нордический, выдержанный. С товарищами по работе
поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно
выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам
рейха. Отличный спортсмен: чемпион Берлина по
теннису. Холост; в связях, порочащих его, заметен
не был. Отмечен наградами фюрера и благодарностями
рейхсфюрера СС...")
Штирлиц приехал к себе, когда только-только начинало темнеть. Он
любил февраль: снега почти не было, по утрам высокие верхушки сосен
освещались солнцем и казалось, что уже лето и можно уехать на Могельзее и
там ловить рыбу или спать в шезлонге.
Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге, совсем неподалеку
от Потсдама, он теперь жил один: его экономка неделю назад уехала в
Тюрингию к племяннице - сдали нервы от бесконечных налетов.
Теперь у него убирала молоденькая дочка хозяина кабачка "К охотнику".
"Наверное, саксонка, - думал Штирлиц, наблюдая за тем, как девушка
управлялась с большим пылесосом в гостиной, - черненькая, а глаза голубые.
Правда, акцент у нее берлинский, но все равно она, наверное, из Саксонии".
- Который час? - спросил Штирлиц.
- Около семи...
Штирлиц усмехнулся: "Счастливая девочка... Она может себе позволить
это "около семи". Самые счастливые люди на земле те, кто может вольно
обращаться со временем, ничуть не опасаясь за последствия... Но говорит
она на берлинском, это точно. Даже с примесью мекленбургского диалекта..."
Услышав шум подъезжающего автомобиля, он крикнул:
- Девочка, посмотри, кого там принесло?
Девушка, заглянув к нему в маленький кабинет, где он сидел в кресле
возле камина, сказала:
- К вам господин из полиции.
Штирлиц поднялся, потянулся с хрустом и пошел в прихожую. Там стоял
унтершарфюрер СС с большой корзинкой в руке.
- Господин штандартенфюрер, ваш шофер заболел, я привез паек вместо
него...
- Спасибо, - ответил Штирлиц, - положите в холодильник. Девочка вам
поможет.
Он не вышел проводить унтершарфюрера, когда тот уходил из дома. Он
открыл глаза, только когда в кабинет неслышно вошла девушка и,
остановившись у двери, тихо сказала:
- Если герр Штирлиц захочет, я могу остаться и на ночь.
"Девочка впервые увидала столько продуктов, - понял он, - бедная
девочка".
Он открыл глаза, снова потянулся и ответил:
- Девочка... половину колбасы и сыр можешь взять себе без этого...
- Что вы, герр Штирлиц, - ответила она, - я не из-за продуктов...
- Ты влюблена в меня, да? Ты от меня без ума? Тебе снятся мои седины,
нет?
- Седые мужчины мне нравятся больше всего на свете.
- Ладно, девочка, к сединам мы еще вернемся. После твоего
замужества... Как тебя зовут?
- Мари... Я ж говорила... Мари.
- Да, да, прости меня, Мари. Возьми колбасу и не кокетничай. Сколько
тебе лет?
- Девятнадцать.
- О, совсем уже взрослая девушка. Ты давно из Саксонии?
- Давно. С тех пор, как сюда переехали мои родители.
- Ну иди, Мари, иди отдыхать. А то я боюсь, не начали бы они бомбить,
тебе будет страшно идти, когда бомбят.
Когда девушка ушла, Штирлиц закрыл окна тяжелыми светомаскировочными
шторами и включил настольную лампу. Нагнулся к камину и только тут
заметил, что поленца сложены именно так, как он любил: ровным колодцем, и
даже береста лежала на голубом грубом блюдце.
"Я ей об этом говорил. Или нет... Сказал. Мимоходом... Девочка умеет
запоминать, - думал он, зажигая бересту, - мы все думаем о молодых, как
старые учителя, и со стороны это, верно, выглядит очень смешно. А я уже
привык думать о себе как о старике: сорок семь лет..."
Штирлиц дождался, пока разгорелся огонь в камине, подошел к приемнику
и включил его. Он услышал Москву: передавали старинные романсы. Штирлиц
вспомнил, как однажды Геринг сказал своим штабистам: "Это непатриотично -
слушать вражеское радио, но временами меня так и подмывает послушать,
какую ахинею они о нас несут". Сигналы о том, что Геринг слушает вражеское
радио, поступали и от его прислуги, и от шофера. Если "наци N 2" таким
образом пытается выстроить свое алиби, это свидетельствует о его трусости
и полнейшей неуверенности в завтрашнем дне. Наоборот, думал Штирлиц, ему
не стоило бы скрывать того, что он слушает вражеское радио. Стоило бы
просто комментировать передачи, грубо их вышучивать. Это наверняка
подействовало бы на Гиммлера, не отличавшегося особым изыском в мышлении.
Романс окончился тихим фортепианным проигрышем. Далекий голос
московского диктора, видимо, немца, начал передавать частоты, на которых
следовало слушать передачи по пятницам и средам. Штирлиц записывал цифры:
это было донесение, предназначенное для него, он ждал уже шесть дней. Он
записывал цифры в стройную колонку: цифр было много, и, видимо, опасаясь,
что он не успеет все записать, диктор прочитал их во второй раз.
А потом снова зазвучали прекрасные русские романсы.
Штирлиц достал из книжного шкафа томик Монтеня, перевел цифры в слова
и соотнес эти слова с кодом, скрытым среди мудрых истин великого и
спокойного французского мыслителя.
"Кем они считают меня? - подумал он. - Гением или всемогущим? Это же
немыслимо..."
Думать так у Штирлица были основания, потому что задание, переданное
ему через Московское радио, гласило:
"А_л_е_к_с_-_Ю_с_т_а_с_у.
По нашим сведениям, в Швеции и Швейцарии появлялись высшие офицеры
службы безопасности СД и СС, которые искали выход на резидентуру
союзников. В частности, в Берне люди СД пытались установить контакт с
работниками Аллена Даллеса. Вам необходимо выяснить, являются ли эти
попытки контактов: 1) дезинформацией, 2) личной инициативой высших
офицеров СД, 3) выполнением задания центра.
В случае, если сотрудники СД и СС выполняют задание Берлина,
необходимо выяснить, кто послал их с этим заданием. Конкретно: кто из
высших руководителей рейха ищет контактов с Западом.
А_л_е_к_с".
Алексом был руководитель советской разведки, а Юстасом - он,
штандартенфюрер Штирлиц, известный в Москве как полковник Максим
Максимович Исаев только трем высшим руководителям...
...За шесть дней перед тем, как эта телеграмма попала в руки Юстаса,
Сталин, ознакомившись с последними донесениями советской секретной службы
за кордоном, вызвал на "Ближнюю дачу" начальника разведки и сказал ему:
- Только подготовишки от политики могут считать Германию окончательно
обессиленной, а потому не опасной... Германия - это сжатая до предела
пружина, которую должно и можно сломить, прилагая равно мощные усилия с
обеих сторон. В противном случае, если давление с одной стороны
превратится в подпирание, пружина может, распрямившись, ударить в
противоположном направлении. И это будет сильный удар, во-первых, потому,
что фанатизм гитлеровцев по-прежнему силен, а во-вторых, потому, что
военный потенциал Германии отнюдь не до конца истощен. Поэтому всякие
попытки соглашения фашистов с антисоветчиками Запада должны
рассматриваться нами как реальная возможность. Естественно, - продолжал
Сталин, - вы должны отдать себе отчет в том, что главными фигурами в этих
переговорах будут скорее всего ближайшие соратники Гитлера, имеющие
авторитет и среди партийного аппарата, и среди народа. Они, его ближайшие
соратники, должны стать объектом вашего пристального наблюдения.
Бесспорно, ближайшие соратники тирана, который на грани падения, будут
предавать его, чтобы спасти себе жизнь. Это аксиома в любой политической
игре. Если вы проморгаете эти возможные процессы - пеняйте на себя. ЧК
беспощадна, - неторопливо закурив, добавил Сталин, - не только к врагам,
но и к тем, кто дает врагам шанс на победу, вольно или невольно...
Где-то далеко завыли сирены воздушной тревоги, и сразу же залаяли
зенитки. Электростанция выключила свет, и Штирлиц долго сидел возле
камина.
"Если закрыть вытяжку, - лениво подумал он, - через три часа я усну.
Так сказать, почил в бозе... Мы так чуть не угорели с бабушкой на
Якиманке, когда она прежде времени закрыла печку, а в ней еще были такие
же дрова - черно-красные, с такими же голубыми огоньками. А дым, которым
мы отравились, был бесцветным. И совсем без запаха... По-моему..."
Дождавшись, пока головешки сделались совсем черными и уже не было
змеистых голубых огоньков, Штирлиц закрыл вытяжку и зажег большую свечу.
Где-то рядом рвануло подряд два больших взрыва.
"Фугаски, - определил он. - Большие фугаски. Бомбят ребята славно.
Просто великолепно бомбит. Обидно, конечно, если пристукнут в последние
дни. Наши и следов не найдут. Вообще-то противно погибнуть безвестно.
Сашенька, - вдруг увидел он лицо жены, - Сашенька маленькая и Сашенька
большой... Теперь подыхать совсем не с руки. Теперь надо во что бы то ни
стало выкарабкаться. Одному жить легче, потому что не так страшно
погибать. А повидав сына - погибать страшно".
Он вспомнил свою случайную встречу с сыном в Кракове, поздней ночью.
Он вспомнил, как сын приходил к нему в гостиницу и как они шептались,
включив радио, и как мучительно ему было уезжать от сына, который волею
судьбы избрал его путь. Штирлиц знал, что он сейчас в Праге, что он должен
спасти этот город от взрыва так же, как они с майором Вихрем спасли
Краков.
...В сорок втором году во время бомбежки под Великими Луками убило
шофера Штирлица - тихого, вечно улыбавшегося Фрица Рошке. Парень был
честный; Штирлиц знал, что он отказался стать осведомителем гестапо и не
написал на него ни одного рапорта, хотя его об этом просили из четвертого
отдела РХСА весьма настойчиво.
Штирлиц, оправившись после контузии, заехал в дом под Карлсхорстом,
где жила вдова Рошке. Женщина лежала в нетопленном доме и бредила.
Полуторагодовалый сын Рошке Генрих ползал по полу и тихонько плакал:
кричать мальчик не мог, он сорвал голос. Штирлиц вызвал врача. Женщину
увезли в госпиталь - крупозное воспаление легких. Мальчика Штирлиц забрал
к себе: его экономка, старая добрая женщина, выкупала малыша и, напоив его
горячим молоком, хотела было положить у себя.
- Постелите ему в спальне, - сказал Штирлиц, - пусть он будет со
мной.
- Дети очень кричат по ночам.
- А может быть, я именно этого и хочу, - тихо ответил Штирлиц, -
может быть, мне очень хочется слышать, как по ночам плачут маленькие дети.
Старушка посмеялась: "Что может быть в этом приятного? Одно мученье".
Но спорить с хозяином не стала. Она проснулась часа в два. В спальне
надрывался, заходился в плаче мальчик. Старушка надела теплый халат,
наскоро причесалась и спустилась вниз. Она увидела свет в спальне. Штирлиц
ходил по комнате, прижав к груди мальчика, завернутого в плед, и что-то
тихо напевал ему. Старушка никогда не видела такого лица у Штирлица - оно
до неузнаваемости изменилось, и старушка поначалу подумала: "Да он ли
это?" Лицо Штирлица, обычно жесткое, моложавое, сейчас было очень старым и
даже, пожалуй, женственным.
Наутро экономка подошла к двери спальни и долго не решалась
постучать. Обычно Штирлиц в семь часов садился к столу. Он любил, чтобы
тосты были горячими, поэтому она готовила их с половины седьмого, точно
зная, что в раз и навсегда заведенное время он выпьет чашку кофе без
молока и сахара, потом намажет тостик мармеладом и выпьет вторую чашку
