Моня тоже вылил на друга ушат холодной воды, стараясь
привести Фиму в чувство, и долго втолковывал ему, почему Циля
не может быть предметом воздыханий. Если бы ему, Моне Цацкесу,
предложили даже двойной паек, он бы и то не согласился лечь с
ней в одну постель.
- Посмотри, на кого стал похож наш командир полка с тех
пор, как спутался с ней, - объяснял Моня. - Ты думаешь, ей
один мужчина нужен? Ей и десяти будет мало. Ты видел, какие у
нее усики? А это что означает? Это означает, что она
ненасытная особа. Что она любого в гроб загонит. И очень скоро
нам назначат другого командира полка, вместо нашего любимого
подполковника товарища Штанько. И полковой писарь товарищ
Шляпентох собственноручно заполнит на него похоронное
извещение для безутешно скорбящей вдовы мадам Штанько.
Но и такие жуткие картины, нарисованные Моней, не
остудили любовный пыл рядового Шляпентоха. Близилась развязка.
И кризис разрешился. Разрешился он вмешательством самой Цили
Пизмантер. Грубым, беспощадным вмешательством, от которого
душа влюбленного обуглилась, как после пожара.
Циля, в шинели внакидку, с выпирающей грудью, пробегала
по заснеженному ходу сообщения в штабной блиндаж и наткнулась
на Шляпентоха, который, уступая ей дорогу, вдавился спиной в
снег, чтобы дать ей возможность протиснуться. Она
протиснулась, правда с большим трудом, проехав, при этом
грудью по его лицу. Из Фиминых глаз брызнули слезы, и он стал
губами ловить ускользающую грудь, больно царапаясь о
металлические пуговицы гимнастерки. И тогда Циля, набрав
побольше воздуха, придавила его лицо своей грудью так, что
осталась торчать лишь шапка-ушанка. и процедила сквозь зубы:
- Прочь с дороги, Шляпентохес!
Это было сказано по-русски. Но фамилию Фимы Циля
произнесла по-литовски. Как известно, по-литовски ко всем
фамилиям прибавляется окончание - ес. Все нормально. Ни к чему
не придерешься. Но дело в том, что фамилия Шляпентох, будучи
произнесенной по-литовски, получила совершенно непристойное
звучание на языке идиш - родном языке литовской дивизии. Тохес
на идише - это задница. И вся фамилия при таком окончании
переводилась примерно так: "Шляпа на жопе". А без окончания
"ес" фамилия Фимы звучала вполне пристойно: "Платок на шляпе".
Даже ребенку понятно, что "платок на шляпе" - это совсем не то
же самое, что "шляпа на жопе".
Когда Циля Пизмантер произнесла при всех фамилию Фимы
по-литовски, его любовь улетучилась и в мгновенье ока перешла
в свою противоположность - ненависть.
Ударить женщину было не в привычках Шляпентоха.
Во-первых, потому, что он получил хорошее воспитание в
приличной еврейской семье, а во-вторых, он до сих пор не имел
общения с женщинами и потому не знал правил обращения с ними.
И вообще, попробуй он тронуть Цилю пальцем, она бы просто
оставила от него мокрое место. Они были в разных весовых
категориях, и разница эта была не в Фимину пользу. А кроме
всего прочего, над ним довлела ревнивая и грозная тень
подполковника Штанько.
Растоптанное чувство, умирая в судорогах, взывало к
мести. И на помощь поверженному в прах Шляпентоху пришел
верный друг и фронтовой товарищ, рядовой Моня Цацкес. Моня
придумал план мести и вполне безопасный для мстителя, и
убийственный для объекта мщения. Фима выслушал в подробностях
весь план, и в глазах его, уже совершенно угасших, снова
затеплился огонек жизни.
На земляных брустверах вдоль ходов сообщения намело
большие сугробы, и снег сверкал как сахарный. Ночью, при
слабом свете луны, на коротком отрезке между блиндажом узла
связи, где обитала старший сержант Циля Пизмантер, и штабным
блиндажом, служившим одновременно квартирой командиру полка.
вылезли из окопа не замеченные часовыми две тени. Одна -
высокая, другая - короче и шире. Фима Шляпентох и Моня Цацкес,
расстегнув шинели и пошарив в ширинках, стали мочиться в две
струи на гладкую сахарную поверхность сугроба, прожигая в нем
удивительные рисунки. Так как незадолго до этого, по хитрому
плану Цацкеса, они разжились в медсанбате и проглотили один -
таблетку красного стрептоцида, а другой - еще какой-то
гадости, то рисунки у Мони выходили кроваво-красного цвета, а
у Фимы - ядовито-зеленого.
В результате на снегу остались выведенные аккуратным
почерком полкового писаря зеленые слова: Циля Пизмантер. А
чуть дальше горела красная стрелка с наконечником и оперением,
указывающая на блиндаж командира полка. Чтобы всякому было
ясно, где проводит свои ночи жестокосердная Циля.
Утром штабная команда и солдаты хозяйственного взвода
потешались у этой надписи, закупорив ход сообщения. Циля
Пизмантер со свекольными от гнева щеками выскочила на бруствер
и стала истерично топтать снег сапогами. И едва не погибла.
Немецкий снайпер выстрелил по этой крупной мишени и промазал
всего на сантиметр. Циля рухнула в окоп на головы солдат, чуть
не контузив сразу нескольких человек, и, под жеребячий гогот,
исчезла в своем блиндаже, откуда не высунула носа даже во
время раздачи пищи.
На следующее утро рядом с растоптанной надписью снова
горели на сугробе два ядовито-зеленых слова Циля Пизмантер,
выведенных калиграфически, с элегантным наклоном и завитушкой
на конце. И красная указательная стрелка.
Циля не повторила своей оплошности и не вылезла на
бруствер, но, растолкав солдат, принялась строчить по сугробу
длинными очередями автомата ППД, сметая букву за буквой своего
имени и фамилии.
Третьей ночью рядовые Цацкес и Шляпентох напоролись на
засаду и были взяты с поличным, когда вылезли на бруствер. Их,
с незастегнутыми ширинками, доставили в штаб полка.
Подполковник Штанько поначалу хотел придать делу
политическую окраску и направить обоих в контрразведку к
капитану Телятьеву, но, поостыв и прикинув, что его имя также
может фигурировать в этом деле, решил провести дознание сам.
Без шинелей, в распоясанных гимнастерках - ремни у них
отобрали при аресте, - стояли Цацкес и Шляпентох посреди
штабного блиндажа. Прямо перед ними зловеще мерцал при свете
фонаря "летучая мышь" бритый череп подполковника Штанько.
Сбоку сидела на табурете пострадавшая - старший сержант
Пизмантер - и тяжело вздыхала, глотая слезы, отчего грудь ее
вздымалась и опадала, как морская волна. Протокол вел старший
политрук Кац, присутствовало еще несколько штабных офицеров.
Все - члены коммунистической партии. Беспартийные не были
допущены в блиндаж. Если не считать самих обвиняемых.
И старший политрук Кац потом был очень доволен, что по
его настоянию присутствовали только коммунисты, потому что
обвиняемый, рядовой Шляпентох, в свою защиту выдвинул очень
сомнительные политические аргументы, которые могли быть
неверно истолкованы беспартийной массой.
На дознании Шляпентох вдруг проявил отчаянную
агрессивность, полностью излечившись от недавнего почтения к
старшим по званию. Он категорически потребовал, чтобы его
называли и числили в документах Шляпентохом, а не
Шляпентохесом. Потому что он не литовец и не литовский еврей,
а в Литовскую дивизию попал в качестве жертвы политических
махинаций сильных мира сего. Он родился и провел всю свою
жизнь в городе Вильно, который при его рождении был русским
городом и входил в состав Российской империи. Когда Шляпентоху
исполнился один год, Вильно стал польским городом. Когда же
ему, Шляпентоху, исполнилось двадцать лет, Сталин и Гитлер
разделили Польшу. И Советский Союз передал Вильно литовцам,
чтоб подсластить пилюлю грядущей оккупации. Не успел Фима
стать литовским гражданином, как советские танки вошли в
Ковно. А еще через год и Ковно, и Вильно были заняты немцами.
И теперь он, рядовой Шляпентох, воюет за освобождение своего
родного города, хотя точно не знает, в чьих руках окажется
Вильно после войны. Посему он требует, чтобы его фамилия
писалась и произносилась, как это принято по-русски и
по-польски. Товарищ Шляпентох - пожалуйста, пан Шляпентох - с
моим удовольствием, но ни в коем случае не драугас*
Шляпентохес!
*Товарищ (литовск.).
Когда Шляпентох умолк, в штабе наступила недобрая тишина.
Даже Циля Пизмантер перестала хлюпать носом. Где-то над крышей
блиндажа чуть слышно, словно дятел, постреливал короткими
очередями ручной пулемет.
- Высказался? - поднялся над столом командир полка и
грозно уставился на Шляпентоха. - Вот кого мы пригрели при
штабе! Слыхали, товарищи? Гитлер и Сталин поделили Польшу?
Нашего любимого вождя и верховного главнокомандующего этот
вражеский элемент поставил на одну доску с немецко-фашистским
фюрером! Что за это полагается? По законам военного времени?
И тут произошло то, чего никто не ожидал.
Фима Шляпентох, в распоясанной гимнастерке, рванулся к
Циле Пизмантер, протянул к ней руки и, трагически заломив
брови, сказал звонко и вдохновенно:
- Прощай, Циля! Я умираю за тебя... Прощай, моя любовь...
И рухнул перед ней на колени.
Такого в Цилиной жизни еще не было. Никто не говорил ей
таких красивых слов, никто не собирался умирать за нее. Такое
она видела один раз в жизни - в театре, и до слез завидовала
героине спектакля. Теперь этой героиней стала она сама.
- Идиоты! - закричала Циля и тоже рухнула на колени, чуть
не придавив Шляпентоха; обняла его стриженую голову, прижала к
своей груди и запричитала в голос: - Кого вы судите? Этого
невинного младенца? Этого ребенка с чистой душой? И кто судит?
У вас когда-нибудь повернулся язык сказать женщине такие
слова? Такие красивые слова? У вас на языке только мат, а на
уме - одно и то же. Что, я не права?
Этот вопрос имел прямое отношение к подполковнику
Штанько, и он решительно распорядился:
- Убрать из штаба эту дуру!
Циля поднялась с колен, тяжело дыша, подошла к
подполковнику и сказала:
- От дурака и слышу!
И плюнула на его бритый череп.
Именно поэтому старший политрук Кац, хоть в душе и
ликовал от злорадства, был очень доволен, что не допустил в
блиндаж беспартийных. Он выхватил из кармана носовой платок и
бросился к командиру полка, чтоб вытереть плевок с бритой
макушки. Но Штанько оттолкнул его локтем:
- Отставить! Не касайся. Все вы - одно племя!
Он рукавом вытер голову и остановил свой тяжелый,
немигающий взгляд на распоясанных солдатах.
- В штрафной батальон обоих! Пусть кровью поплюют! - И
добавил, подумав: - Во славу нашей Советской Родины.
-==ОХОТА ЗА "ЯЗЫКОМ"==-
Рядовые Цацкес и Шляпентох сидели в ожидании трибунала в
своем собственном блиндаже, превращенном во временную
гауптвахту. Там же, под нарами рядового Цацкеса, в вещевом
мешке, лежало свернутое в рулон знамя полка, о котором
впопыхах забыли. А так как командир полка головой отвечал за
сохранность знамени, то можно считать, что в вещевом мешке
рядового Цацкеса дожидалась своей участи голова подполковника
Штанько.
Как коммунист-интернационалист подполковник Штанько лично
распорядился, чтобы охранять заключенных поставили не евреев,
а исключительно литовцев и, еще лучше, русских. Во избежание
панибратства по национальному признаку.
Это, однако, не помешало старшему сержанту Циле Пизмантер
беспрепятственно войти в контакт с заключенными. Вернее, с
одним из них - рядовым Шляпентохом. Часовые знали, какой
властью обладает ППЖ, и не отважились ей перечить. После двух
дней размолвки она снова ночевала у командира полка, и наутро
