свиней. В печь, всех в печь, а некоторых отстреливать из мелкокалиберных
винтовок! Пусть наши мальчики из "гитлерюгенда" набивают руку...
Штирлиц поднялся, обратился к Хетлю:
- Дружище, не составите мне компанию? Я обычно гуляю перед сном...
- С удовольствием, штандартенфюрер...
- За ворота штандартенфюреру выходить нельзя, - сказал Ойген,
по-прежнему тяжело глядя на Штирлица, хотя обращался к Хетлю - Ему
постоянно угрожает опасность, мы прикомандированы к нему для охраны
группенфюрером Мюллером.
Хетль, поднимаясь, спросил:
- А партайгеноссе Кальтенбруннер в курсе вашей командировки?
"Оп, - подумал Штирлиц. - Хороший вопрос".
- Он знает, - ответил Ойген. - В Берлине знают. Мы прибыли, чтобы
проследить за организацией специального хранилища для партийного архива -
личное поручение рейхсляйтера Бормана. А для этого нам придется чуть-чуть
поиграть с дядей Сэмом, надо проверить, не пробовал ли он сунуть сюда свой
горбатый нос...
- Ах так, - ответил Хетль. - Что ж, мы все к вашим услугам...
...Гуляя по парку, Штирлиц долго не произносил ни слова; звезды в
небе были близкими, зелеными; тревожно перемигивались, и было в этом
что-то судорожное, предутреннее, когда расстаются любимые, и вот-вот
начнет светать, и настанет безнадежность и пустота, и во всем будет
ощущаться тревога, а после того как щелкнет замок двери и ты останешься
один, воспоминания нахлынут на тебя, и ты с ужасом поймешь, что тебе сорок
пять, и жизнь прошла, не надо обольщаться, хотя это - главное человеческое
качество, а еще - ожидание чуда, но ведь их не бывает более, чудес-то...
- Хетль, - сказал Штирлиц, - для того чтобы я смог успешно провести
дело, порученное мне, я хочу рассчитывать на вашу помощь.
- Польщен, штандартенфюрер. Я к вашим услугам.
- Расскажите про ваших коллег. Кого бы из них вы порекомендовали мне
для выполнения заданий центра?
- Прошу простить, мне было бы легче давать им оценки, зная, каким
должно быть задание...
- Сложным, - ответил Штирлиц.
- Я начну с Докса, - сказал Хетль. - Он живет здесь с сорок второго
года, с первых дней организации этого радиоцентра. Великолепный работник,
бесконечно предан делу фюрера, примерный семьянин; горнолыжник, стрелок,
безупречен в поведении...
Штирлиц поморщился:
- Хетль, я читал его анкету, не надо повторять штампы, за которыми
ничего нет. Меня, например, интересует, за что он получил порицание
обергруппенфюрера Кальтенбруннера в сорок третьем году?
- Не знаю, штандартенфюрер. Я тогда был на фронте.
- На каком?
- Под Минском.
- В войсках СС?
Хетлю были неприятны быстрые вопросы Штирлица, он поэтому ответил:
- Вы же знакомы с личными делами всех тех, кто работает здесь, у
обергруппенфюрера... Значит, вам должно быть хорошо известно, что я служил
рядовым в войсках вермахта...
- В вашем личном деле сказано, что вы были разжалованы Гейдрихом. А
после его трагической гибели вам вернули звание, наградили и перевели на
работу в отдел Эйхмана. За что вас наказал покойный Гейдрих?
- Я позволил себе говорить то, что не имел права говорить.
- А именно?
- Я был пьян... В компании, где находился друг покойного Гейдриха -
я, понятно, об этом не знал, - я позволил себе усомниться в том, надо ли
уничтожать славян. Я пошутил, - словно бы испугавшись чего-то, быстро
добавил Хетль. - Я, видимо, неумело пошутил, сказав, что часть славян
стоило бы держать в гетто, чтобы потом, когда Россия откатится за Урал,
было на кого выменять Эренбурга... А Гейдрих был очень щепетилен в
славянском и еврейском вопросах.
- И за это вас разжаловали?
- В основном да.
- А не "в основном"?
- Я еще сказал, что мы одолеем русских, если вовремя заключим мир на
Западе.
- Когда вы примкнули к нашему движению?
- В тридцать девятом.
- А к СС?
- Дело в том, что я родился в Линце, в одном доме с
обергруппенфюрером Кальтенбруннером... Он знал мою семью, отец помогал ему
в трудные времена... Поэтому Кальтенбруннер рекомендовал меня в СС лично,
в сороковом...
- Что еще вы знаете о Доксе?
- Я сказал все, что мог, штандартенфюрер.
- Хорошо, я поставлю вопрос иначе: вы бы пошли с ним на выполнение
задания? В тыл врага?
- Пошел бы.
- Спасибо, Хетль. Дальше...
- Штурмбанфюрер Шванебах... Мне трудно говорить о нем... Он храбрый
офицер и безусловно честный человек, но наши отношения не сложились...
- Вы бы пошли с ним на задание?
- Только получив приказ.
- Дальше...
- Оберштурмбанфюрер Растерфельд... С ним я готов идти на любое дело.
- С каких пор вы его знаете?
- С сорок первого года.
- А вам известно, что именно Растерфельд готовил для Гейдриха
материалы на ваше разжалование?
Хетль остановился:
- Этого не может быть...
- Я покажу вам документы... Пойдемте, пойдемте, держите ритм... И
последний вопрос: он знает, что вы спите с его женой? Может, у вас любовь
втроем и все такое прочее? Или все значительно серьезней?
Хетль снова остановился; Штирлиц полез за сигаретами, закурил,
неторопливо бросил спичку в снег, вздохнул:
- Вот так-то, Хетль. Вы, конечно же, относитесь к числу
неприкасаемых, поскольку с Востока вас вернул обергруппенфюрер
Кальтенбруннер, но система проверки РСХА работает вне зависимости от того,
кто тебя опекает наверху... Веселитесь, как хотите, но не попадайтесь! А
вы попались! Ах, черт! - воскликнул вдруг Штирлиц и как-то странно упал на
левый бок. Поднявшись, незаметно достал из внутреннего кармана плоский
диктофон, вытащил кассету, порвал пленку, поставил кассету на место, сунул
диктофон в карман и тихо сказал: - Вы поняли, что я упал поскользнувшись?
Поэтому, вернувшись, вы спросите при моих коллегах, не сильно ли я
ушибся... Мои коллеги не спят, кто-нибудь из них идет следом за нами, но в
отдалении, поэтому вы сейчас напишете мне лично обязательство работать на
гауляйтера Айгрубера и на НСДАП, ясно?
Штирлиц достал блокнот, протянул Хетлю:
- Быстро, Хетль, быстро, это в ваших же интересах.
- Что писать? - спросил тот; Штирлицу показалось, что у Хетля начался
аллергический приступ. Даже в темноте стало видно, как он побледнел.
Штирлиц понял это по тому, как под глазами у штурмбанфюрера внезапно
залегли черные тени.
- Да что в голову взбредет, - ответил Штирлиц. - Обязуюсь работать на
гауляйтера Верхней Австрии... В случае измены... И так далее...
- Я не могу писать на ходу...
- И не надо. Я подожду.
Хетль написал текст, протянул блокнот Штирлицу; тот смотреть не стал,
перевернул страничку, спросил:
- Зрение хорошее?
- Да.
- Посмотрите сюда.
Хетль нагнулся и сразу же отпрянул: в блокноте Штирлица была записана
последняя радиограмма, отправленная из Альт Аусзее неустановленным
оператором на Запад.
- Хетль, - сказал Штирлиц, - передайте вашим шифром... Тихо, тихо, не
суетитесь... Я не собираюсь вас губить, я заинтересован в вас так же, как
и Кальтенбруннер... Передайте вашим шифром мои цифры... А если вздумаете
отказаться, я не поставлю за вас и пфеннига...
"Это моя последняя попытка, - думал Штирлиц, - хоть Это один шанс из
ста, но все-таки это шанс".
В шифровке он сообщал Центру, где находится, что зажат тремя
гестаповцами, и впервые открыто признался, что силы его на исходе. Если
Центр сочтет возможным организовать его побег на Родину, налет на виллу
Кальтенбруннера в Альт Аусзее вполне возможен. Виллу охраняют двенадцать
человек, но по крайней мере семерых он, Штирлиц, рискнет взять на себя,
если только получит ответ, который ему передаст Хетль.
...Через час Даллес получил странную радиограмму из Альт Аусзее, от
агента "Жозеф"; под этим именем был зашифрован Хетль, предложивший свои
услуги ОСС осенью сорок четвертого года в Будапеште, работая вместе с
Эйхманом по торговле евреями; провернули хороший бизнес, несколько
миллионов франков, и не бумажками, а бензином и военными грузовиками; один
из выпущенных взамен за это финансистов позвонил в американское
посольство, передал текст, сказанный ему Хетлем. С этого и началось.
Цифры Штирлица, переданные в Берн Хетлем, расшифровке специалистами
ОСС не поддались. Однако, поскольку Штирлиц был вынужден назвать адрес,
куда следовало передать его шифровку, люди Даллеса немедленно навели
справки и установили, что там жил человек, связанный в свое время с
группой советского разведчика Шандора Радо.
...Даллес попросил прийти к нему ближайших помощников, Гюсмана и
Геверница, познакомил их с новостью и спросил, добро посмеиваясь в
прокуренные усы:
- Ну, что станем делать? Думайте, парни, задачка невероятно
интересна... Пойдем на контакт с русской разведкой? Или воздержимся?
Даллес имел исчерпывающую информацию по поводу всего того, что сейчас
происходило в Вашингтоне; он понимал, что ситуация сложилась в высшей мере
сложная. Он был убежден, что на Рузвельта давят силы, стоящие за той
финансовой группой, которая давно и упорно боролась за влияние на
государственный департамент против тех, кто блокировался вокруг "Салливэна
и Кромвэлла" - адвокатской фирмы Даллесов, сориентированной на самую
правую концепцию Уолл-стрита.
Он понимал, что схватка за сферы влияния в Германии, да и в Европе
вообще, вступила в последнюю, решающую фазу: компаньоны ему не простят,
потеряй он свой пост; все те нити, связывавшие его с германской
промышленностью, которые он так трепетно налаживал и берег все эти годы,
просто-таки не имеют права перейти в другие руки; это будет означать
крушение его жизни, карьеры, будущего.
Он понимал, что Рузвельт ведет сложную партию: президент взял на себя
смелость доказать американцам, что в мире вполне могут сосуществовать
такие разностные структуры, как Запад с его свободным предпринимательством
и большевистское государство, построенное на примате государственного
планирования. Даллес отдавал себе отчет в том, отчего Рузвельт с
маниакальной настойчивостью добивался того, чтобы Сталин прилетел в
Касабланку, на встречу "Большой тройки", или же - на худой конец - в
Тегеран: этим Рузвельт доказывал тем, кто поддерживал его политику в
банках и концернах, что диалог со Сталиным вполне возможен: он,
государственный политик, понятно, не потерпит, чтобы его страну хоть в
какой-то мере третировали, но в нем нет имперских амбиций, и он умеет
соблюдать договорные обязательства.
Даллесу и тем, кто поддерживал его концепцию - прямо противоположную
концепции Рузвельта, - весною сорок пятого было весьма трудно
маневрировать: мир отринул бы открытое размежевание с русскими и
сепаратный договор с рейхом; слишком свежи раны, слишком трагично
пережитое, не ставшее еще п а м я т ь ю. Скорее бы! Память поддается
корректировке, что-то можно замолчать, что-то переписать наново, что-то
подвергнуть остракизму. Однако главная задача момента заключается в том,
чтобы удержать занятые позиции.
Именно поэтому Даллес собрал на совещание Геверница и Гюсмана, ибо
просто-напросто отказать "Жозефу", попавшему, видимо, в сложное положение
и прижатому русскими, нельзя, но и помогать Советам, особенно в том
регионе рейха, который представлял для Даллеса особый интерес (как-никак,
речь шла о картинах и скульптурах, общая стоимость которых исчислялась
чуть что не в миллиард долларов), он не мог, не имел права.
Поэтому, выслушав Гюсмана, который полагал возможным сообщить
