунув диктофон в карман своего кожаного
реглана. - Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете
про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?
Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из
затрепанной книжечки Пастернака: "...в траве, меж диких бальзаминов,
ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и
так неистовы на синем разбеги огненных стволов...", - почувствовал всю
в е с о м о с т ь слова, ощутил поэтому горделивую, несколько даже
хвастливую радость и, вздохнув, сказал:
- Как это ужасно, Хетль, когда люди ни одно слово не воспринимают
просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня
интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?
- Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи... Мне
поэтому показалось, что вы тоже интересуетесь хранилищем.
- "Я тоже". А кто еще интересуется?
Хетль пожал плечами:
- Все, кому не лень.
- Хетль, - вздохнул Штирлиц, - вам выгодно взять меня в долю. Я не
фанатик, я отдаю себе отчет в том, что мы проиграли войну; крах наступит в
течение ближайших месяцев, может быть, недель... Вы же видите отношение ко
мне спутников, которые не выпускают меня с территории этого замка... Меня
подозревают так же, как вас, но вы имеете возможность днем уезжать в Линц,
а я этой возможности лишен... А в этом я заинтересован по-настоящему...
- Но как же тогда понять, - пропустив Штирлица перед собою на
узенький мостик, переброшенный через глубокий ров, по дну которого,
пенясь, шумел ручей, сказал Хетль, - что вас, подозреваемого, отправляют
со специальным заданием в штаб-квартиру Кальтенбруннера? Что-то не
сходится в этой схеме... Да и потом Эйхман вводил меня в свои комбинации:
он играл "друга" арестованного, а я бранил его за это во время допроса -
все-таки не первый год работаю в РСХА, наши приемы многообразны...
- Это верно, согласен... Но вам ничего не остается, кроме как верить
мне, Хетль... Мне ведь тоже приходится вам верить... А я вправе допустить,
что вы работаете на Запад с санкции Кальтенбруннера, он знает о вашей
деятельности, давным-давно ее разрешил и вы поэтому еще вчера передали ему
в Берлин мою шифровку и сообщили о нашем нежданном визите.
- Но если вы допускаете такую возможность, как вы можете работать со
мною?
Штирлиц пожал плечами:
- А что мне остается делать?
Хетль согласно кивнул:
- Действительно, ничего... Но даже если мне - в силу личной выгоды,
говорю вполне откровенно, - придется сообщить Кальтенбруннеру о визите
вашей группы, о вас я не произнесу ни слова, которое бы пошло вам во вред.
- Призываете к взаимности?
- Да.
- Но вы ведь уже сообщили Кальтенбруннеру о нашем прибытии, нет?
- Мы ведь договорились о взаимности...
- Я бы советовал повременить, Хетль. Это - и в ваших интересах.
- Постараюсь, - ответил тот, и Штирлиц понял, что он, конечно же,
ищет возможность каким-то ловким способом сообщить Кальтенбруннеру, если
уже не сообщил...
- Кого интересуют соляные копи, где складированы картины? - спросил
Штирлиц.
- Американцев.
- Их люди давно заброшены сюда?
- Да.
- Где они?
- Под Зальцбургом.
- Вы с ними контактируете?
- Они со мною контактируют, - раздраженно уточнил Хетль.
- Да будет вам, дружище, - сказал Штирлиц и вдруг поймал себя на
мысли, что произнес эту фразу, подражая Мюллеру. - Сейчас такое время
настало, когда именно вы в них заинтересованы, а не они в вас.
Хетль покачал головой:
- Они - больше. Если я не смогу предпринять решительных шагов, то
штольни, где хранятся картины и скульптуры, будут взорваны.
- Вы с ума сошли!
- Нет, я не сошел с ума. Это приказ фюрера. В штольни уже заложено
пять авиационных бомб; проведены провода, установлены детонаторы.
- Кто обязан отдать приказ о взрыве?
- Берлин... Фюрер... Или Кальтенбруннер.
- А не Борман?
- Может быть, и он, но я слышал про Кальтенбруннера.
- Сможете на него повлиять?
- Вы же знаете характер этого человека...
- Человека, - повторил Штирлиц, усмехнувшись. - Животное... Он знает
о ваших контактах?
- Нет.
- Думаете открыться ему?
- Я не решил еще...
- Если вы говорите правду, то погодите пару недель. Он относится к
числу тех фанатиков, которые ночью признаются себе в том, что наступил
крах, а утром, выпив водки, от страха норовят написать исповедь фюреру и
молить о пощаде. Признавайтесь ему, когда здесь станет слышна канонада...
