транспорте и передал двум женщинам, сопровождающим пассажира в седьмом
вагоне, купе первого класса, наспех зашифрованный приказ: их подопечный
Рубенау должен быть отравлен (ампулу передадут в Штутгарте на перроне);
сделать это надо после того, как кончится пограничная проверка германской
стражей в Базеле; на столике, перед тем как женщины покинут вагон, должен
быть оставлен железнодорожный билет, на котором надо написать следующее:
"Передать доктору Бользену, народное предприятие имени Роберта Лея,
Бабельсберг, Ягдштрассе, 7; касса 4, кассир Лумке" (хорошо, что вспомнил
еще одного мюнхенского головореза, давно не использовал; раньше работал по
кражам на транспорте, агент бесценный; мелочей нет, все надо хранить,
закладывая в дело заранее); проводник должен быть проинструктирован, чтобы
дать показания швейцарской полиции, что в купе вместе с убитым ехал
мужчина лет сорока пяти, корректный интеллигент, сел в вагон в Берлине...
...Через час к Мюллеру ввели жену Рубенау.
- Только возьмите себя в руки, я не выношу истерик, - сказал Мюллер.
- Должен сообщить вам трагическую новость: ваш муж погиб. И убил его тот
человек, который сидел напротив вас, вон в том кресле. Его фамилия -
Штирлиц, он скрылся, мы его ищем.
Женщина упала, потеряв сознание. Когда Мюллер дал ей нашатыря и
привел в чувство, конечно же, началась истерика; он, тем не менее, знал,
как прекращать бабьи истерики: ударил кулаком по столу, закричал:
- Вам дорога жизнь детей?! Или нет?! Ну, отвечайте!
- Да, да, да, - судорожно вздыхая, сквозь слезы ответила женщина. -
Да, да, да...
- Тогда возьмите себя в руки и запомните, что я вам скажу... Вот
паспорт для вас и для Евочки. - Он протянул женщине документ и конверт с
пятьюстами франками. - Вас сейчас посадят на поезд, уезжайте в Швейцарию.
Вот вам фотография человека, который убил вашего мужа. У него две фамилии:
одна - Бользен, а другая - Штирлиц. Здесь же, - он протянул ей второй
конверт, - довесок к фото; отпечатки его пальцев. Пока ваш маленький Пауль
сидит здесь, в посольстве, молчите. Но как только он окажется с вами, в
Швейцарии, идите в полицию и рассказывайте им все. Абсолютно все. И
начинайте искать убийцу вашего мужа: он сейчас может оказаться в
Швейцарии. Мстите ему - за себя и за меня. Ясно? Но забудьте отныне мое
имя. Если посмеете помнить - я вам не позавидую.
ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
__________________________________________________________________________
От Зальцбурга дорога пошла ввинчиваться в горы; еще лежал снег;
лыжный сезон здесь - особенно на хороших склонах с северной стороны -
временами продолжался до первых чисел мая.
Штирлиц был - как и всю дорогу от Берлина - зажат на заднем сиденье
между Ойгеном Шритвассером и Куртом Безе, машину вел Вилли Драхт,
штурмбанфюрер из референтуры Мюллера.
Инструктируя группу перед самым отъездом - после того как Штирлиц
ознакомился с личными делами всех офицеров, работавших в Альт Аусзее, в
кабинете шефа гестапо, - Мюллер повторил:
- Ребята, я поручаю вам Штирлица. Запомните, что я вам всем скажу, и
пусть это запомнит Штирлиц тоже. Когда он вернулся в рейх после
блистательно выполненного задания в Швейцарии, его жизни постоянно
угрожает опасность. Дважды он чудом вылез из переделки. Если случится
третья - ему несдобровать. Поэтому, ребята, я запрещаю вам оставлять
Штирлица одного хоть на одно мгновение. Работать - вместе: питаться -
вместе; спать - в одной комнате; даже писать ходите вдвоем... Запомните,
ребята, - он обратился к трем высоким малоподвижным эсэсовцам, - Штирлиц -
человек нездоровой храбрости. Он готов идти против врагов с открытым
забралом. Это нравится рейхсфюреру, мне, конечно, тоже, но я отвечаю за
его жизнь перед имперским руководством, именно поэтому отправляю вас с
ним.
- Спасибо, группенфюрер, - сказал Штирлиц, - я от всего сердца
признателен вам за ту заботу, которую вы проявляете обо мне, но как быть,
если в Линце возникнет необходимость поговорить с тем, в ком я буду
заинтересован - в процессе расследования? Разговор с глазу на глаз - одно,
а если мы начнем проводить собеседования за круглым столом, никакого
результата я не получу...
- Вилла, откуда идут передачи на Запад, - ответил Мюллер, - окружена
пятнадцатью гектарами прекрасного парка. Забор надежно укрывает вас от
врага; подступы простреливаются с вышек; гуляйте себе по дорожкам и ведите
беседы с глазу на глаз... Я понимаю, в особняке никто из тамошних людей с
вами открыто говорить не станет, им известно лучше, чем кому бы то ни
было, где, каким образом и с какого расстояния прослушиваются их
разговоры. Но вам придется записывать беседы в парке, Штирлиц. И
передавать их Ойгену, а вы, - он посмотрел на Шритвассера, - организуете
их немедленную доставку в Берлин, это ваша забота, Ойген: Штирлицу нет
нужды забивать голову мелочами.
- Это не мелочи, - возразил Штирлиц. - Я, таким образом, буду лишен
возможности прослушивать свои беседы еще и еще раз, перед встречей с
другими сотрудниками, стану путаться в именах и фактах... Мне так трудно
работать, группенфюрер...
- Трудности существуют для того, чтобы их преодолевать, - отрезал
Мюллер. - Это все, друзья. Я вручаю вам Штирлица, которого люблю. Я
горжусь им. Вы должны вернуть его сюда через неделю и получить заслуженные
награды. Хайль Гитлер!
- Группенфюрер, - сказал Штирлиц, - а почему бы мне не работать в
наручниках?
Мюллер рассмеялся:
- Если бы сейчас положение не было таким напряженным, я бы приковался
к вам, употребил мазь для человека-невидимки и поучился бы мастерству
интриги, которым вы владеете в совершенстве... Вы мне нужны живым,
Штирлиц... Не сердитесь, дружище, до встречи!
...В Альт Аусзее они приехали, когда стемнело; Вилли повалился
головой на баранку и громко захрапел; потом вздохнул, усмехнувшись:
- Я побил все рекорды! Почти семьсот километров за двенадцать часов!
Я сплю, не будите меня, здесь так тихо, и воздух чистый! Спокойной ночи!
- Когда я еду не в своем "хорьхе", - сказал Штирлиц, - у меня
начинает болеть голова.
Ойген, вылезая из машины, пробурчал:
- Это понятно. Я, например, в детстве всегда падал с чужого
велосипеда. Привычка - ничего не попишешь, как это говорят английские
свиньи? "Привычка - вторая натура", да?
- Именно так, - сказал Вилли.
- У вас хорошее произношение, - заметил Штирлиц. - Долго работали в
Англии?
- Я прожил три года на Ямайке, обслуживал наше консульство, вот была
райская жизнь!
...Ворота виллы "Керри" открывались медленно: работал автомат; когда
Вилли загнал машину в темный парк, из небольшого домика возле шлагбаума
вышли два охранника, потребовали документы, долго сличали фотографии на
офицерских книжках СС с лицами прибывших, потом попросили выйти, подняли
заднее сиденье, проверили чемоданы и, корректно извинившись, сказали, что
необходимо предъявить содержимое портфелей, а личное оружие сдать под
расписку.
Потом вышел третий охранник, сел рядом с Вилли (тьма была кромешная,
щелочки, оставленные в фарах, дорогу не освещали, асфальт петлял между
соснами), показал путь в третий коттедж - там были приготовлены две
комнаты.
- Спокойной ночи, - сказал охранник, выбрасывая руку в нацистском
приветствии. - Завтрак будет накрыт здесь же, на застекленной веранде, в
семь тридцать. Сдайте мне, пожалуйста, ваши продуктовые карточки на
повидло и маргарин.
- Погодите, - остановил его Штирлиц. - Погодите-ка. Кто сейчас
дежурит?
- Я не уполномочен давать ответы, штандартенфюрер! Без разрешения
начальника смены я не вправе вступать в разговоры с теми, кто к нам
прибывает, простите.
- Какой у начальника номер телефона?
- Назовите радиооператору ваше имя, вас соединят с ним
незамедлительно.
- Благодарю, - сказал Штирлиц. - И покажите моим коллегам, где здесь
кухня, как включать электроприборы, - мы намерены выпить чая.
- Да, штандартенфюрер, конечно!
Вилли вышел с охранником, а Штирлиц, обернувшись к двум, что остались
с ним, спросил:
- Ребята, чтобы у нас не было недомолвок, давайте начистоту: кто из
вас храпит?
- Я, - признался Курт. - Особенно когда засыпаю. Но мне можно
крикнуть, и я сразу же проснусь...
- Я не храплю, - сказал Ойген. - Я натренирован на тихий сон.
- Это как? - удивился Штирлиц.
- Когда Скорцени нас готовил к одной операции на Востоке, так он
заставлял меня успокаивать самого себя перед наступлением ночи, лежать на
левом боку и учиться слышать свое дыхание...
- Разве такое возможно?
- Возможно. Я убедился. Даже наркотик можно перебороть, если только
настроить себя на воспоминание самого дорогого... Это точно, не
улыбайтесь, я пробовал на себе. Скорцени велел нам испытать все: он ведь
очень тщателен в подборе людей для своих групп...
- Вы должны были ассистировать Скорцени в Тегеране? - уточнил
Штирлиц. - Во время подготовки акции против "Большой тройки"?
Ойген, как и мюллеровский шофер Ганс, словно бы и не слышал вопроса
Штирлица, продолжал говорить:
- Я помню, у нас был один парень, так он слишком громко смеялся...
Скорцени сам занимался с ним, неделю, не меньше... Что уж они делали, не
знаю, но потом этот парень улыбался беззвучно, как воспитанная девушка...
- Воспитанные девушки не должны громко смеяться? - удивился Штирлиц,
достав из чемоданчика пижаму. - По-моему, истинная воспитанность
заключается в том, чтобы быть самим собою... Громкий смех - если он не
патологичен - прекрасное человеческое качество.
Вернулся Вилли, сказал, что вода уже кипит, поинтересовался, как
Штирлиц отнесется к глотку бренди; перешли на застекленную веранду; начали
пировать.
- Ойген, не сочтите за труд, позвоните дежурному офицеру смены,
пригласите его на чашку кофе.
- Да, штандартенфюрер, - ответил тот, поднимаясь. - Будет исполнено.
...Штурмбанфюрер Хетль оказался седоголовым, хотя молодым еще
человеком; он поднял свою рюмку за благополучное прибытие коллег из
центра, поинтересовался, как дорога, много ли бомбили, выразил надежду,
что это последняя горькая весна, рассказал два еврейских анекдота;
добродушно посмеивался, наблюдая, как заливался Вилли; словно ребенок,
право...
- А еще есть очень смешной рассказ про великого еврейского врача,
который умел лечить все болезни, - продолжил он, заметив, как понравились
его анекдоты. - Привели к нему хромого на костылях и говорят: "Рубинштейн,
вы самый великий врачебный маг в Вене. Спасите нашего Гансика, он не может
стоять без костылей, сразу падает!" Рубинштейн взялся толстыми пальцами с
грязными ногтями за свой висячий нос и начал думать, а потом сказал:
"Больной, ты здоров! Брось костыли!" Ганс, как и всякий еврей, был трусом
и, конечно, костыли не бросил. Рубинштейн снова попрыгал вокруг него и
закричал: "Ганс, я тебе что сказал?! Ты здоров! Так брось костыли! Я тебя
заклинаю нашим Иеговой!" И Ганс послушался горбоносого Рубинштейна, бросил
костыли...
Хетль замолчал, полез за сигаретами.
Вилли не выдержал, поторопил:
- Ну и что стало с Гансом?
Хетль сокрушенно вздохнул:
- Разбился.
Вилли чуть не сполз со стула от смеха; Ойген, криво усмехнувшись,
заметил:
- Как только мы отбросим русских от Берлина, надо уничтожить всю
еврейскую сволочь. Слишком мы с ними церемонились. Лагеря строили для этих
