больнице облюбовал, с ней утешился. А Вирку для услады в прислуги нани-
мать еще один барин приезжал. Из дальнего участка, над многими инженера-
ми главный. Строгий, с сединкой, господин настоящий, чистей всех здешних
господ одетый. Руки держит так, будто замарать о других людей боится, и
голову высоко несет. А к Вирке ласково, с усмешкой в усах, подсыпался.
Вирка сразу его не отшибла. Спросила:
- А сколь жалованья положишь?
- Я, право, не знаю... Скажите, какую сумму вы считали бы достаточ-
ной? Готовить вы умеете и вообще... Моим требованиям, кажется, удовлет-
воряете. Я люблю хороший стол и аккуратную, чистенькую, здоровую прислу-
гу.
- Это уж как есть. Видала господ-то, - чую, что вам надо.
- Ну вот. Очень рад. Я не скуп. Вам согласен платить двадцать рублей
ежемесячно. Ну, разумеется, на всем готовом. Только предварительно я вас
попрошу сходить к врачу, нет ли у вас чесотки или еще какой инфекции...
- А семейство ваше, сколько человек?
- Я один, без семьи на постройке. Вам не будет тяжело.
- Какая уж там тяжесть, одна сладость выходит. А прежней-то своей
стряпке сколь платили?
- У меня повар военнопленный. Да вы не беспокойтесь - я говорю, что
не скуп. Ему платил десять, а...
- Мне, стало, за бабью мою плоть десятку прибавки. Эх, ты, лафа ба-
бам! Ну, я погляжу, у черного народу совесть потвердей господской. Жидка
она у господ, са-авсем жидка...
- То-есть, позвольте... Я не совсем вас понимаю... Как?
- Из ученых ученый, а непонятливый. Семейство у него есть, а бабу гу-
лену не для блуда, а для святости жить в свой дом зовет! Нашинскому, из
черного народу, совесть не дозволит про эдако дело голосом даже таким
договариваться. Вот с того и мутит меня от вас. Эх, вы, господа! И в па-
кости чисто в святости. Это только низкий народ грешит, а вы и в грехе
спасаетесь. Я те разумытую харю твою разделаю! На век отметины останут-
ся! Я те приголублю, старый хрен! Не крича-ать! Эй, бабы, айда-те в эту
горницу! Скорее айда-те, поглядеть, как господа... Не бежи, растря-
сешься, навоняешь! Шкодить охота, дак ты так и сказывай, а не сиди с хо-
рошим лицом, чисто хорошей жизни старатель.
Господин после рассказывал, как он от сумасшедшей спасался. С приды-
ханием, сразу теряя важеватую манеру свою:
- Это удивительно! Положительно буйное сумасшествие! И при том эрото-
мания... Удивительно - в простой среде такая изощренная... эротомания.
В деревню Вирка не ходила. И деревенские от нее сторонились. Баба та-
кая, что лучше подальше от нее. Еще в какой-нибудь суд да следствие втя-
нет. При встречах без разговоров и приветствий обходили. Только Анисья
одна, бабенка отчаянная, раз из-за нестерпимого любопытства к Вирке в
бараки в праздник прибежала.
В недлинные два ряда вытянуты бараки, похожие на кирпичные сараи. Ма-
ленькие слепые окна на самой земле. Теперь снегом чуть не наглухо заби-
ты. Отрывать приходится, чтоб не сидеть и днем в темноте. Скаты у крыш
крутые и остроребрые, как у скворечниц. Рухлядишка домашняя прямо на во-
ле за бараками валяется. Дворов нет. А поодаль недостроенный высокий дом
для будущего полустанка.
Пустыми, без окон еще глазницами своими на норы человечьи пялится,
крыльцом без дверей щерится. Около него на бревнах сбились кучкой мужи-
ки-беженцы и три военнопленных в чудных коротких шинелях, а поодаль ба-
бы. На солнце в нынешний теплый день из щелей своих повылезли. Анисью
оглядели прищуренными от яркого снега глазами. Между баб живой говорок
пробежал:
- Здравствуйте-ко, бабыньки! И где тут Вирка нашинская живет?
Молодая беженка, с головой, как колесо, от чудной нездешней повязки,
из платка остренькое лицо выставила и засмеялась:
- За бараками, с той стороны пошукай. Где пляс да гулянка, там и жи-
вет.
Но Анисья зоркими глазами уже видала далеко впереди Вирку. У барака
стояла. Когда Анисья подошла, не услышала сразу. В сугробы, в степь
смотрела. Лицо у ней было суровое. Бороздинка меж бровей резко обознача-
лась. Будто искала глазами чего-то в сугробах тех. Не нашла и шибко от-
того растревожилась. Шубенка на ней была старая и платчишко на голове
потертый, замазанный. Анисье неласковым ответила голосом:
- А, здравствуй, коль не шутишь. Чего пришла?
- Ишь ты, как заспесивилась! Поглядеть пришла, как живешь в развесе-
лом-то житье. Чего башку воротишь? Я к тебе с хорошим словом, как быва-
лыча, а ты рыло в сторону. Другие-то бабы плюются как кто заикнется про
тебя, а я...
- А у тебя слюней мало? Жалеешь? Чего ты, Аниська, прибежала ко мне?
Поглядеть, да потом языком чесать? Ну, гляди. Не впервой видишь. Какая
была, такая и осталась.
- Нет, не такая. Поплоше и злее. Зря ты так-то со мной. Видно, девка,
не сладко тебе и тут. Что-й-то ты обряду-то себе хуть не справишь? И в
бедном житье ране почистей ходила.
- А кому обряда-то моя нужна? Да не больно много капиталу у меня,
чтоб наряжаться. На харч достает, и то ладно.
- Вот, Вирка, с богом-то спорить как! Охальничаешь перед ним, не мо-
лишься, не каешься, он и забижает тебя. Нету тебе домотки, так катает
тебя по разным местам. Э-эх, горькая твоя жизнь, баба! Право, горькая. Я
позавидовать было шла, а теперь гляжу - плохо живешь.
- А ты больно хорошо? Все под богом плохо живут, Анисья. Каждого своя
ржа ест. И который говорит, что хорошо живет, только топырится для весе-
лости, об жизни об своей думку подальше загоняет, чтоб не точила. Вот
как ты.
- Чего это я плохо? Слава богу в достатке и в своем угле. Без слезы,
без хворбы, знамо, живой не живет. Разве, может, господа, а наш брат не
живет, ну-к што ж? Я хорошо живу.
- И господа на таких же дрожжах, как мы, всходят. От бабьей да от му-
жичьей плоти. И у них печенка человечья тревожливая. Плачут и хворают.
Как не плакать и не хворать? Только продовольствия себе много захватили,
дак в сытом житье живут. Плакать-то плачут, да только от зряшного. Нам
бы сейчас на их кус, дак мы бы не плакали.
- А что, Вирка, вот с того я и думаю: будто ты от роду и не дурочка,
а по-дурьи все делаешь. Про господ вот... Ведь, как сказать, слух у нас
в деревне есть, что ты на гульбу охотлива. Дак по крайности гуляла бы с
умом, достаток бы наживала. Вот и пожила бы в господском житье. Вот из
Романовки Мотька так-то в город подалась, в хорошем заведении живет, дак
у ей платья шелковые, кольцо золотое. Приезжала на роздых, хвасталась.
Да и здешние-то, которые около инженеров кормятся, погляди. Что тебе
обувка, что одежа, - завидки берут глядеть... А ты... Посмотришь, и пря-
мо жалко. Ей-пра, жалко. Все одно, коль на то дело пошла, дак по край-
ности с пользой бы. Господа-то к тебе как льнут.
- А ты что же со своим астрийцем без пользы спишь? Тоже взяла бы да
наживала на этом деле.
- Ат сравняла! У меня дом, хозяйство не порушены, и на улке петь пою
и плясать пляшу, и на гумно лежать с разными не хожу. Астриец, что ж?
Грех мой один. А так, я венчанная мужу жена, детям мать и дому хозяйка.
И всяк скажет: пакостлива бабенка, а шлюхой не назовет.
- Зовут. Я слышала, да ты и сама слыхала.
- Дак то со зла когда, а все одно мир меня за мужнину жену почитает,
кличет по мужу, и я вровень с другими бабами иду. Не то есть грех, не то
нет, - еще бабушка на-двое гадала. Никто меня за ноги не держал. А если
я тебе сама что болтала, дак, может, так, для веселости задуривала. По-
ди-ка докажи! А твое дело другое: все напоказ. И с Васькой, и с инжене-
ром с этим, и теперь. Не хочешь, да видишь. Одна такая во всей деревне,
как бельмо на глазу. А на славу на такую шла, на страм перед людьми, дак
уж за чего-нибудь, а не дарма. А деньги да одежу да домашность заведешь,
дак и при твоей жизни другим глазом мы на тебя глянем. За спиной скажем
б..., а в глаза: Авимовна. Нет! Нет, Вирка, зря ты на меня косоротишься.
Я тебе для твоего же добра советы даю. Другая так с тобой говорить не
будет, а у меня сердце ласковое. Я никому зла не желаю.
- Ну, а у меня, Анисья, на эдакую ласку сердце неохотливое. Не жалей
и не советуй. Иди-ка, баба, домой, гуляй себе по-своему, а меня не за-
май.
- Нет, не будет тебе доли. Ох, не будет. Больно уж занозиста. Высоко
себя несешь, а все в дерьме хлюпаешься. Стой, стой!.. Еще на словечко
одно.
- Еще не все выболтала. Много их у тебя. Такой же дешевый товар, как
и ласка твоя. Чего тебе надо?
- Чего ты от господ шибко отбиваешься? Вот я никак не смекну. Желан-
ного одного и середь мужиков у тебя нет. Ай по Ваське мозглявому после
время сохнуть зачала, ай тот барин чем шибко изобидел, а?
Вирка скривила губы, глянула в любопытные Анисьины глаза и крикнула
злым высоким голосом:
- Уходи, трепалка долгоязыкая! Не тебе на духу буду выкладывать, кого
жалею, с чего пропадаю. Ну, повертывайся! И дорогу ко мне забудь. Был
час, когда и ты мне мила была, а сейчас никто не мил. Сдохли бы вы всей
Акгыровкой, я бы возрадовалась. Чорт меня привязал к вам!
Круто повернулась и быстро в барак ушла. Целый день в углу своем на
тряпье ничком пролежала. Баба-беженка, по бараку сожительница, долго на
нее глядела. Потом спросила удивленно:
- Когда же ты, красавица, напиться-то успела? Я и не видела, а?
Не дождалась ответа, сплюнула и из барака ушла. Все разбрелись, одна
Вирка осталась, да трое ребят. Назябшись на улице, на печку забрались,
там шумели. Когда Вирка поднялась, старшая из троих, восьмилетняя
Грунька, спросила:
- Отрезвела, тетенька? Гулять сейчас пойдешь? Мамка сказывала - куз-
нец около барака вьется, все тебя нюхает. А мне чудно! Чего же это он
нюхает? Ходит, да нюхает!
И засмеялась звонким детским смехом.
Вирка вздохнула и сказала устало в растяжку слова:
- Ты не слушай, Грунька, чего большие бабы болтают. Не пересказывай
мне. Мала еще, чтоб ихними пакостными словами мараться. Ну-к, под-
виньтесь, я с вами на печке посижу, погреюсь. Понастроили нашему брату
хоромы, со всех щелей дует, а от солнышка в земь запрятали.
Грунька подперла щеку рукой и сказала по-взрослому, по-бабьи подхва-
ченные сегодня налету слова:
- А на улке-то тепло, солнышко нынче уж на весну, веселое...
И другим живым своим голосом спросила:
- А чего ты нынче не гуляешь? Ох, и чудно ты песни прошлый праздник
играла. Пья-а-ная!..
Опять хохотом веселым залилась. И оба мальчишки поменьше вместе с
ней. У Вирки тоска по лицу темным облаком, а глаза большие стали и неж-
ные. Погладила осторожно пегую девчонкину голову. Самый маленький
мальчишка в дреме детской, внезапно сморившей, к плечу ее привалился,
передохнул и ровно задышал. Вирка, боясь шевельнуть плечом, чтоб не
стряхнуть доверчиво припавшего к ней ребенка, тихо сказала:
- Грунь, про "Золотую зыбочку" сказку слыхала?
- Ну-к, Вирка, тетенька... Ну-к, скажи...
И мальчишка постарше поближе придвинулся. У Вирки от горькой нежности
сердце захолонуло. Ласкала детей несытым любовным взглядом и певучим хо-
рошим голосом сказку сказывала:
- ...и скучно ей стало, и запечалилась, тишком слезу лила, тишком тую
слезу рукавом смахивала, и вот спрашивает ее...
В этот праздник Вирка гулять на улицу совсем не вышла. Трезвая и сум-
рачная рано спать легла. Но долго на тряпье своем ворочалась.
VIII.
Еще холодом бело и твердо дышали в степи снега. И в деревне, и в ба-
раках за деревней еще глухи были навалы сугробов перед окнами.
Но дольше и горячей солнце в землю вглядывалось. И с теплой стороны
ветер жаждущий стал налетать. Пил снега. Еще не опали, но раздрябли они.
Веселей засуматошились воробьи. Меньше лежала, нетерпеливо двигалась в
стойлах и слышней свой голос давала скотина. Охотней на волю из жилья
выходил человек. Глаза человечьи к небу чаще тянулись. В набухшей облач-
ной серости искали легкую синь.
В праздник сретенья тепел и весел день на землю сошел. Даже отдыхать
