- Да ладно уж. За ругачку твою когда ни то взгрею я тебя. Не люблю
этого. Ну, да ты не злая, спущу пока. Иди! Подомовничаю, некуда мне и
уходить-то.
В сладостном томленьи расправлялась сбросившая снежную глухую покрыш-
ку земля. Было легким и в кротких красках сгасало вечернее небо. Будто
грустило в беззлобьи безнадежности, что не ему, а земле дан час плодо-
родья, сладость и горечь кратких земных радостей. От этого полегчавшего
в кротости неба, от бережного тихого опусканья на землю темноты, от при-
зывного курлыканья летевших отважно-далеко журавлей, входили в человечье
сердце радость и тоска.
Виринея стояла на огороде. Смотрела на журавлей в вышину, слушала ве-
чернюю негромкую суету дворов, жадно забирала в грудь хмельные запахи
земли и ветра. Побледнело лицо, тосковали глаза, а нарушить ту хорошую
легкую тоску и уйти не хотелось. Инженер к изгороди огородной подошел.
Сильно вздрогнула, когда негромко окликнул:
- Виринея...
И с промедленьем добавил:
- ...Авимовна...
Все эти недели мыслями о ней маялся. Крепко забрала. Все про нее ра-
зузнал. Думал, дурное в прошлом ее отобьет думу о ней. Но только пуще
распалился. Сегодня только узнал, где живет теперь она, и сегодня же са-
ми ноги притащили к ней.
Виринея от испуга быстро оправилась.
- Вот напугал, барин! Откуда вывернулся?
С лица еще тихость не сошла. Говорила не сердито, устало.
- Вы чего-то меня спрашивали? Старуха сказывала, к им приходили.
- Да я не знал, что вы перебрались от них.
- Ну, как, чать, не знать? В деревне про всех все знают, а про меня
вы, слыхать, все расспросы расспрашиваете. Может, только избу не знали,
где живу теперь, а про дела про мои с Василием как, чать, не знать! Зря
только старуху расспрашивать пошли.
- Да я, честное слово, Виринея Авимовна...
- Что это вы важевато как со мной? Батюшкины кержацкие кости вели-
чаньем тревожите? Мне чудно и ровно совестно. Мы народ к тому привычный,
что старух только величают.
- Мне очень хотелось еще увидеть вас, Виринея. Знаете, так бывает:
увидишь в первый раз человека, а кажется, что давно знал его - влечет к
нему. Тогда вы сердито со мной разговаривали. И мало...
Тянул медлительные слова. Думал.
"Не так... не так надо с ней говорить".
В этот час, кротостью вечерней напоенный, и у него не стало жадной
хватки бурного желанья. Только и надо вот так стоять поодаль от нее,
смотреть усмиренными глазами и ощущать: удивительная, дорогая...
Виринея встретилась с ним глазами и чуть порозовела.
Сказала негромко:
- Нехорошо, что вы тут стоите. И то про меня много болтают.
Он встревожился:
- Но почему же? Разве нельзя поговорить? Ну, просто так, по-челове-
чески поговорить? Не уходите, пожалуйста! Ну, давайте вон туда, по-
дальше, за село пройдем.
Виринея засмеялась тихим грудным смехом. Покачала головой:
- Еще лучше удумал! Да я ничего, стойте, разговаривайте. Меня сплет-
ками своими до сердца не проберут. Привыкла я. За красоту за мою бабы
меня не любят. Чисто мне кажный мужик нужен, а им всех до единого жалко
уступать.
Спокойно и просто о красоте своей. Не чванливо, не кокетливо, а прав-
диво. Умилился влюбленно: милая. Она, глядя мимо его лица, тихими сегод-
ня глазами, говорила:
- Вот и в городу: и стряпать по-господски выучилась, и стирать и гла-
дить как надо господское белье, а по-долгу на местах не жила. Не с того,
что без паспорту. Это для их выгодней, дешевше. А все из-за завидки
бабьей. Поглядят барыни, как ихние мужья, аль там кавалеры, околи меня,
вот как вы теперь, вьются, - сичас фыркать зачнут. Ну, а у меня сердце
на фырчок нетерпячее, сама отфыркаюсь. Вот и с места долой. Одна вот
чудная больно.
Виринея фыркнула.
- Так из себя хуть господа, а с деньгами не густо. По дешевой образо-
ванной должности с мужем жили. Все листы каки-те писали и в эту, как ее?
Тьфу, уж забыла городские слова... В редакцию каку-то ходили. Книжки мне
еще давали читать. Там, дескать, у их в этой редакции составляли. Скуч-
ные книжки, - про бедный народ... Я брать брала, а мало их читала. Ну,
дак они со мной так: все одно, дескать, люди, что господа, что мужики.
Великатно, старательно. Маленько муторно с ими было, больно великатные.
А ничего: пища, что сами едят и без ругачки. Только гляжу, барин чаще ко
мне на кухню, как барыня из дому. То да се, а сам мнется, вот как вы.
Ну, думаю, как бы барыня не осерчала. Да и при Ваське тогда заходил,
Васька сумлевался. А барыня - такая: по-городскому ничего, стеклышки
эдак на носу на шнурочке, кудеречки реденьки. Ну, а по-нашему: сохлая да
конючая. И барин с ей ласков, а, видно, посдобней, повеселей чего захо-
тел. Ну, и она приметила. Не осерчала, виду не дала. А только раз пришла
ко мне и говорит: Виринея, давайте обсудим. Ну, разное там говорила, ме-
щанки, говорит, которые за мужей держутся, а я нет. Если, мол, тебе ну-
жен - бери. Я, дескать, сама уйду. Я говорю: он мне не нужен, а коли
сумлеваетесь, рассчитайте. У меня, мол, свой, хуть плохой, да свой есть.
Да и у тебя-то, мол, мужик не лучше. С Васькой парный, только что обра-
зованный. А она - нет, говорит, зачем расчет, давайте обсудим. И вот
эдак раз двадцать все: обсудим. Ну, лучше бы она меня била, чем сусолить
эдак! Плюнула я, да тишком рано утром от их ушла. Вот эдакая завидка по-
тяжельше фырчанья!
Оба весело засмеялись. Виринея со смехом закончила:
- Она меня, эта "обсудим"-то и проняла. Затосковала я по деревне.
Проще у нас. Двинут, дак без разговоров двинут. Айда, говорю, Василий, к
своим подаваться. Уж терпеть, дак от своих. Вот когда обидно на баб на-
шинских станет, вспомню про тех образованных, обида-то и отмякнет. Эти
злы, да без подвоху. А те прямо не покорят, а жалостными словами зашпы-
няют.
- А не скучно вам здесь? Все-таки вы уж привыкли к городу...
- Ничего я не привыкла. Легкому сердцу везде сладко, а коли в ем
горько, дак где не жить, все одно тошно. Да нам за работой скучать не-
когда. В девках я книжки читала, а теперь и к им охоты нет. Вот так пос-
тою, погляжу да спать пойду. И в праздники больше сплю.
- Книжки я вам могу прислать, если хотите, у меня интересные есть...
И романы, и повести.
- Вот я раньше до романов охотница была. От дяди таилась, а много пе-
речитала. И работу какую ворочала, а читать находила часочки. В летни
праздники в степи пряталась.
- Я пришлю... Я вам завтра же принесу.
Виринея с усмешкой махнула рукой:
- Не надо. Я в их теперь и глядеть не хочу. Читала, читала, да вот с
чахотным и спуталась. Чего смеетесь? Правда, так. В книжках все такие
обходительные. Про любовь там всякое. Ну, а наши деревенские эдак не
займаются. С девками словами не канителят, а с бабой своей дак и вовсе
разговоров не разговаривают. Корове когда скажут "красну-ушка, красну-
шенька", аль лошадь с добавкой словом ласковым назовут, а жену - нет.
Для работы взята, для роду, а не для ласковости. И на работе скотину жа-
леют, а бабу нет. И все одно - в богатстве ли, в бедности - везде к на-
шим бабам так то. Еще бедный-то лучше, из-за хозяйства не ярится. Ну,
вот я в книжках одно начитала, а нагляжусь на другое. И неохота мне ни с
кем нашинским. На улицу тайком часто бегала, охотливая в девках до ве-
селья была, а от себя всех отваживала. Не милы. На тех, в книжках, не
похожи. А этот вот, Васька-то, и в обряде городской и с манерами с го-
родскими. По-тихому, со словами ласковыми, обошел меня. И из себя чисто
не деревенский, худенький, да ужимчивый. Вот и припаялась.
- А сейчас вы его не любите?
Виринея встрепенулась. Взглянула в инженеровы ласковые глаза и вдруг
сухо оборвала:
- Разболталась я. Молчу много, а вот так накатит и заговорюсь. Вы че-
го шли ко мне-то, с каким делом?
Затаился взгляд. И губы твердо сжала. Спугнул инженер легкий разго-
вор. Сам избить себя готов был, но как поправить, как разговор затянуть,
не знал.
- Я, видите ли... Не знаете ли вы кого мне здесь попросить стирку
белья моего на себя взять?
- А што же, я постираю. Я по-городскому могу. Только я за дешево не
возьмусь.
И опять деловито плату указала. Очень дорого по местным ценам. Но он
уж не злился. Только жалел, что та милая, с неуклюжей, но задушевной
речью спряталась. Другая Виринея точно. Рассчетливая деревенская баба.
Нелепым для произносимых слов печальным голосом сказал:
- Ну, что ж, я согласен. Когда можно белье прислать?
- Куды присылать? У вас, поди, кухня есть. Да не то кухня, баня в
этом двору есть. Я ведь знаю Силантьев дом. Вот в бане и перестираю. В
чистой понедельник на страшной утречком приду. На этой у Анисьи отрабо-
таю. Мыло и подсинька-то у вас есть, ай купить?
Радостным стуком кровь в сердце, в висках: согласилась притти к нему
в дом. Сама предложила, сама захотела. В уединенной бане, за двором це-
лый день одна будет. Возможно, что и для нее стирка предлог. Тянет к не-
му, только не хочет сказать открыто. Не разбирал от волненья, что она
говорит, отвечал торопливо, не вслушавшись:
- Да, да... Вот возьмите, пожалуйста... Хватит или нет?
Видела, что лишку дает. Но сказала спокойно:
- Пожалуй, что и хватит.
Взяла деньги, пошла с огорода. Не оглянулась.
V.
Бог все разговорчивей с Магарой. Народу от того разговора предска-
занье. От молитвы помощь. И в моленьи своем хорошо, было, утвердился Ма-
гара. Сердце отмякло, дых легче стал.
Но по весне опять отяжелело в груди. Руки по земному мужичьему делу
затосковали. Перешибали молитву думы о пашне, о скоте, о зятевом хо-
зяйствованьи. Одну ночь сколько ни старался, никак молитва не шла. Тоска
такая накатила, что в голове мутно. И к утру, стоя на коленях на камне,
запросил Магара:
- Ослобони, господи, меня от земного дела. Навовсе ослобони! Лучше я
в раю с угодниками твоими стараться буду. Ослобони от крови чижолой, от
жилы человечьей, от костяку твердого! Сведи на меня смертный час! Оттоль
народу способье подам, а на земле здеся не выстою. Хоосподи!
Последнее слово с криком хриплым из груди вышло. И, будто, на крик
тот в мутном мареве рассветном появился от камня поодаль святой стари-
чек. Тот, что в самый первый раз будить Магару приходил. Каким именем
его окликнуть - все еще не знал Магара. Не видал с того разу. Застыл в
ожиданьи. А старичек не прежним зычным голосом, а в ласковости тихой за-
говорил. С ветерком вместе, с паром от вешней земли слова налетели:
- Помрешь скоро, раб божий Савелий. Жди часа смертного.
К похолодавшему в ночи камню, в радости, до боли сердце стиснувшей,
припал лицом Магара. А когда опамятовался, голову поднял, уж не увидел
старичка. Взмолился:
- Милостивец. Как по имени, по чину перед богом звать тебя? Ну-к по-
кажи еще лик немудрый свой. Страдатель божий. Сколь скоро, в какой день,
в час вынет душу бог из мене?
Лика больше не видал и ответа не слыхал. Но к смерти стал готовиться.
В тот же день, неожиданно, в дом свой пришел. Старуха с дочерью в избе
убиралась. Вытерла фартуком мокрые руки, глянула на мужа. Обветренный,
лохматый и грязный. Не похож на угодников, какие на иконах. Сказала роб-
ко:
- Може в баньке попариться, тело занудилось. Истопим, а?
Но Магара головой, как от мухи, отмахнулся:
- Смертну обряду мою, каку заготовила, достань из сундуку. На дворе
повесь.
И ушел. Слова больше не добавил. Старуха горестно вздохнула и запла-
кала. Вся округа в святость Магары уверовала. А она говорить о том боя-
лась, но в себе думала: не от святости это в нем, а от хвори какой-то.
Уж своего мужика-то знала, - какая в нем святость? Так мается без ума,
без разума. Но не сердилась, а шибко жалела. От той жалости быстро ста-
реть начала. Ссутулилась, глаза стускли, и на лицо серый пепел лег. Но
