Крыльцо серело солдатскими шинелями.
В большой горнице, где на стенах висели пустые рамы от портретов царя
и царицы, большая пыльная икона и новые приказы, стоял длинный стол.
Сбоку около него деревянный крашенный, из города присланный ящик. За
столом, с деревянными от напряженья сохранять спокойный и важный вид ли-
цами, сидела комиссия. Посредине председатель, учитель волостного села.
У него был тик, и прыгала левая бровь. Но разговаривал он внушительно.
Все время делал указания, как подходить, опускать. Лишние расспросы об-
рывал:
- Раньше надо было на собраньи хорошенько слушать.
Павел красный и потный, но с уверенным и спокойным взглядом, у самого
ящика сидел. На улице и на крыльце стоял шум разговоров, восклицаний и
смеха. А в горнице, где ящик, стояла тишина. Нарушали ее только подхо-
дившие к урне. Мужики подходили поспешным шагом, супили брови, опускали
листок в молчаньи. Бабы со сконфуженным смешком, с присловьем. Сначала
молились в угол на икону, потом уж оглядывали ящик и дрогнувшей рукой
долго толкали листок в отверстие. Почти каждая спрашивала:
- Куды класть-то? В этот в самый? А как класть-то?
Разбитная, смешливая солдатка опустила листок и, сверкнув смеющимися
глазами, сказала:
- Баба и та в счет пошла. А ну, бабы, не подгадь, клади за пятый...
Учитель сердито крикнул:
- Агитация у ящика запрещена. Опустила и уходи.
- Чего-й-то. Ты больно-то не ори, отошло ваше время орать-то. Пятый
самый правильный.
Крепкотелую, но слепую старуху ввели под руки две молодые бабы. Она,
шаря кругом невидящими неподвижными тускло-синими глазами, спросила:
- Где икона-то? Что-й-то сбилась я в углах с перепугу-то.
Покрестилась истово и громко торжественно сказала:
- Помоги, господи, не в зло, а в добро. Допусти постараться в дело.
Поклонилась поясным поклоном и позвала:
- Ну-к, Марька, веди где тут ящик-то? Куды совать, направь руку-то
мою.
Председатель завозился на стуле и крикнул:
- Нельзя, нельзя. По закону лишена права голосовать. Слепые не допус-
каются...
Старуха властно оборвала:
- А ты что за человек и какой такой закон? Бог обидел, и люди обидеть
хочут? Я листок за десять верст пешком несла... И я сыновей для войны
родила, и я над землей тужилась, а мне нельзя. Кажи, Марька, куды опус-
кать. Не может он не допускать меня!
- Но я не имею права. В законе ясно сказано...
И за столом, и в дверях, даже за открытым окном на улице начался шум:
- Пусть опускает! Для бедного народу, будто бы, старается, а она из
бедных бедная.
- Правда, пешком шла. Лошади не достали нигде, а на чужую подводу не-
куда.
- Сами семьями приехали. Чать не виновата, что ослепла?
- Опускай, бабушка, не слушай! Теперь слобода, а они все с издевкой.
- Опускай, опускай! Покажи ей щелку-то, эй, востроносая, покажи, го-
ворю!
- Энтот там расселся посередке-то. И вытряхнуть недолго, коль бедным
запрет делает.
Суслов привстал и громко утвердил:
- Опускай, бабушка. Всякому закону по делу да по нужде должно быть
послабленье. Не старые времена. Теперь для человека легкости хотят, а не
обиды.
Председатель развел руками, еще сильней задергал бровью и смирился:
- Ну, опускай, только чтоб мне в ответе не быть.
Старуха опустила листок и опять помолилась:
- Господи, помоги.
Бабы увели ее.
В горницу ворвался косоглазый мальчишка в черном бешмете, в порыжев-
шей тюбетейке на бритой голове и с длинным кнутом в руках. Прямо к столу
кинулся.
- Тебе чего, малайка? Куда лезешь?
- Башкирскай листка номр втарой айда давай. Отбирай мужикам. Ваша ни
нада, наша ни хватаит. Ваша вота.
Вынул из-за пазухи кипку смятых листков и бросил на стол:
- Айда отбырай пыжалыста скарей, наша волость ждут. Вирхом скакал,
шибко лошадь гнал!
Председатель выругался и замахал руками. Писарь сбоку на стуле сидел.
Быстро встал, достал со шкафа пачку листов и сунул башкиренку:
- Дуй!
Тот блеснул косыми глазами, взял листки и убежал из горницы. Учитель
вздохнул, потер лоб и покачал головой. Народ подходил. На улице шум все
сильней становился. Солдаты смотрели в окна с улицы и громко определяли:
- Это краснорожий номер первый. Эй, Павел, садани его от ящика.
Злой мужичий голос с улицы крикнул:
- А за пятый - самая прохвостня. Конокрад битый нашинский пятый номер
понес, я видал.
- Прошу без агитации. Где милиционер?
Солдат, стоявший у ящика, громко и наставительно объявил:
- Когда мы на фронте выбирали, дак у нас так-то было постановлено.
Председатель завопил:
- Послушайте, товарищ, уходите от ящика! Вы не имеете права второй
раз голосовать. Чортова окраина! Выбираем не в один день с другими, а с
запозданьем, вот и... Я вам говорю, вы не имеете права! Я сообщу - все
выборы пропадут. Опротестуют.
- А тебя кто тянет сообщать?
- Да ведь я же обязан.
- А ты для нашего брата старайся, а не против нас! Мы кровь пролива-
ли, да не смей в своей волости.
И потянулся к ящику. Но Суслов удержал его за рукав:
- Не скандаль, нельзя. Еще, правда, всем навредишь.
- Дак и ты против солдат?
- Говорю, не скандаль. Уходи!
Тот сплюнул, но Павла послушался, скомкал листок и бросил его на пол.
А у стола новая заминка. Кривоногий, встрепанный мужиченка совал
председателю штук шесть листков.
- Который тут третий? А? Я заспешил, да спутал. Ровно отдельно клал,
а на же поди, сбилси. Ну-к, покажи.
- Да понимаете вы, тайное, тайное! Нельзя показывать.
- А какие тут тайности! Все знают. Я сперва-то за пятый хотел, да на
третий меня сбили. А который лучше-то?
Председатель безнадежно схватился обеими руками за голову:
- Совершенно невозможно. Разъясняли, все деревни изъездили. Да что же
теперь делать?
Суслов засмеялся, встал, взял мужиченку за плечи и вывел его из гор-
ницы. Дальше гладко дело шло. Только шум с улицы мешал.
Вдруг опять зычный голос на улице шум покрыл:
- Мокрушкин со своего хутору! целу подводу с первым номером привез.
На тройке приехали. Не пущай его!
Но толпа привычно расступилась перед Мокрушкиным. Он, сверля встреч-
ных черными острыми глазками, сладким голоском теноровым отшучивался:
- А кто видал, что первый? Я второй привез. За башкир, они - народ
покладливый. Они мне больше русских по душе. От них, можно сказать, жить
начал. Я за башкир. Второй, второй номер.
Угрюмый длинный солдат зло оборвал его:
- От их награбастал землю-то под хутор, обжулил! Знаем, мертвые под
приговором о продаже-то подписаны.
И кривоногий мужиченка поддержал:
- Погоди, дай срок, все на-чистоту выведем, а землю-то для трудящего
подай. У тебя отберем... Пятнадцать работников, на-ко.
Но Мокрушкин, не смущаясь, пробирался вперед с длинным хвостом прие-
хавших с ним на двух тройках и по одиночке на пяти подводах. Ответил
опять шутливо:
- А я к башкирам подамся, в их веру. Теперь свобода вероисповеда-
ний... А они еще землицы мне удружат. На наш век простачков еще хватит.
К башкирам, к башкирам я...
Два дня тянулись выборы. Во всей округе разгорелись страсти. В день
подсчета солдаты тесным кругом сдавили стол с комиссией. Щупали листки
глазами, орали, ругались. Но подсчет все-таки удалось закончить. Ящик
провожали доброхотцы конные разного настроения. Все опасались, чтоб под-
воха не вышло.
С тех выборов разгорячился народ. И каждый день все больше будоражли-
вым приходил. В Акгыровке загалдели те, кто раньше голосу не подавал.
Беднота и с постройки рабочие требовали землю и мир. Павел Суслов их ко-
новодом стал. В конце зимы, когда большевистское начальство над всей
страной власть взяло, и он главным в волости утвердился. Колгота по раз-
ноплеменному уезду большая шла. Вирка говорила Павлу:
- Не сносить тебе головы. На такую линию вышел. Нет, чую, не сносить.
- Что ж, на печку забиться, да закрыться юбкой твоей?
- А я бы тогда тебе сама мышьяк в пирог запекла. Коли взялся, выстаи-
вай. Уж такое дело твое. Только так, сердцем я скучлива когда, дак опа-
саюсь за тебя.
- А ты не опасайся. Детей моих береги. Теперь, видно, и стариться
вместе станем. Привык я к тебе. И к первой жене, и к одной бабе так не
прилипал. Все одно - жена теперь ты, баба моя до старости, а там и до
смерти. Одно только, родить тебе надо. Чего ты не тяжелеешь?
У Вирки сгасли глаза. Опустила голову, как виноватая. С тяжелым вздо-
хом сказала:
- Неплодная, видно, я. Ваську-то винила, а, знать, сама неплодная.
И долго сидела молча с поникшей головой.
Тревога в уезде все ширилась. Казаки в сторону от большевиков линию
гнули. Соседей башкир под свою руку сбили, обещаний всяких надавали. На
волость даже нападение было. Отбились. Но зимой война настоящая разгоре-
лась. В сорока верстах от Акгыровки бои начались.
Павел Суслов с фронта один раз сумрачный приехал на день домой. Всю
ночь с Виринеей тихо и долго говорили. Встала с постели она с прожелтев-
шим лицом, но с твердо сжатым ртом. Морщинка у губ обозначилась. И даже
тогда не пропала, когда объявила среди дня тихонько и боязливо Павлу:
- Слышь, я затяжелела. Боялась верить, а выходит правда.
Он посмотрел на большие тревожные глаза ее, молящее лицо и усмехнул-
ся:
- Ну, рожай. Отобьемся от казаков, на сынка порадоваться приеду.
Ну-к, собери чего кусать мне даешь. Ехать надо.
Уж выезжать собрался со двора, как вошел во двор совсем седой, но все
еще лохматый и дюжий Магара. Вирка вскрикнула и побелела. Не пуглива бы-
ла, но неожиданное появление Магары напомнило ей о прошлом. И сразу, как
дурное предчувствие, в сердце ударило. А Магара прямо к Павлу:
- Айда, забирай меня с собой. В силах я еще, постоять за правду хочу.
Где вашинско-то войско?
Про Магару Павел слыхал и знал его. Усмехнулся.
- А тебе чего в нашем войске, божий старатель, делать? Айда, зятя с
добром, тобой нажитым, застаивай. Откуда ты?
- Из тюрьмы. Теперь вот выпустили.
Вирка дрогнувшим голосом спросила:
- За этого... за инженера отсиживал?
Магара даже не оглянулся на нее. От Павла воспаленных глаз не не от-
рывал. Но ответил ей:
- За богохульство и кощунство сцапали. Еще до перевороту до этого. В
церкви на икону плюнул и изругался. Святой там один нарисован - схожий с
энтим, кто меня спервоначалу на молитву-то...
И добавил глухо:
- Замаялся я с богом. Теперь опять для него за правду стараться хочу.
За бедный народ стоять пойду, за мужичий за весь род. Растревожили мужи-
ка, а ходу ему нет. Богатый в торговцы лезет, а бедному нет земли, чтоб
в правильности... С вами постараться хочу. Для бога за вас пойду. Для
бога грех принял, человека убил. Такое он на меня возложил, дак я и пой-
ду для правого дела убивать.
Павел вздохнул:
- Мозга у тебя повреждена. Уж правда, что богом ушиблен. Ну, что ж,
айда. Долго с нами вряд ли пробудешь, а сейчас пока нужен. Дюже сра-
жаться можешь. Сейчас тебе лошадь раздобуду.
И уехали они вместе с Магарой.
Убили Магару скоро. Дуром с гиком один на казачий разъезд кинулся.
Как приезжал Павел в последний раз к Вирке на короткий час, то сказал
про это. Вирка вздохнула:
- Знаешь, Павел, а много народу у нас в деревне по разному повреди-
лось. Сидели, сидели сидняком-то; видно, от просидней гнить начали. Кто
вот ругается, какой страх и беспокойство пришли, А я думаю - час такой.
Нельзя больше было мужикам по-старому.
Павел не ответил. Поднялся и собираться стал. Поцеловал детей. Вирка
припала к нему и замерла. Он быстро, будто укусил, поцеловал ее, ле-
гонько отстранил и к двери пошел. Но у порога задержался. Не поворачивая
головы, стоя спиной к ней, сказал:
- Себя блюди, шибко я к тебе привык. Не распутничай. Дите родишь, жа-
лей, обихаживай. Я об нем что-то думаю. Жалко, не дождался, не поглядел.
И потом, повернув голову, усмехнулся невесело и нежно:
