Политрукам провести работу с рядовым составом, чтоб каждый
осознал политическую важность момента.
Загудела зеленая коробка полевого телефона, и
солдатик-связист, сидевший на корточках в углу, несмело
протянул командиру трубку.
- Да, да. - Подполковник Штанько закивал недобритой
головой, обрамленной кружевами из мыльной пены.
Моня Цацкес задержал бритву в воздухе, чтобы нечаянно не
порезать своего клиента, а все совещание затаило дух, силясь
угадать, с кем и о чем таком разговаривает их непосредственный
начальник.
- Хрен с ними! - рявкнул в трубку Штанько. - Решай сама!
И, скосив глаз на почтительно замерших подчиненных,
пояснил:
- Жена... Кошка родила - как быть с котятами?
И снова в трубку, деловито хмуря лоб:
- Как там со знаменем? Отпустили в военторге? Панбархат?
Лучшего качества? Смотри! Нам говно не нужно. Знамя - лицо
полка, понимаешь... Все буквы золотом? Порядок. Так слушай,
мать, чтоб к вечеру было готово. Я к тебе солдата подошлю.
Упакуешь и отдашь... Как зеницу ока... Понятно? Под
расписку... Все!
Он не глядя отдал связисту трубку.
- Хорошая новость, товарищи. Знамя готово. Панбархат
высшего сорта. И золотом расписано. Все как надо! Вот что
значит своя рука в военторге!
Моня быстро соскреб пену с головы подполковника, достал
из сумки пузатую бутылочку "Тройного" одеколона и стал
заправлять в горлышко трубку пульверизатора.
- Не переводи продукт, дурень! - Подполковник Штанько
отнял у него бутылку одеколона и с бульканьем опорожнил ее в
стакан. - Такой дефицит в стране, каждая капля, понимаешь, на
учете, а он, нерусская душа, голову этим добром мажет.
Подполковник откинулся на спинку кресла и выплеснул в
разинутый рот почти полный стакан "Тройного" одеколона. Бритая
голова его стала краснеть, наливаясь кровью, и остатки мыльной
пены на ней заблестели особенно отчетливо. Он крякнул, шумно
выдохнул, содрал с шеи вафельное полотенце, протер голову, как
после бани, и, бросив Моне смятое полотенце, сказал, как
отрубил:
- Поедешь к моей жене - знамя привезешь. И коньячку у
Марьи Антоновны захвати. Понял? Шагом марш! Выполняй приказ!
В ранних сумерках зимнего дня рядовой Цацкес в полной
выкладке - с винтовкой на плече, противогазом на боку и пустым
вещевым мешком за спиной шагал мимо сугробов по узкой
протоптанной дорожке. В вещевом мешке он должен был доставить
в полк бархатное знамя с золотой вышивкой и бутылку коньяка
для командира.
- Не довезешь - ответишь головой, сказал на прощанье
подполковник Штанько, помахав желтым прокуренным пальцем перед
Мониным носом, и имел в виду, конечно, знамя. Но и коньяк
тоже.
Рядовому Цацкесу велели быть при оружии - взять винтовку
и обойму с пятью боевыми патронами, чтобы в случае надобности
применить не колеблясь, ориентируясь по обстановке. Ходить с
винтовкой без противогаза - не положено. Комендантский патруль
заберет. Так что Моню нагрузили на полную катушку, и через
будку контрольно-пропускного пункта он вышел в заснеженный
город.
Одет был Моня в обмундирование б/у (бывшее в
употреблении), и на левой стороне его короткой, потертой
шинели суровой ниткой было грубо заштопан рваный кусок сукна -
след от попадания осколка прямо в сердце. По этой причине
прежний владелец больше не нуждался в своей шинели. И после
дезинфекции и мелкого ремонта ее вручили пополнению Красной
Армии в лице рядового Цацкеса.
Конечно, носить эту штопку как мишень на своем сердце
было не очень приятно. Но, с другой стороны, был и добрый знак
- вроде талисмана: как известно, пуля не попадает дважды в
одно и то же место. Это - почти закон. А если бывает
исключение, то почему это обязательно должно случиться с Моней
Цацкесом?
Зато ботинки были хоть куда. Американские. Толстой кожи и
с твердой как камень подошвой. Красного пожарного цвета.
Новенькие, никем не ношенные. И если бы не грязно-серые
армейские обмотки, спирально обвившие ноги до колен, Моня в
своей обуви выглядел бы франтом.
Прохожие первым делом смотрели на его ботинки, а потом уж
выше, на него самого. А Моня между тем думал, что эта
командировка в город за знаменем оборачивается печально для
его желудка. Ужин в казарме он прозевает, пайку хлеба умнет
дежурный по столовой, вернется он, дай Бог, к полуночи и
свалится на нары с пустым брюхом.
Рассчитывать на то, что жена командира полка догадается
накормить его, было смешно. Моня не был советским человеком,
он был из буржуазной Литвы и ни минуты не сомневался, что жена
подполковника дальше прихожей его не пустит и, не дав даже
погреться с дороги, отправит назад, как поступают с любым
посыльным.
Моня ошибся. Жена командира полка коммуниста Штанько
преподала ему чудный урок советской демократии,
социалистического отношения к человеку и, если хотите,
сталинской дружбы народов СССР. Потому что рядовой Цацкес был
еврей по национальности, а Марья Антоновна - чистокровная
русская, и это нисколько не помешало особым отношениям,
которые сложились у них, можно сказать, с первого взгляда.
Марья Антоновна Штанько была крепкой бабенкой, лет под
сорок, с ямочками на румяных щеках и еще более аппетитными
ямочками на пухлых локтях. Светлая, расплетенная коса
перекинута через круглое плечо на высокую грудь. Под белой
прозрачной кофточкой просвечивал черный бюстгальтер. При
ходьбе она двигала бедрами так, что черная юбка, казалось,
вот-вот лопнет, но выручало высокое качество и прочность воен-
торговского сукна.
Марья Антоновна как самого дорогого гостя ввела Моню в
дом. Сняла с него шинель и повесила в шкаф, рядом со своим
отороченным черно-бурой лисой зимним пальто. Винтовку и
противогаз аккуратно поставила в угол за шкафом. Сама согрела
на примусе кастрюлю с борщом, положила ему в тарелку мозговую
кость, облепленную мясом, и у Мони голова закружилась от
запахов. В спину дышало уютным теплом от черного бока круглой
голландской печи. Моне хотелось плакать. Из резного буфета
Марья Антоновна достала початую поллитровку водки и
нетронутую, запечатанную сургучом темную бутылку коньяка.
- Это - супругу, - отодвинула она коньяк в сторонку. - А
мы с вами, Моня... не знаю вашего отчества, по-простецки,
по-нашему, разопьем водочки.
Моня залпом выпил первую стопку. Он ел как голодный пес,
судорожно глотая и давясь. Марья Антоновна отпила два глотка и
сказала:
- Мне хватит.
Моня выхлебал весь суп и почистил тарелку корочкой хлеба,
впитывая приставшие к фаянсу капли жира. Корочку, естественно,
тут же проглотил.
Марья Антоновна сидела против Мони за столом и любовалась
им, положив подбородок на ладони.
- Уважаю мужчин, у которых аппетит, - сказала она томно.
- Такой и в бою не подведет, и... Хотите добавки? Или потом?
- Когда - потом? - Моня вытер рукавом гимнастерки
испарину со лба.
- У тебя увольнительная до скольких?
- До двенадцати ноль-ноль.
- Батюшки, - всполошилась Марья Антоновна, - времени-то в
обрез. Скидай обмундирование, ложись отдыхай.
И, как мать сыночка, повела за руку обмякшего от водки и
еды рядового Моню Цацкеса в спальню командира полка. Первое,
что увидел мутным оком Моня, был портрет подполковника Штанько
над изголовьем широкой железной кровати с никелированными
шишками и пирамидой из подушек. На овальном портрете у
подполковника были в петлицах не шпалы, как теперь, а жалкие
треугольники сержанта и выглядел он лет на двадцать моложе.
Рядом, в такой же фигурной раме, улыбалась совсем юная и
худенькая Марья Антоновна - с шестимесячной завивкой и в
берете набекрень.
Моня с трудом подавил желание встать навытяжку и
прокричать:
- Здравия желаю, товарищ подполковник!
Но воздержался. От сытой неги не ворочался во рту язык.
Марья Антоновна привела отдохнуть Цацкеса, но сама первой
сняла с ног обувь. Они раздевались безмолвно, повернувшись
друг к другу спинами, на чем настояла Марья Антоновна, у
которой был незыблемый кодекс целомудрия. Когда Моня стащил с
ног красные ботинки и размотал с занемевших пальцев портянки,
спальню заполнила удушливая вонь, поглотившая аромат духов
"Красная Москва", которыми Марья Антоновна старательно
надушилась под мышками и между грудей, прежде чем лечь в
кровать, под одеяло. Трусы и лифчик она так и не сняла.
Моня с другой стороны кровати приподнял край одеяла и
лег, зазвенев пружинами матраса, точно под портретом командира
полка. Они лежали без движения, уставясь в потолок, пока Марья
Антоновна - натура активная, памятуя, что увольнительная у
солдата истекает в двенадцать ноль-ноль, не просунула под его
крепкую шею свою пухлую руку.
- Ух, зараза! - с чувством прошептала она и прижала его
голову к своей стянутой лифчиком груди, что было высшим
проявлением чувств у жены командира полка товарища Штанько.
Она с придыханием повторяла это слово, стаскивая с бедер
трусы, которые остались висеть на одной ноге у ступни.
- Ух, зараза, - цедила Марья Антоновна, удобнее
располагаясь под Моней и раздвигая тяжелые бедра.
Дальше текст изменился.
Учуяв в себе горячее инородное тело, со скрипом
проникавшее глубже и глубже, Марья Антоновна пойманной рыбкой
забила задом по гулким пружинам и взвыла в голос совсем не
так, как подобает жене коммуниста и командира Красной Армии.
- Батюшки-светы! - заголосила она. - Святые угодники!
Мать пресвятая богородица!
Войдя в раж, Марья Антоновна сделала "мостик", как
цирковой акробат, выгнулась полукругом, упершись в кровать
пятками ног и темечком. Моня взлетел в воздух, беспомощно
болтая тесемками кальсон.
Затем последовал истошный вопль, совсем уже не похожий на
голос Марьи Антоновны.
- Ка-ра-у-у-ул! - вскричала она низким мужским басом и
рухнула на матрас.
Вместе с ней рухнул и рядовой Цацкес. Жалобно взвизгнули
пружины.
- Зараза... - чуть слышно прошептала Марья Антоновна.
Моне полагалось бы что-то сказать или сделать, дабы Марья
Антоновна не подумала, что имеет дело с неотесанным парнем, у
которого нет понятия о деликатном обращении со слабым полом.
Но Моне не дали проявить тонкость натуры. Раздался
громкий стук в дверь. Кто-то ломился в квартиру.
Обстановка складывалась явно неблагоприятная для рядового
Мони Цацкеса, откомандированного за полковым знаменем и
обнаруженного на супружеском ложе командира полка. Квартира
находилась на четвертом этаже, но даже если бы Моня и вздумал
прыгнуть с такой высоты, то ему пришлось бы сперва взломать
двойные оконные рамы, намертво закрепленные с наступлением
зимы.
Моня одеревенел и даже не шевельнулся в кровати.
Другое дело - Марья Антоновна. Долголетний стаж
офицерской жены и немалый личный опыт побудили ее к действиям
быстрым и решительным. Она выскочила пулей из-под одеяла, в
одно касание напялила на себя халат, взбила прическу и
командирским тоном, не терпящим возражений, распорядилась:
- Собирай свои манатки! Живо! И - в шкаф!
Моня сгреб в охапку гимнастерку, галифе, портянки,
ботинки.
- Вещи в шкаф?
- И сам тоже.
Она распахнула резные створки большого платяного шкафа и
толкнула Моню с вещами в его темное удушливое нутро. Дверцы
шкафа с треском захлопнулись за ним. Он ткнулся лицом в мягкий
мех чернобурки, потянул носом казарменный дух своей шинели. Но
