солидарности трудящихся! И посылает вам подарок: русское
сало... и прочее.
Моня даже прищелкнул каблуками и замер, пожирая круглыми
глазами немецкое начальство.
Немцы, вертевшие в руках колбасу и сало, завернутые в
газетную бумагу со смятым портретом генералиссимуса И.В.
Сталина, переглянулись между собой, зашептались. Полковник
кивком головы послал в заднее помещение солдата, и он вернулся
оттуда с картонной коробкой, доверху набитой консервными
банками. Полковник снова кивнул солдату, и тот с каменным
лицом поднес коробку к Моне, поставил на его вытянутые руки,
щелкнул каблуками и тренированным шагом вернулся на прежнее
место.
- Передайте мою благодарность за поздравление и подарок
вашему командиру полка, - лающим голосом отчеканил немецкий
полковник из дивизии СС "Мертвая голова". - Это мой презент
ему. Хайль Гитлер!
Немцы вскинули правую руку в нацистском приветствии, и
это было адресовано советскому солдату с еврейским носом из
Шестнадцатой Литовской дивизии. Моня хотел было гаркнуть в
ответ, как его учили в Балахне на формировании:
"Служу Советскому Союзу!"
Но промолчал.
Потому что сразу не смог перевести эти слова на немецкий,
а кроме того, нутром почуял, что это было не совсем уместно.
Те же два солдата, встав по бокам, повернули его кругом,
подтолкнули в спину и повели с коробкой в руках из блиндажа в
темноту. Втроем они преодолели земляные ступени, поднялись в
окоп, прошли метров сто, и солдаты, подхватив Моню сзади,
раскачали его и перебросили через песчаный бруствер.
Моня скатился в траву на нейтральную полосу. Картонная
коробка упала рядом. Он подтянул ее к себе, вполз в воронку от
снаряда, и когда зажглась ракета и стала описывать над головой
дымную дугу, он успел прочитать несколько цветных ярлыков на
консервных банках. Тут были португальские сардины, норвежская
сельдь в винном соусе, французский паштет из гусиной печенки.
Короче говоря, это был набор деликатесов, каких подполковник
Штанько не только на войне, но и в мирное время не нюхал и
даже не подозревал, что такое вообще существует на белом
свете. У него, с его грубым желудком, привыкшим к перловой
каше и борщу, от таких кушаний сделается понос, и, возможно,
даже хронический. Сам Моня, выросший почти в Европе, тоже не
пробовал многого из того, что немцы послали подполковнику
Штанько в подарок, и лишь понаслышке знал о таких деликатесах.
Подполковник Штанько, таким образом, отпадал. Моня ему
ничего не передаст. Это ясно как божий день. Потому что сразу
откроется, что рядовой Цацкес больше часа пребывал в немецком
плену, но вместо того, чтобы быть зверски убитым, как и
полагается советскому солдату, да еще в придачу еврею, отпущен
фашистами целым и невредимым и снабжен на дорожку продуктами
самого высокого класса.
Тут, естественно, возникнет законный вопрос: за что немцы
сделали Моне исключение? Почему осыпали своими милостями?
Какой ценой куплена их отеческая любовь к рядовому Моне
Цацкесу?
Ответ на это знает каждый советский человек, и даже
выходец из глухой сибирской тайги Иван Будрайтис. Ценой
гнусного предательства, измены социалистической родине, выдачи
врагу важнейших секретов оборонного значения.
Что за это полагается по законам военного времени?
Высшая мера наказания - расстрел. Приговор окончательный
и обжалованию не подлежит. Приводится в исполнение немедленно.
Сам Моня уже давно не хотел есть. У него начисто пропал
аппетит, и вид консервных банок с цветными наклейками вызывал
тошноту. Подполковнику Штанько эти гостинцы тоже не
достанутся. Не станет же Моня сам себе подписывать смертный
приговор? Значит, надо избавиться от этой коробки. И как можно
скорее.
Опустившись на четвереньки, Моня по-собачьи стал рыть
руками землю на дне воронки, и взлетавшие в небо ракеты
озаряли его согнутую спину глубоко в яме на ничьей полосе
между передовыми линиями советской и немецкой армий. Засыпав
картонную коробку с консервами рыхлой землей и утрамбовав
землю локтями, Моня с грустью посидел над ней, как над
могилой, и, сказав со вздохом: "Бог дал. Бог взял", выполз
наружу. И на сей раз в правильном направлении. Не замеченный
наблюдателями, он прошмыгнул в родной окоп, добрался до
землянки и с убитым видом предстал перед лицом своих
товарищей. Вернее, товарища. Почтальон Валюнас не дождался
гостинцев и, матерясь и сплевывая набегавшую слюну, ушел.
Фима Шляпентох, уже забравшийся на нары, долго смотрел на
виноватое лицо Мони, на его пустые руки.
- Что? - жалко улыбнувшись, спросил Моня.
- Ты - свинья.
- Да, я - свинья, - поспешно согласился Моня, радуясь,
что после этого уже ничего не нужно объяснять.
- Ты - последний человек.
- Я - последний человек.
- Тебе не место среди советских людей.
- Верно. Мне не место среди... А где мне место?
- Я бы тебе не доверил знамя полка.
- Ты хочешь стать знаменосцем?
- В полку найдут достойного человека. Не жмота. Не
скупердяя, который лопнуть готов, но с товарищем не поделится.
Говорить я с тобой больше не желаю и спать под одной крышей не
хочу.
- Хорошо, - кротко согласился Моня. - Я могу взять шинель
и переночевать снаружи... Там даже лучше: свежий воздух и
соловьи...
Моня выбрался из землянки, постелил на ее бревенчатой
крыше шинель и забылся беспокойным сном. Он уснул под яркими
весенними звездами, под шипящими траекториями осветительных
ракет, а проснулся от артиллерийского грохота и едва продрал
глаза, как их тут же запорошило пылью от ближнего взрыва.
Немцы на рассвете начали артиллерийскую подготовку, за
которой должна была последовать танковая атака.
- Знамя! Где знаменосец? - вопили в траншее посыльные
штаба полка. - Приказ командира: знамя - назад!
Через несколько минут Моня Цацкес, голый по пояс, стоял
под сотрясавшейся от взрывов кровлей землянки, и рядовой Фима
Шляпентох пеленал его мускулистый торс алым бархатом полкового
знамени. Золотые кисти на витых шнурах Моня сам затолкал в
свои голифе и, поерзав бедрами, уложил удобнее между ног.
Затем натянул сверху гимнастерку, шлепнул на голову пилотку.
Знаменосец и Шляпентох побежали по ходу сообщения в тыл,
подальше от передней линии, чтобы даже в случае прорыва
вражеских танков знамя не досталось противнику. Они
улепетывали во весь дух, как и наставлял Моню подполковник
Штанько, спасая честь полка и бритую голову его командира.
- Свинья, - хрипел, задыхаясь от бега, Шляпентох, - тебе
эта посылка выйдет боком. Ты подавишься ею...
Снаряды рвались за их спиной, поднимая к бледному
рассветному небу тучи земли. В ответ ударила русская
артиллерия, застучали пулеметы. Где-то рядом по-щенячьи взвыл
человеческий голос, открывая длинный список потерь.
Начинался веселенький день. Канун Первого мая - праздника
международной солидарности трудящихся.
-==ТРУП ЗНАМЕНОСЦА==-
- Товарищ подполковник, - держа трясущуюся руку у
козырька фуражки, докладывал старший политрук Кац, - обыскали
все тылы - знаменосец не обнаружен.
- Все! - горестно вздохнул подполковник Штанько, и его
мужественное лицо побледнело, а в глазах навернулась скупая
мужская слеза. - Выиграл бой, а голову потерял...
За бруствером траншеи дымили подбитые танки. Санитары
уносили раненных.
- За потерю знамени полк расформируют, - шептал
пересохшими губами командир полка. - Вас... евреев раскидают
по разным частям, а меня, русского человека, поставят к
стенке.
- Ух, этот Цацкес, - сочувственно вздохнул старший
политрук Кац, - я никогда не питал к нему политического
доверия... Даже труп не обнаружен.
- Ищите его труп! Не могло же его разорвать на куски! - с
надеждой в голосе распорядился командир полка. - Знамя на его
теле - голова на моих плечах!
Подполковник Штанько снял фуражку и носовым платком вытер
вспотевшую голову. Вытер нежно, словно проделывал это в
последний раз.
С обеих сторон лениво, напоминая лай уставших собак,
постреливала артиллерия, и для опытного солдатского уха это
было верным признаком, что бой, слава Богу, идет к концу.
Ну, что там, еще стреляют? - разморенным, сонным голосом
спросил Моня.
Он лежал на широкой деревенской кровати, а сын Божий со
старой иконы смущенно глядел на него. Ибо Моня лежал бесстыдно
голым. Как мать родила. Слегка прикрыв срам уголком простыни.
Дородная баба, босая, полуодетая, с распущенной косой и
болтающимися под рубашкой огромными грудями, выглянула в
окошко и певуче подтвердила:
- Стреляют, милый, стреляют. А чего им не стрелять?
Снаряды, чай, не свои, а казенные.
- Ну, тогда, баба, иди ко мне, - великодушно позвал Моня.
- Еще разок успеем.
- И то дело, - охотно согласилась баба, снимая через
голову юбку. - Это ведь как в народе сказано? Солдат спит -
служба идет.
На большой русской печи, в чей побеленный известью
кирпичный бок уперлась спинкой кровать, за ситцевой занавеской
замерли с открытыми ртами дети, а сивый дед приложил ладошку к
уху:
- Чего, чего солдатик сказал?
Пятилетняя девочка неохотно оторвалась от дыры в
занавеске и шепотом пояснила деду:
- Иди, говорит, баба ко мне. Еще разок успеем.
Окуляры бинокля, многократно сократив расстояние,
прощупывают окрестность: сельский плетень, на кольях которого
сушатся глиняные горшки и кувшины, веревку с бельем... На
белье движение бинокля замедляется. На веревке висят
постиранные солдатские кальсоны и рубаха, безжизненно свесила
вниз рукава гимнастерка защитного цвета, за нею брюки-галифе
и... алое полотнище с золотой бахромой полощет на слабом
ветру, приколотое к веревке деревянными бельевыми прищепками.
С мокрого бархата стекает вода красного цвета. Как кровь.
- Знамя! - не своим голосом заорал подполковник Штанько,
отрывая от глаз бинокль. Он стоял во весь рост в "виллисе". На
дороге, позади - грузовики с солдатами.
Через поле к деревне мчится другой "виллис", качаясь и
кренясь, как от морской качки. Держась за ветровое стекло,
пытается устоять на ногах старший политрук Кац.
- Знамя! - вопит он. - Я первым обнаружил знамя!
Под колесами "виллиса" вспыхивает пламя. Гремит
оглушительный взрыв. "Виллис" наехал на мину. Фуражка
политрука отлетела далеко в поле.
К краю мокрого бархата приникли губы подполковника
Штанько. Стоя на одном колене, как на торжественном параде,
целует он знамя. Целует с большим чувством. Вдоль бельевой
веревки, на которой подсыхает выстиранное бабьими руками
обмундирование знаменосца Цацкеса, как почетный караул,
застыли солдаты с автоматами на груди.
Подполковник, счастливый до одурения, облобызал еще и
витые шнуры и золотые кисти знамени и, только напоровшись
губами на тесемки Мониных кальсон, поднялся с колена во весь
свой могучий рост.
- Рядовой Цацкес! Дай и тебя поцелую!
Моня стоял перед ним, голый, каким его вытащили из
постели, и лишь бедра его были стыдливо прикрыты сельским,
расшитым петухами, полотенцем, которое он придерживал обеими
руками.
Командир полка на радостях не придал значения, что
рядовой Цацкес одет не по форме, и, схватив его руками за уши,
пригнул голову к себе и влепил поцелуй в губы, сначала
несколько раз пристрелявшись, чтобы разминуться с его вислым
большим носом.
- Да тебя, стервеца такого, к награде представить!
Сохранил знамя! Наградить немедленно! Сейчас же! Не сходя с
