тавить.
Но чай пить не стал. Выпил жадно три ковша холодной воды. Спросил уг-
рюмо и глухо:
- Где же зятья-то с бабами?
- Один-то уехал, а эти тут, во дворе, в телегах спать полегли. Боятся
в избу...
- Ладно, пущай там переспят.
- А ты-то, Савелий, как? - Оробела и чуть слышно закончила: - За се-
ло-о к себе не пойдешь?
Не ответил. Сильно и слышно ступая по полу босыми ногами, прошел к
старухиной постели. Деревянная кровать скрипнула, как охнула, под
большой его тяжестью. Старуха, вздыхая, стала укладываться на скамье под
окнами. Но Магара громко и отчетливо позвал:
- Ложись со мной.
И на шестом десятке лет, лютуя в грехе, как лютовал в молодые свои
года, без слов, жесткой звериной лаской всю ночь ласкал и тревожил раз-
вяленное старостью женино тело.
А на утренней заре вдруг заплакал без слез и без слов глухим маятным
воем:
- Савелий... Савелий!.. Смирись, сжалится господь! От гордыни от тво-
ей шибко уж тебя обида пробирает.
- Молчи!
Сорвался с кровати и стал среди избы большой, лохматый, нескладный.
- Молчи, баба! Не твоей мозгой понять!.. Молчи! В грехе доживать бу-
ду! В блуде, пакости, в богохульстве!.. Душить, убивать буду! В большом
грехе! Не допустил в великой праведности к ему притти, грешником великим
явлюсь! На страшном суде не убоюсь, корить его буду!..
И бушевал опять до самого солнца восхода. Утром ушел из дому. До пас-
хи пропадал. На второй день праздника явился пьяный и буйный. С того дня
в блуде, пьянстве, в драке первым в округе стал.
VI.
Третий год здешнюю степь все меряют. Второй год горы рвут. Землю, пе-
сок, дерево, железо возят. Роют, сыплют, насыпают, над дорогой железной
колдуют. Езда по той дороге еще три года не то будет, не то нет.
Постройщики господа от войны здесь хоронятся. Не торопятся, видать,
строить-то. Только и понастроили, что инженерам всяким хоромы. Бараки
унылые, плохо сколоченные, да землянушки рабочей голытьбе из беженцев
понастроили. Писальщикам, считальщикам своим готовые хорошие дома по
всем деревням под конторы понакупали. Матвей Фаддеев не зря теперь крях-
тит:
- Станции, да дистанции, а для мужика все одна надуванция!
Спервоначалу он постройкой доволен был. Крестьяне за продукты цену
неслыханную брали с постройщиков, хорошо наживались. И не один Матвей
тогда радовался. А теперь вот опять не только он, одноруким вернувшийся
с войны, оттого нерадостным и на все плохое приметливым, а и другие ста-
рики и молодые поосновательнее вздыхать начали. Деньгам от инженеров, -
все постройщики повыше десятников под одним названием инженеров в округе
ходили, - так деньгам тем, инженерским, не рады. Дурные деньги дуром и
идут.
На участках дошлый приезжий из городов народ чайных понастроил. С
граммофонами, с кислушкой пьяной в чайниках, с едой, по городскому при-
перченой, в новинку для мужика приманчивой. С той еды с пьяной запивкой
на бабу такую же приперченую позыв. Шлюхи с разных мест к тем чайным по-
наехали. Дурная деньга - вот на это и тянет. Мужики, даже из пожилых,
степенных, позашибались. Польстились на образованность городскую. А от
шлюх да от господ, дорогу строющих, хворь стыдная приметно по округе
распространилась. Бабы в соку затомились в войну без мужьев. Девкам же-
нихов нет. А лета им уж такие, что плоть своего дела требует. Постройщи-
ки с усладой, с подарками, с охальством зазывным городским. И сменила
баба не только обряду свою на городскую, короткую, облипучую, а и пове-
дение совести своей. Блудлива стала. На грех с мужиками чужими податли-
ва. Инженеры у докторов своих подлечиваются. Деревенским, пока в лежку
не лягут, этим заниматься некогда. Не разъездишься в больницу от хо-
зяйства, от земли. Вот и гниют мужичьи костяки. У многих теперь, если
посчитать. Солдаты тоже порченые из городу, бывает, приходят. Хиреет на-
род деревенский и от войны, и от постройки. Еще от блуда и от тревоги. А
в других местах мужиков с корнем вытащили. Совсем от дела мужичьего
оторвали. Не даром в виденье Магара подводы видал. Чудой народ, белесый,
рыхлый, на поворот мешкотный из дальних губерний сюда перебежал. Хоть и
плоховаты перед здешними, а все на своей земле трудились, добывали. Те-
перь же по углам у здешних мужиков, в бараках, да землянках на работе
непривычной маются, перебиваются с воды на хлеб. Плохо кормятся от пост-
ройки. Война крушит, и постройка вредит. Оттого у деревенского жителя,
мужицкую невзгоду понимающего, к постройке, как и к войне, одно отноше-
ние: скорей бы кончалась. И к инженерам, постройки начальникам, враждеб-
ное недоверие.
И Вирку оно от чернявого статного барина отшибало. Чужой и вредный
им, мужикам. Здоровым желаньем своим тянул к себе. Тревожлива неродящая
баба. И два раза во сне жарко с ним миловалась. По ночам всегда вспоми-
нала, а днем на те мысли ночные, тайные гневалась. Противен инженер ста-
новился. Оттого, когда вышла за водой и близко к бане во дворе его уви-
дела, сурово сказала ему:
- Ты, барин, не крутись тут. Не хорошо для мужчины, даже совестно.
Какое твое дело тут?
Он обшарил загоревшимися глазами открытую в рубахе с рукавами корот-
кими стройную шею редчайшей белизны и такие же белые выше грубых кистей
тонкие руки, голые от короткой исподницы худощавые ноги. Сказал приглу-
шенным, но жарким голосом:
- Я этой стирки твоей как праздника ждал. Люблю, хочу тебя, Виринея.
Слушай...
И, протянув жадные руки, ближе к ней подался. Криком сердитым и рез-
ким оттолкнула:
- Ну-у?. Не лезь!
И близко мимо него к бане прямая и строгая прошла. В дверях сказала:
- Ты меня не замай! Еще к бане подойдешь, кипятком ошпарю. Лежать под
собой других ищи, сговорчивых. Мне ты не нужен!
И дверь в передбанник плотно притворила. Когда уходил шаткими осла-
бевшими сразу ногами, во дворе двух баб хозяйских встретил. По глазам и
поджатым губам узнал, что видели и весь разговор его с Виринеей слышали.
Покраснел жгущим щеки румянцем. Сердито рявкнул:
- Где Петр? Лошадь мне надо.
И с ночевкой на постройку уехал. Деньги за стирку Виринее через хо-
зяйку квартирную передал.
Но на пасхе, когда кружился во хмелю от кислушки, случайно на улице
встретил Виринею. Хотел мимо пройти, сама окликнула:
- Что мимо глядишь, не привечаешь? То больно прилипал, а то сразу за-
сох? Айда на разгулку со мной, барин пригожий!
Поглядел и остановился. В светлом ситцевом, по-городскому сшитом
платье, веселая и свежая, как березка в троицу. А глаза, - будто хмелем
затуманены. Лицо зарумянившееся, жаркое, грешное, и голос хмельной.
- Виринея... Вира-а!
- Ну, айда, айда, на молоду зелену травушку в степь гулять, на при-
горках отдыхать. Шибко желала я седни тебя повстречать, так по желанью
моему и выпало!..
Одним прикосновением руки к плечу властно повернула его. Пошли рядом
за село. Не смотрела, примечают ли люди. Легко шла, неумолчно, как в
опьяненьи, говорила:
- Я нынче бесстыжая и разгульная. И не от пьяного питья. Из стаканчи-
ка чуть пригубила. А так, от дню веселого, от духу вольного, от зеленой
травы. Ходуном во мне жилочки ходют, и сердце шибко бьет. Э-эх, ты, ду-
маю, все одно сгнивать, пропадать! Хорошие-то годы из бабьего веку свое-
го плохо прожила, а теперь что?
- Виринея... Вирка моя милая! Красавица! Право ты пьяная. Скажи, где
напилась? По гостям, что ль, ходила?
- Ну да, пьяная, да не от питья. Я ж тебе сказываю! Зря брехать не
люблю, а ты мне не муж, не отец, чего мне тебя стыдиться? Кровь во мне
седня пьяная. Нет больше никого желанного, об тебе вспомнила. Третий раз
мимо квартеры твоей иду.
- Милая!
Были уже за селом. Апрель дышал зеленой радостно молодой травой, па-
хучим легким ветерком, сладостной прелью ожидающей вспашки земли и юной
синевой легкого не душного неба. Заглянул в золотые, сегодня мутной ис-
томной дымкой затянутые глаза, схватил за плечи, прижал плотно к себе и
в долгом неотрывном поцелуе приник к неярким, но жарким губам.
- Подожди, отпусти на передышку. Ой, мутно в голове. Сладко ты целу-
ешься, барин. Как звать, величать тебя сейчас позабыла. А целоваться с
тобой и без имя, без величанья еще охота. Н-н-ну... Пусти еще передох-
нуть!
- Вира, дорогая ты моя. Какое наслажденье! Ах, какая ты необычайная!
Не первую тебя целую, а...
- Сядь, я на коленях у тебя полежу, вздохну. Вот эдак руку-то под-
винь. Погоди, не томи, не гладь! Шибко сердцу тесно, дай отдохну. А-ах!
Мужики, как мухи, знают где сладость. Пусти-и!..
- Вира, Вира... Ну, почему? Виринея... одну минуту... Ну-у? Зачем
ты... Ведь, и тебе, тебе я не противен? Ну, дорогая моя, сладкая моя,
м...милая...
- Не трожь, говорю!.. Осло-обони!.. Все одно... все одно... согласна
я... Седни люб ты мне. Не-ет. Вздохнуть дай! Шибко сладко, дыхну-уть не
в мочь... Выпусти-и, дай вздохнуть. По-огоди, не це-елуй!..
И вдруг чужой третий, враждебный, обидой, болью перехваченный голос:
- Вирка-а! Паскуда!
Сразу расцепились, поднялись. Василий с багровыми пятнами на скулах,
в трясучке от боли и гнева, со сбитой на бок старенькой фуражкой на го-
лове.
- С барином! Паскуда, б.., ты, сквернавка! Средь бела дня, как сука!
- Постой-ко, гнусь дохлая! Не ори! Не жена венчанная тебе, а гулена.
Отгуляла и ушла. Пошто вяжешься? - побледневшая, строгая, в упор на Ва-
силия глядя, без испуга спросила.
- Пошел отсюда! Какое ты имеешь право за ней следить? Каждый шаг...
- Помолчи, Иван Павлович!
И улыбнулась бледной короткой улыбкой.
- Видишь, как нужный час пришел, имя твое с величаньем вспомнила...
Не кричи, не расходуйся. Иди-ко домой, а я с Васькой сама поговорю.
- Нечего тебе говорить. Убирайся, мерзавец! А то я...
- Сама поговорю, слышишь? Ты уходи. Я к тебе завтра ввечеру приду, не
обману. А сейчас уходи. Надо с Васькой мне самой говорить.
- Не об чем мне с тобой, сука, говорить! Пришибить тебя надо, погань,
распутницу!..
- Ну, коль сила, да охота будет и пришибешь. Уйди, барин. Гляди, не
послушаешь в этом, я совсем по другому поверну. Как с Васькой.
- Я не могу тебя одну с ним оставить.
- Не можешь? Не хочешь, как я тебя по чести по делу нужному прошу,
так отваливай совсем. Василий, приходи в Анисьин двор. Слово у меня для
тебя есть.
- Виринея, но это же не нужно, ты сама не знаешь...
- Уйдешь, барин, или нет?
- Я отойду. У села тебя подожду, только напрасно ты...
- Уходи! Право, хуже делаешь...
- Иду. Скорее только, прошу тебя. Вон там ждать буду.
Пошел вперед, оглядываясь.
- Иди, иди. Я скоро. Слово надо сказать.
Когда инженер далеко отошел, сказала провожавшему его волчьим, несы-
тым и злым взглядом Ваське:
- Василий, ноги у тебя трясутся, спина гнется, не выстаиваешь,
сядь-ко.
Усмиренный ласковостью голоса и жалеющих ее глаз опустился покорно
рядом с ней на траву.
- Васька, жалею я тебя, чисто ты не полюбовник, а сын мной роженый.
Вот право слово, шибко жалею! И когда ругаюсь, кричу на тебя, все для
того, чтоб полегче тебе от меня отлепиться было.
- Вирка, жалеешь, а зачем ушла? Зачем блу-удишь с другими?
- Ишь ты как из-за меня маешься. Аж словно дых перехватывает. Зря
это, Васька. Ничего мы с тобой теперь не рассудим, не определим. Без
твоей, да и без моей воли так сделалось, что в раздельности мы, и никак
нам теперь вместе не быть.
- С барином в сладком житье баловаться захотела? А? С того с само-
го...
- Барин - этот так... Под час подвернулся. Не серчаю я на тебя, что
укорить хочешь. Жа-алею! С горя это ты, а сам знаешь, другого я хотела.
Честного житья и деточек от мужа в род, в семью роженых... Сейчас поду-
маю, сердце зайдется. Ну, не так мне пришлось, дак... Жалею я тебя! По
частому делу об тебе думаю. Хучь плохой, да первый ты мой с девичест-
