Он спал стоя. С открытыми глазами.
Моня видел все как во сне. У всех штабных почему-то были
на плечах погоны. У подполковника - золотые, а у остальных -
суконные, защитного цвета. Это было смешно. Потому что погон в
Красной Армии никогда не носили. Погоны были только у
противника.
Но чего человеку не приснится? Особенно когда он спит
стоя.
Возвращайся в роту, - услышал он голос командира полка. -
Отнесешь товарищам подарки к празднику.
На Моню навьючили тяжелый мешок и вытолкнули в озаренную
ракетами холодную ночь.
Противник засек его на полдороге. Застрочил пулемет,
подняв фонтанчики грязи у Мониного лица. Ударил немецкий
миномет, и Моню обдало холодной водой. Осколки мягко чавкали в
болотной жиже.
- Моня! Цацкес! - орали осипшими голосами минометчики,
словно они могли криком уберечь Моню и его драгоценную ношу от
прямого попадания.
Моня не помнил, как свалился в свой окоп. Солдаты
нетерпеливо сорвали с его плеч мешок, не стали развязывать, а
вспороли ножами. Посыпались в грязь связки политических брошюр
и разноцветных листовок. На дне мешка лежали связанные попарно
мягкие зеленые погоны, которые предписывалось надеть на плечи
всему личному составу в канун праздника - Дня Красной Армии.
Погонов прислали вдвое больше, чем в роте осталось плеч.
В штабе не учли убыль личного состава.
Погоны парами сыпались из мешка в грязь. Никто их не
поднимал. Из траншей минометной роты, как салют наступающему
празднику, устремился к небу многоголосый голодный вой. Чуткое
ухо могло в нем различить нотки еврейского акцента. И
литовского. И татарского. И других братских народов СССР.
Позвонили из штаба, и старший политрук Кац стал
зачитывать праздничный приказ Верховного Главнокомандующего.
Телефонная трубка валялась на бруствере, изрыгая в хмурое небо
булькающие звуки. Немецкий снаряд угодил совсем близко, трубку
вырвало с куском провода, как с корнем, и зашвырнуло далеко в
болото. После чего стало тихо.
-==ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ СУДЕБ==-
Знаете ли вы, что это такое, когда воинскую часть отводят
с передовой на отдых и пополнение? Это значит, что от части
остались ее номер и знамя, поредевший штаб да считанные
единицы личного состава. Воинское подразделение в таких
случаях почти полностью формируется заново, получает новую
материальную часть, а уцелевшие ветераны знают все друг друга
в лицо и по имени.
Н-скую часть под командованием подполковника Штанько
отвели с позиции на отдых. Роты, насчитывавшие меньше бойцов,
чем укомплектованные взводы, расположились в деревнях русской
равнины, по которой прокатилась война и, подобрав последних
мужчин, ушла на запад.
В деревнях остались бабы. Молодые, старые. И дети. Не по
годам серьезные, угрюмые. Как маленькие старички. Босоногие. В
странной одежде, перешитой из немецкого и русского
обмундирования, которое матери по ночам стаскивали с убитых
солдат.
Да и деревни только назывались деревнями на
топографических картах. На самом деле это были сплошные
пепелища: кирпичные фундаменты, несколько обгорелых бревен на
земле и сиротливая русская печь с закопченными от пожара
боками. И так целые улицы - одни печи под открытым небом.
Деревенские жители зарылись в землю. Ютились в погребах.
В наспех вырытых землянках без окон и света. Пищу грели на
кострах. В солдатских котелках, а иногда и в касках.
Солдаты Литовской дивизии разместились по всей округе,
вызывая своим чудным коверканьем русских слов насмешливое
любопытство местных вдов и девок. В деревнях запахло мужским
духом, и бабий сон стал беспокоен, как в забытые девичьи годы.
Отведенных на отдых солдат кормили по самой последней
норме. Так что долго в тылу не засидишься. Подведет брюхо -
сам запросишься на фронт.
Между тем как ни бедны были деревенские бабы, а все же у
каждой, глядишь, найдется зарытая в землю картошечка,
припрятанный мешок муки, под нарами, где спят вповалку дети,
хрюкает молочный поросенок.
Вечно голодному, отощавшему до костей солдату трудно
устоять перед таким соблазном и не поживиться у сердобольных
баб.
Моня Цацкес не одобрял поведения своих шустрых
однополчан, норовивших набить брюхо вареной картошечкой и тут
же лезть к бабе под одеяло. Ведь у многих из этих баб мужья
где-то тянули солдатскую лямку. А спать с женой фронтовика
Моня считал самым последним делом.
Моня тоже был не ангел. Жрать ему хотелось не меньше, чем
другим. И бабы на него поглядывали из-за уцелевших плетней с
не меньшим интересом, а даже с большим. Состоя долгое время в
личных парикмахерах командира полка, а также в полковых
знаменосцах, Моня сохранил привилегию, отличавшую его от всего
рядового состава - у него была шевелюра. Густые черные волосы,
чубом нависавшие на лоб. Это бабам очень нравилось. Да и
скроен был Моня крепко, на деревенский вкус. Хоть и тоже
отощал с голодухи, но костей в нем было много и силы - не
занимать.
Он нашел свой способ подкормиться у баб. Но способ не
воровской, а честный. Во всяком случае, так ему казалось. И
надоумили Моню сами бабы.
Шел он как-то по деревне. Возле погреба две бабы что-то
варили на костре.
- Глянь-ка, цыган! - толкнула одна другую в бок. - Ну,
чистый цыган!
Видно, баб сбили с толку жгучие черные волосы, спадавшие
на его лоб. Евреев в этих краях отродясь не видывали.
- Эй, цыган! Гадать умеешь?
Моня остановился. Хотел было посмеяться вместе с бабами,
но что-то удержало его.
- Как не уметь? -. - подхватил он. - Тот не цыган, кто
гадать не умеет.
- И всю правду скажешь?
- Таким красавицам соврать - язык не повернется.
- Батюшки! - всплеснули руками бабы. - Так погадай нам!
За всю войну первый цыган попался. Погадай, добрый человек. Мы
тебя не обидим. Покушаешь с нами.
- Я бы с удовольствием... - сказал Моня. - Да вот
служба... времени в обрез. И карт с собой нету... В другой
раз.
- Ну гляди, не обмани. Мы ждать будем.
И Моня их не обманул. Обменял на станции запасную бритву
на трофейные игральные карты, никому из солдат ни слова не
сказал, опасаясь насмешек, и заявился снова в деревню.
Бабы узнали его.
В погребе, при керосиновой лампе, Моня раскидал карты на
патронном ящике, служившем вместо стола. Бабы затаили дух.
- Предстоит дорога, - после долгого раздумья изрек он,
радуясь, что здесь были одни бабы и нет мужиков. А то ведь и
побить могли бы.
- Мне дорога? - удивилась молодая, в платочке,
крестьянка. - Куды ж мне ехать? Я - дома.
- Не тебе ехать, - пояснил Моня, - а к тебе едут...
Кто-то к тебе бьется...
- Кто? - пересохшими губами прошептала она.
- Тебе лучше знать... - осторожно намекнул Моня. - Одно
вижу, он в военной форме... И... хромает,
Баба издала странный звук и грохнулась навзничь. Без
памяти.
- Чего нагадал-то, чудило? - накинулись на Моню остальные
бабы. - Муж ейный уже с год как убитый. Похоронку получила.
У Мони на лбу выступил пот.
- Дайте ей воды... - смущенно сказал он. - И не мешайте
мне гадать... раз позвали.
Бабу привели в чувство, и она залилась слезами.
Моня сделал строгое лицо.
- Не верь извещению, - авторитетно сказал он. - Врут они
часто. А карта не врет... Бьется к тебе военный человек... - И
ляпнул наугад: - Блондин.
- Бабоньки! Захар - живой! - закричала хозяйка, и на
нарах в голос заплакали дети. - А почему хромает? Раненый,
небось?
- Точного ответа карта не дает, - наморщил лоб Моня. -
Но... кое о чем можно догадаться... Лекарства... Бинты...
Точно! В госпитале он. Ранение в ногу... Не тяжелое.
Последние слова потонули в ликующем бабьем реве. Голосили
все хором.
Моня сохранял невозмутимый вид. Его дело, мол, всю правду
сказать, а их дело - переживать от этого.
Его не отпускали до поздней ночи. Затащили еще в две или
три землянки. И там он гадал, вселяя в души женщин слабую, но
все же надежду на благополучное возвращение мужчин. Одарили
его по-царски: котелок вареной картошки в мундире, два ломтя
соленого сала с прожилками мяса и краюху хлеба из овсяной муки
пополам с отрубями.
Моня вернулся в полк Ротшильдом. Угостил салом и хлебом
Фиму Шляпентоха, а полкотелка картошки отнес командиру роты
лейтенанту Брохесу. Чтоб, когда понадобится, без лишних хлопот
увольнение получить.
В увольнение Моня стал проситься чуть не каждый вечер.
Спрос на его гадание был велик - слух о цыгане загулял по
деревням. Деревенские бабы посылали за Моней седобородых
стариков, чтоб начальство не думало, будто у Мони завелась
краля. И Моня шел за стариками по размытым дорогам, мимо
сожженных деревень, перебирался по взорванным мостам через
весенние речушки. И гадал. Гадал. Никому не отказывал.
В его пророчествах, кроме скорого возвращения мужей,
раненых, но не очень тяжело, бабам нравилось еще одно
предсказание, которое он повторял во всех деревнях. Сытый,
накормленный, в постиранной гимнастерке, он, сморщив лоб,
глядел в свои замусоленные карты и уверенно предрекал
очередной бабе:
- Богатство тебя ждет!
- С чего это мне богатеть? - недоверчиво хмыкала та. - На
колхозный трудодень не больно разживешься. При немцах как ни
худо было, но землю разделили, хоть малость попользовались. А
пришли наши - снова в колхоз загнали. Какое уж тут богатство!
Не до жиру - быть бы живу.
- Глупая ты баба, - с укоризной смотрел на нее Моня
Цацкес. - Болтаешь, чего не знаешь. Ты в карты посмотри.
Бабы дружно склонялись над картами, ища в них сокровенный
смысл, и долго сопели, сойдясь лбами.
- Продолжаем, - возвращал Моня баб на свои места. - Вот
эта карта нам что говорит? Быть большим переменам. А эта?
Вернут тебе все твое, и быть тебе, баба, при больших деньгах.
- Колхозы распустят? - с затаенной надеждой шептали бабы.
- Я ничего не сказал, - обрывал их Моня и, выдержав
солидную паузу, добавлял: - Карты говорят.
Бабы начинали сиять как самовары. Игриво прикладывали
палец к губам: дескать, все и так понятно. А лишнего болтать
не след. Пока не выйдет указ правительства.
Моня кормил всю роту. О том, каким путем он добывает
продовольствие, скоро стало известно, но дальше роты разговоры
не пошли: солдаты боялись лишиться такой щедрой прибавки к
казенному пайку. Моню освободили от занятий по строевой
подготовке, другие чистили его оружие, а когда он спал,
похрапывая от сытости, солдаты ходили на цыпочках и
разговаривали вполголоса. Лейтенант Брохес иногда посылал с
ним Фиму Шляпентоха со строгим наказом не переться в землянки,
а дожидаться цыгана Моню на дороге, чтобы помочь донести
деревенские дары до расположения роты.
Моня не испытывал угрызений совести при виде светящихся
от ложной надежды измученных женских лиц. Он приносил людям
временную радость. А дальше - не его дело. Жизнь покажет.
Вдруг что-нибудь из его предсказаний сбудется?
Моню Цацкеса, как своего, близкого человека, привечали в
деревнях. Старики, завидев его, здоровались первыми. У этого
цыгана была репутация человека серьезного, не бабника, что
было редкостью.
Только раз за все время, что полк стоял на отдыхе,
согрешил рядовой Цацкес. Но можно ли это назвать грехом?
В сумерках, покидая деревню, он на развилке повстречал
женщину. Она стояла у обочины, словно поджидая его. Одета была
в стеганый ватник и немецкие сапоги. Должно, с убитого сняла.
На голове платок. Выглядела лет за тридцать, если б не глаза
