роженых у бога отмолен. Троих чуть не в одночасье горловой болью себе
убил. Четвертого свинье дозволил слопать, когда мать на жаркой работе
замедлила. А вот этого от цепучей от смерти отходила, от боговой от лю-
тости отвела. Оттого в сердце материнском как веред живет. Никому, и се-
бе самой, не дозволяла тронуть небережно. Что крестьянством своим при-
родным не занялся, в город, как вырос, ушел, простила ему без жалобы.
Что в городе, кроме щиблет городских, жилетки, да цепочки от часов позо-
лоченной ничего не нажил, - не похаяла. Одна в хлипкой избенке бедовала
до первого его прихода из города. Радостью, что жив моленый, хоженный,
глаза свои завесила. Не корила его хилым обличьем. На слабосильный зара-
боток не пеняла. Об его куске сама в повитухах, да для покойников чужих
умелым провожаньем, да заговором зубной боли старалась. Жили, пропитанье
находили. И слава тебе, господи, владыко милостивый! А вот Вирка к парню
припаялась, не стало часу для сердца легкого. В грех незамолимый Вирка
старуху ввела. Сразу-то не сказала, что без божьего закону три года с
Василием путаются. Иконой, как честную, венцом покрытую, на радости от
прихода сына благословила. Теперь обида сердце свербит. Кума по всей по
деревне рассказала:
- Мокеиха-то повитуха сынову... иконой сустрела. Смеху-то над ей! Не
откстить теперь!
Да уж в такой в срамоте хоть бы тихая, покорливая была, а то никак
никому не сдаст. Ваську-то она извела. От эдакой от лихости двужильный
изведется. И бога гневит, на их семью гнев его притягивает. Лба сроду не
перекрестит. Старуха уж пеняла и стращала. А она с усмешкой, будто про
веселое дело:
- У вас бог православный, креста моего староверского не примет.
Прислушалась к трудному и во сне дыханию сына, представила себе рядом
лежащую здоровую Виринею, - ненависть варом обдала сердце. Неправильная
баба! Сразу видно, что гулена. Здорова, а спокойной полноты бабьей расп-
лывчатой нет. На безмужнюю похожа подтянутым телом и не смякшим лицом.
Завозилась сильней старуха. Скрипучим от злобы голосом опять завела:
- Поганому-то брюху и плода бог не дает. Четвертый год с Васькой...
Допрежь с кем сколь, не знаю, а с этим четвертый год, и дите не родила,
и по-сейчас порожняя.
Виринея прыжком с кровати. Васька завозился, застонал:
- Куды ты, Вирка? Что тебя спокой не бере-ет! Спи!
В кашле скрючился.
А она неожиданно звонко для обычно затаенного голоса своего вскрикну-
ла:
- Помолчи, старая! Уж лучше не носить детей, чем такого, как твой,
выродить! Тошно мне маяться с Васькой-то твоим! Дых из роту из его ню-
хать смрадный, да как руками склизкими ночью лапает - терпеть... Днем
вспомню, кусок глотать не охота!
Васька кашлем, будто подавился. Простонал:
- Ви-ирка!
И смолк. Виринея с большой тоской и страстью говорила, быстро нанизы-
вая слова:
- Ты, баушка, несладкое-то бабье пойло уж дохлебываешь. Знаешь: коро-
че куриного носа счет бабьим радостям. А я вот молодая, а тоже это узна-
ла. С того и не на всякую обиду твою отвечаю. Жалею. А ты меня не пожа-
лела, проняла. Дак я тебе скажу: а ты за какой грех эдакого гнилого ро-
дила? Я для глазу сладкая и телом крепкая, а четвертый год хожу пустая,
чисто порченая! Другие-то и дурные есть, и ледащие, а отросток от тела
от своего дают! А я с опостылым маюсь не для веселья, не для роду веточ-
ки! Доктор в городу сказывал: и чахотные родют детей. Про Ваську же так:
не то чахотный, а и по мужичьему делу схилел. Не будет уж, говорит, у
вас с им роду. У меня, бабка, сердце на слезу неохотное, а тут я запла-
кала. Что ж то, что в нужде, что ж то, что по счету кусок? Я бы на дите
добыла! Жилы вытянула бы, а добыла бы. Другие бабы в городу на пустое
брюхо с завидкой, а я, как мужичка коренная, знаю: и собака щенка с ра-
достью лижет, обихаживает. А я одним-одна. Кручу, верчу, спину гну для
гнилого, для немилого надсаживаюсь. Чем взял? Ну, чем похвастаешь в сы-
не-то в твоем? На работу, что ль, удал? Э-эх! Так дышит, для копоти!
Оборвала, словно словами задохнулась. Васька захрипел:
- Будет, будет... Скажи тишком. Сколько раз попреки твои слушал, еще
послушаю... Не кричи только, нехорошо. А ты, мать, не вереди Виркино
сердце. Она и то с тобой покорная. И сейчас не со зла она... Вирка-а,
ложись! Спи! Не со мной, ну на лавку ляг! Все переговорено, перетерпи.
Кроткий молящий голос Васькин хуже ножа острого для матери. Он еще
перед эдакой, перед охальницей пригибается! В смешной и жалкой торопли-
вости с печки полезла. Слезая, кричала:
- Сама... Сама ведь к Ваське ночью прибегла! А кто велел тебе? При-
бегла, змеей вползла, а теперь мужика порочишь. Чего же глядела раньше,
беспутная? Да я тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю, коль ты слово такое
еще скажешь! Вре-ешь! Вре-ешь! За беспутство твое, за грех за твой бог
дитю в утробе быть не дозволяет.
Подступала старая, в беспомощном гневе трясла головой с седыми, жид-
кими, растрепавшимися без повойника волосами, вытягивала руки с костля-
выми пальцами. Лица старухиного Виринея не видела, но руку ее поймала.
Негрубо в сторону отвела, хотела даже тихим словом успокоить. Но Васька
с кровати заругался на старуху:
- Зачем ты в наше дело путаешься? Чего тебе надо? Отжила свое и спи
на печке! Чего промеж мужа с женой вредишь?.. Уходи сейчас! Не смей до
бабы до моей касаться! Пальцем тронуть Вирку не дозволю!
Со злостью, вновь вскипевшей, Вирка крикнула сильно и зло:
- Молчи, гнилой!.. "Пальцем тронуть не дам"! Самого-то пальцем пок-
репче двинь, дак и дух вон. Опостылел ты мне, будет. Кончилось терпенье
мое. Как сама, по своей по воле прибегла, да крепко слово свое блюла:
три года не уходила. Тоже... с заступой со своей. Лежи и дохни. Никому
не нужен. Даже на цареву войну и то не годен!
- Виринея!
- Што Виринея? Двадцатый год Виринея! Упомнила кличку-то свою. Сама
завязалась, поп не крутил, богу не кадил, за меня не вымаливал, штоб по
чести с мужиком с одним себя блюла! А я блюла! От пригожих, да от здоро-
вых отмахивалась. Все из-за слова из-за крепкого из-за своего! Сама в
жены навязалась, с того и жила как жена. Теперь отбатрачила! Будет! Кон-
чилось терпенье мое! Догнивай! А я здоровая, - в могилу с собой все одно
не утянешь. Не хочу. Пускай мать свое роженое выхаживает. А мне уж
больше не охота. Часу веселого нету для молодости для моей. Уйду! Пропа-
дать мне што ль в этой избе со старухой, да с гнилым мужиком! Уйду!
Хлопнула дверью, во двор выбежала. У Васьки сразу силы явились, быст-
ро за ней.
- Вира... Виринеюшка!
Долго хрипел, упрашивал. Дрожал всем телом согнутым, уж меткой смерти
помеченным. Зубами скрипнула, горестно всплеснула руками:
- И чего ты вяжешься? Жаден до живого человека! О смертном часе ду-
мать бы, а ты обо мне. Да иди, иди уж в избу, хиляк! Иду и я. Ну-у?
Вернулась в избу. На лавке у стола, было, улеглась. Старуха на печи
по-детски всхлипывала. Скоро стихла. Может, уснула. Виринея поднялась.
Сказала Василию раздельно строго:
- Не ходи за мной, не убегу. Сердце давит, на дворе постою, вольным
духом подышу, вернусь. Слышишь. А коли за мной выйдешь, убегу со двора.
Вот тебе слово мое - убегу! Только ты меня и видал!
Ушла. Васька долго маялся. Вставал, в сени выходил. Дверь тихонько,
как по воровскому делу, в чужой будто избе с опаской открывал. Слушал,
притишив дыханье, но во двор выйти не решался. Вирка не по-бабьи на сло-
во крепка. Пригрозила, так сделает. Но горячая знобь связала Васькино
тело. Неверными и тягостными стали движенья. Лег на кровать. Натянул со
стоном отцов старый тулуп, укрылся им. Задышал трудно и часто. Про явь,
про Виринею забыл. В бредовых, мучительно быстросменных виденьях заме-
тался.
Виринея во дворе у плетня стояла. Ветер, веселый и мокрый, с полей
налетел. Суматошливый гул помолодевшей в буйстве реки и бурливых вешних
вод в степных логах - слышней стал. Небо темным-темное, будто от того
гула притаилось. Улица тоже темна и тиха. Во дворах глухая возня скота и
непонятных ночных странных звуков, избы, как тени, неясны и молчаливы.
Отыграла гармошка хромого Федьки-гармониста. Накричались в песнях девки.
Смолк тяжелый хлюпкий по грязи топот молодых парней. Отбуянило молодое
на улице с вечера. Теперь, в час потайной и сладкий, ласковые пары в
темноте тихой запрятались. Празднуют легкий час свой в несворотливых
день на день, как близнец схожих, натугой над землей, над хозяйством
приглушенных днях.
А Вирка свой легкий час на обман отдала. Ни за семью, ни за хмель ра-
достной. Не было той радости с Васькой! Ошибка вышла. Разбередила стару-
ха. Часу больше терпеть не охота! Утром же прости-прощай, матушка чужая,
неласковая, постылый хиляк, изба невеселая. Ночью прибежала, а уйдет
открыто. Белым днем. В город надо податься, а то на железную дорогу - на
заработки. Отбилась от деревенского, в правильные бабы не попала, на
другое, значит, поворот вышел. Гуленой безгнездовой. Что ж? Хоть на
вольной воле! Чернявый этот лапал сегодня глазами. Может, и без гульбы с
ним на работу поставит. Ладно, будет. Только бы Васька еще нынче не вя-
зался. А то и до утра не вытерпеть.
Повела строгими бровями, губы твердо сжала и в избу пошла. Разбила
Ваську лихоманка, не учуял, что пришла.
III.
Утром Васька с постели не встал. С тусклым лицом и пересмякшими губа-
ми пластом лежал. Не то спал, часто открывая глаза, не то так, по-тихому
маялся. Может, отходить собрался? Виринея глянула в серое лицо его в
липком поту, на руки распластанные. Подумала:
"Нет, еще не пришел час. Не томится, не обирается. От скрипоты отды-
хает. Вста-анет еще канитель тянуть!"
Избу напоследок прибирать старательно стала. Старуха только искоса
взглядывала. Не ругалась, не разговаривала. Потом над сыном постояла.
Охнула тоскливо и крещенской водой его обрызгивать начала. Выкликала бо-
га и святых глухим шопотом:
- Заступница усердная, матерь божья Казанская! Микола милостивый
угодничек божий! Василий Хивейский, андел-хранитель! Пантелемон-цели-
тель! Господи владыко!..
Не выговаривала, чего ей надо, о чем молит, чем мается. Богу нужны не
разговорные слова, а непонятные, строгие. У ней их не было. Знала только
каждодневные, к богу не доходчивые, оттого в бессильи косноязычья своего
перекличку скорбную и безнадежную бормотала. А голова смешно тряслась и
спина натруженная совсем колесом от горя сгибалась. Виринея поглядела,
передернула губами, как от боли, и сердито сказала:
- Бог, бог... Давно, поди, он сдох. Сколь лет его просишь, каре-
жишься, отдохнула бы!
И, хлопнув дверью, из избы ушла. Старуха охнула, пугливо на образ
темный глянула. Ноги задрожали, до лавки чуть добралась. Накличет беду
окаянная.
- Господи батюшка, не посчитай то слово! Заступница матушка!
А Виринея простоволосая, как из избы выбежала, шибко по улице шла.
Почти бежала от двора постылого. Лицо было темное, и думы злые в голове
ходили. Старуха еще одну обиду распалила. К богу старый и крепкий укор.
Отец по богу маялся. По свету ходил, праведной земли искал. Всю силу
свою человечью для бога размотал. В переходах, переездах по разным доро-
гам, и по бездорожью места богова искал. Детей под чужую, под жесткую
руку отдал. А бог за это ему трудную кончину в гиблом месте, в чужой си-
бирской стороне, послал. Мать скорбью мужниной тоже зашиблась. По родне
за детей в тяжелой работе жилилась, а часы на долгую надрывную молитву
находила. От тех молитв, от постов, от поклонов до часу стаяла. А Вирка
зато с той же страстью, с какой родившие по богу маялись, против бога
взлютовала. И у дяди с того, главное, ее жизнь не сдалась. Работу воро-
чать могла. В теле жила крепкая, только сердце дурное, суматошное. К чу-
