после раннего обеда мало кто залег. Все на улицу выбрались. Но еще до
полдня прокатила по Акгыровке пара тощих от частого разгона земских ло-
шадей. Колокольчик прозвякал. Около сборни замолк. Народ на улице затре-
вожился. Староста, кряхтя, с завалинки поднялся.
- Не то начальник, не то из земства рассказчик. Сгонять, поди, опять
в сборню народ надо. Эх, ты, зачастили, прямо роздыху не дают.
И, сердито стряхнув с тулупа налипший снег, неохотно к сборне пошел.
А через малое время мальчишки под окнами забегали. Весело в стекла пос-
тукивали и звонко выкликали:
- Дядя Силантий, на сходку-у!..
- Тетка Матрена, посылай мужиков в школу на сход. И сама иди! Баб то-
же оповестить наказывали!
- На схо-од, в школу-у...
- Айдате в школу! Из городу начальник высказывать буде-ет!..
Даже к Мокеихе востроглазый, развеселый в рваной мамкиной кофте заг-
лянул:
- Баушка-а! Не спишь? Айда на сход, я всякую бабу зову. Велели, дак
чего не звать? И старух зову-у.
- Напугал, окаянный! Базлает дуром. Ништо опять наехал кто?
- А ну да... Чать про войну-у высказывать будет. Може, с картинками.
Сыпь, баушка, в школу скорей.
- Вот сейчас так и посыпала, дурак ты пучеглазый. Нужны мне твои кар-
тинки, да пустобрехи городские. Закрой дверь, не выстуживай! Я вот те
дам подзатыльнику горячего, нужен ты мне с оповещеньем с твоим.
Но оделась и пошла. И все, с ворчаньем, будто нехотя, но в школу шли.
Много народу набилось. Дело праздничное, можно поглазеть и послушать.
Кержаки пришли. Из бараков гольтепа в школу набилась. Виринея протолка-
лась молча к окну, в лица встречных не вглядываясь.
Топтались плотной толпой, ругали приезжего из земства, в старостиной
избе замешкавшего. Но ругань вялая выходила, без горячности. Привыкать
стали уж к беспокойству наездов господ из города. В начале войны только
по волостным селам ездили. А теперь стараются - и в такие деревни, как
Акгыровка, наезжали уж не раз.
Только старик Федот настойчивей всех шамкал горькую укоризну:
- Сколь теперь начальников развелось! Беда! И все разного сорту, не
подладишь никак. Ране-то знали станового да земского. У их с мужиком
разговор хуть крутой, да не долгий. А теперь из этого из земству больно
разговорчивый начальник пошел... И на всякое дело особый свой. Агроном
там, скажем, скотий дохтур, бабы воспу ездиют ляпают... А мужик все во-
зи, всех катай, ублажай... Что ни дале, то чудней. К чему делу какой над
мужиком поставлен и не разберешь. Теперь из книжки читать, про войну
сказывать - опять отдельные начальники. Не вздохнешь, ни ... без на-
чальнику. Должно, от войны все образованные начальниками сделались.
И, покачав головой, на батожек свой потверже оперся. В тягучую стар-
ческую думу об изжитом, оттого уже больше не тревожливом, погрузился.
Старые глаза тихо живут. Притушенные усталостью новых видений не ищут.
Дурное и хорошее, их взгляду видеть в жизни положенное, уж отглядели. В
бестрепетной тусклости успокоились. Но сердце до конца, пока совсем не
заледенеет в жилах кровь, тревожится. От новых забот и себя и всех вок-
руг оберечь хочет. Оттого, когда пришел и стал громко высказывать худо-
щавый приезжий с вихрастым чубочком над озабоченным лбом, Федот ухом
слышал его слова, но думал о своем и часто тяжело вздыхал. Проще раньше
жизнь в округе шла. Жили здесь от городских людей, от крупных начальни-
ков, от царя далеко. Горами, логами, буераками, речушками без мостов,
лесками низкорослыми, но густыми и верстами степными, лукавыми от них
отгорожены. Лихую трясучку летних дорог, внезапную ярость буранов на
зимняках только становой с земским нечастыми наездами осиливали. Оттого
разномастый, разноязыкий народ жил здесь под начальством мелким. Под
урядником, старшиной и писарем волостным. Правда, от мелкости своей оно
было старательно лютым. И даже беспечальные башкиры твердо запомнили
сроки, когда надо в волость "темную" (взятку) везти. Хворая глазами
мордва научилась издали писаря узнавать. Длиннобородый важеватый кержак,
и тот по часу нужному сдавал. Табачное зелье, для староверского нюху
неспособное, в своем поселке на въезжей волостному начальству разрешал.
Только взглядом, в угол сердито отведенным, отмечал обиду сердца своего.
Но без этого нельзя. Начальство над мужиком ставится не для услады, а
для надсады. Но та надсада, как старенький разношенный хомут, уж привыч-
ной была. А теперь, как царь на войну разохотился, во все стороны рукой
достал, мужиков на свое дело собрал, еще невиданная колгота пошла. А для
той колготы и начальников много понаставили. Сходами замаяли. Докучают
шибче станового. Тот дал в ухо, получил за старанье свое приношенье ка-
кое из мужицких запасов и дальше ускакал. Дело свято. В голове позвенит
или зубу не досчитаешься. Что ж? Зато сразу отмаялся. А на этих и расход
идет и еще подолгу гомозят. Вот такие, как сейчас, все ездят, воевать
уговаривают. Ишь вон нажаривает. Сербия, да Бельгия. Своей докуки не
скачаешь, а он про чужую зудит. Слово к слову ладно прикладывает.
Ох-ох-ох, господи, батюшко! Народу разного много ты, владыко, расплодил,
а земли, видно, мало помастрячил. Все дерутся. Друг от дружки, один царь
от другого под свою руку землю отнять норовит. И мор на людей случается.
На Федотовой памяти три больших навалки в могилы было, а все земли не
хватает. И на войнах мужичья поубивали много. Считать коль только по
своей волости кто убит, кто от раненья преставился, кто без вести, в
храбрых несосчитанный, кончился, длинно поминанье выйдет. А этот чубас-
тенький разливается, как раз про храбрость русскую солдатью выкладывает.
Ох, храбры, храбры, а поди, храбриться тоже надоело. Смиловался бы
царь-батюшко, как ни то подладил бы там за замиренье. Нет, не высказыва-
ет, не слыхать про мир!
И как бы в ответ на стариковы думы, злой женский голос лектора прер-
вал:
- Это нам уж сколь раз размазывали, про германский-то про плен. И
картиночки казали, как он лих. А чего же, как из плену наш народ вызво-
лять ничем ничего?
Лектор, перебитый на дрожащей душевной ноте, смолк и растерянно
взглянул на толпу. Но быстро оправился и снова задушевным голосом отоз-
вался:
- Позвольте, я сейчас... Кто-то мне вопрос задал?.. Я сейчас отвечу.
Вот видите, братцы, сейчас меня женщина спросила... Спросила с сердечной
болью! Женщина, жена и мать, разумеется, несет на себе тяжесть нашей
священной войны. Но когда война необходима для защиты...
Слушатели задвигались. Виркин вопрос разбередил. Прошел в школе не то
общий сердитый вздох, не то гул от переговоров. Федот ближе к лектору
подался. Ласково речь его перебил:
- Бабенка-то энта глупая в час слово-то сказала, ваше благородье! Бы-
вает так. То-то, мол, бывает. Сдуру ляпнет малолеток, али баба, а оно в
час и нужным-то глупое слово выдет. К тому я, к тому, не гневайтесь, ва-
ше скородье. Охотятся мужики узнать: про замиренье не слыхать ли чего?
Слуху нет ли в городу?
И смятенным разноголосьем надвинулась на лектора толпа:
- Может, раздышку хуть какую объявят?
- У мене старшого Митьку-то убили, а сичас опять в письме - Васька
шибко подстрелен. Чижало дело-то обертывается.
- Слышь-ка, как назвать-то не знаю, скажи-ко, голубь, и где хлопо-
тать? Способье-то задержали в волости, а мужик-от отшибленный у меня. На
войне, то-есть, завалило его! Руками, ногами не владает.
Худая, желтолицая баба, с огромным страшным животом на лектора надви-
нулась. Настойчиво и тоскливо спрашивала:
- Как приходил на побывку, адрест прописал: действующая армия, двести
седьмого полку... А Гришка конопатый оттудова сейчас: нет моего-то...
Где искать? Все, все розыски писала. И где теперь искать? А?
Загудели тревожным озабоченным гулом. Уж отдельных вопросов не мог
лектор слухом уловить. В беспорядке врывались отрывочные слова:
- ... мир!
- ... на счет способья!..
- ... ерманский город, не сказать мне, как его...
- ... посылку в плен надписать...
- ... сухари Ваньке посылали, не получил...
Ни о победах, ни о пораженьях, ни о ходе войны, ни о численности ар-
мии, ни о мощи ее не расспрашивали. Говорили о малом. Каждый о своем.
Разбивали расспросами армию на Митриев, Иванов, Васильев. А большое це-
лое, как чужое, совсем умом не охватывали. Это дело начальников и царя,
- война, армия, победы, отступленья. А у них - Ванькина смерть, Петрухи-
ны раны, и скорей бы конец войне. Это свое, кровное, что отдано ими для
войны, и счет которому в отдельности ведут они. Лектор растерялся. В го-
роде совсем другое настроение! Там понимают, что необходимо войну довес-
ти до победного конца. А здесь тупо галдят: мир, мир, считают изъяны
только своей рубахи. Чорт понес в это село! Предупреждали, что мордва...
и вообще дикари. Вытер платком вспотевшее красное лицо и смущенно начал
просить:
- Подождите, братцы... Постойте, я не могу сразу всем ответить. Вся
страна стонет под тяжестью войны, но...
Не знал, как закончить сход, как к выходу пробраться.
В самое ухо ему звенящий Анисьин голос:
- Эх, кабы цари один на один дрались! Кто осилит, под того и мы. Нам
все одно, мы не супротивимся.
Испугался. Вот до каких заявлений дело дошло. Втяпался в историю. За
такой сход по головке не погладят.
- Погодите... Прошу вас! Староста!.. Где староста? Надо успокоить
сход...
Но вместо старосты на подмогу рослый плечистый Анисим Кожемятов про-
толкался. Зыкнул:
- Потише, старики! Чего разбазлались? Диво бы одни бабы, а то и му-
жичье без всякого порядку налезает. Дайте господину про дело рассказ
кончить.
Привычная сдавать перед властным окриком, сдала и сейчас мужичья тол-
па.
- Постойте, тише! Не напирайте!
- Чего ты орешь над самым над ухом!
- А ну постой! Тише! Погоди!
- Да я разве что? Спросить у знающего человека хотела...
- Уж извиняйте, ваше благородье, коль что не так. Мы - народ темный.
И в сникающем ропоте сгас шум искренних и страстных расспросов и за-
явлений.
Анисим Кожемятов, поглаживая полу праздничного своего пиджака, наста-
вительно закончил:
- Как посчитать, дак всякому война-то не в сладость. А ничего не по-
делаешь, надо натужиться, да одолеть врага. Нечего надоедать: когда мир,
да скоро ль отвоюют? Когда будет конец - объявят. Мужик для того и ро-
дится, чтоб землю пахать, да на войне воевать. Богу надо молиться, на
армию жертвовать, а зря галдеть совсем нехорошо.
И приободренный им лектор, уже в покорной тишине, закончил:
- Велики страданья наших солдат, но неустрашим геройский дух армии. И
наша победа близка.
Когда распрощался, ушел, народ снова загалдел в школе и около школы
на улице. Вирка сердито говорила, на ходу, беженкам из бараков:
- Намолол за три мельницы, да все не про нашинску нужду. Да еще про
наше дело и не спрашивай! Ух, и зло меня забрало. Сгрести бы его тут, да
намять бока. Пущай хоть не под пулей, а под кулаками бы хуть помаялся.
Небось, сам в солдатах-то не был, в окопах не лежал.
Короткий мужской смех сзади всех четырех баб разом оглянуться заста-
вил. Светлоусый, с бритым подбородком высокий мужик в солдатской одежде
шел и смеялся. Спросил Вирку с незлой насмешкой:
- А ты лежала в окопах? Почем знаешь, - может, там сладко лежать-то?
- Для таких, как ты, сладко, коль сам тоже не лежал. Рожа-то гладкая.
Видно, в городу в каких-нибудь сапожных, аль в услужении спасался. Че-
го-то и харю-то твою противную впервой вижу. Видно, не из нашей деревни.
Пошел своей дорогой! Чего в наш разговор влезаешь?
- Уж очень ты спесива, да задорлива! Да только без толку. Я на тебя
еще в школе глядел, как ты шумела. А чего шуметь зря? Не мозгляк этот
говорливый дело делает.
- А не он, дак пущай и не вередит. Чего ездиют, народ тревожат, над
