Глафириным задом.
- Уйди, нехристь! - разогнулась Глафира, показав свое
плоское, изрытое оспой лицо, и беззлобно замахнулась тряпкой.
Моня вприпрыжку добежал до своей парты и плюхнулся рядом
со Шлэйме Гахом, который в мирное время был шамесом в
синагоге.
Старший политрук Кац уставился в книжку Устава и стал
зачитывать вслух, раскачиваясь, с подвывом, как молитву:
- Знамя - символ воинской чести, доблести и славы, оно
является напоминанием каждому солдату, сержанту, офицеру и
генералу об их священном долге преданно служить Советской
Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага
каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни...
Моня наморщил лоб, силясь уловить что-нибудь, и, не
добившись успеха, шепнул соседу:
- Вы что-нибудь понимаете?
Шлэйме Гах скосил на него большой, навыкате, грустный
глаз:
- Рэб Цацкес, запомните. Я - глухой на оба уха. За два
метра уже не слышу. Делайте, как я. Смотрите ему в рот.
- Знамя всегда находится со своей частью, а на поле боя -
в районе боевых действий части, - уже чуть не пел старший
политрук Кац. - При утрате знамени командир части и
непосредственные виновники подлежат суду военного трибунала, а
воинская часть - расформированию...
-==ПЕРЕХОДЯЩАЯ КРАСНАЯ ВОШЬ==-
В самый разгар войны с немцами Сталин дал приказ
прочесать все уголки России и найти литовцев, чтоб создать
национальную литовскую дивизию. Как ни старались военкоматы,
кроме литовских евреев, бежавших от Гитлера, ничего не смогли
набрать. Пришлось довольствоваться этим материалом. Литовских
евреев извлекали отовсюду: из Ташкента и Ашхабада, из
Новосибирска и Читы, отрывали от причитающих жен и детей и
гнали в товарных поездах к покрытой толстым льдом реке Волге.
Здесь, в грязном и нищем русском городке, до крыш
заваленном снегом, их повели с вокзала в расположение дивизии
штатской толпой, укутанной в разноцветное тряпье, в
непривычных для этих мест фетровых шляпах и беретах. Они
шагали по середине улицы, как арестанты, и толпа глазела с
тротуаров, принимая их за пойманных шпионов.
- Гля, братцы, фрицы! - дивился народ на тротуарах.
Впереди этой блеющей на непонятном языке колонны шел
старшина Степан Качура и, не сбиваясь с ноги, терпеливо
объяснял местному населению:
- То не фрицы, а евреи. Заграничные, с Литвы. Погуляли в
Ташкенте? Годи! Самый раз кровь пролить за власть трудящихся.
Старшина Степан Качура был кадровый служака, довоенной
выпечки, щеголял в командирском обмундировании, и только знаки
различия в петлицах указывали на то, что он еще не совсем
офицер. Сапоги носил хромовые, каких не было у командиров рот,
а брюки-галифе из синей диагонали были сшиты в полковой шваль-
не с такими широкими крыльями, что старшину по силуэту можно
было опознать за километр. В полевой бинокль.
Первый вопрос, который старшина задал евреям-новобранцам,
приведенным в казарму со свертками постельного белья под
мышкой, был такой:
- Кто мочится у сне - признавайся сразу!
Евреи стояли перед двухэтажными деревянными нарами, где
вместо матрасов горбились мешки, набитые сеном, и никак не
реагировали на слова старшины. Большинство - из-за незнания
русского языка.
- Ладно. - Старшина с нехорошей ухмылкой на широком лице
прошелся перед строем, поскрипывая сапогами и покачивая
крыльями своих галифе. - Правда все равно выплывет. И придется
ходить с подбитым глазом.
Нары распределялись по жребию. Моне Цацкесу повезло - ему
достались нижние нары и близко от железной печки. Но удача,
как известно, ходит в обнимку с неудачей.
Верхние нары, прямо над Моней, занял долговязый, худющий
парень с узким смешным лицом. Вернее, лицо имело печальное,
страдальческое выражение, но выглядело смешно. Из-за того, что
оно было выпукловогнутым. Левая щека запала, как будто с этого
боку нет зубов, а правая выпирала как от опухоли. Нос тоже был
изогнут. Рыжеватые бровки заломились острым углом над
переносицей и совсем пропали над грустными, как у недоеной
козы, глазами.
Этого малого звали Фима Шляпентох. Армейская судьба свела
с ним Моню Цацкеса надолго, почти до самого конца второй
мировой войны. И дружба эта началась с того, что рядовой
Цацкес, как и предрекал старшина, подбил глаз рядовому
Шляпентоху в первую же ночь, проведенную в казарме.
Моня только уснул, поудобнее умяв своим телом мешок с
сеном и согревшись сухим жаром натопленной на ночь железной
печки, как вдруг не только проснулся, но и вскочил в страхе: с
верхних нар сквозь щели в досках Моне в лицо потекла теплая
струйка.
От его крика всполошилась вся казарма. Дневальный включил
свет. Солдаты в белых кальсонах и рубахах столпились в
проходе: С верхних нар робко свесилось искривленное
мучительной гримасой лицо рядового Шляпентоха.
Моня Цацкес заехал ему в глаз, и вся левая, вогнутая,
сторона лица заплыла синим кровоподтеком. Шляпентох в голос,
содрогаясь худыми плечами, заплакал на верхних нарах.
Моне стало неловко, и он сказал ему на идише:
- Ладно, брось. Чего же ты не отозвался, когда старшина
спросил?
- Мне... было... стыдно... - рыдал Шляпентох. - Мне
всю... жизнь стыдно.
Шляпентоху велели снять с нар свой сенник и положить
возле печки - к утру будет сухим, - а самому подстелить шинель
и лечь спать, потому что скоро подъем и никто не успеет
выспаться.
Моня тщательно вымыл лицо, перевернул свой сенник и
уснул, как и положено здоровому человеку. Фима Шляпентох еще
долго вздыхал и всхлипывал у себя наверху и только на рассвете
успокоился, затих.
И тогда на нижних нарах с ревом вскочил Моня Цацкес.
Снова теплая струйка оросила его. Фима Шляпентох в эту ночь
обмочился дважды, и соответственно дважды вымок внизу рядовой
Цацкес.
Утром старшина Качура не без удовлетворения обозрел синий
с багровым отливом "фонарь" под глазом у рядового Шляпентоха и
приказал ему поменяться местами с рядовым Цацкесом.
- Такому не место наверху, - назидательно сказал старшина
Качура. - Бо там он не только создает неудобства для себя, но
и затрагивает личность нижележащего бойца Красной Армии. Кто
еще забыл про свою слабость - прошу поменяться местами.
Несколько человек понуро слезли с верхних нар. Старшина
дал указание ночным дежурным будить этих солдат, чтоб они
могли сходить до ветру вместо того, чтобы позорить честь
советского воина и портить казенное имущество.
Дежурные по ночам орали "Подъем!" и будили всю казарму.
Иван Будрайтис, литовец из Сибири, решил повеселиться в свое
дежурство. Он воткнул спящему Шляпентоху между пальцев ноги
полоску газетной бумаги, разбудил своих дружков, чтобы они
посмотрели на потеху, и поджег бумажку. Огонь пополз к
пальцам, и Шляпентох во сне стал быстро-быстро дергать ногами,
словно крутя педаль, отчего эта забава и носит название
"велосипед".
Цацкес проснулся от криков Шляпентоха. У Фимы от ожогов
вздулись пузыри на ноге. Иван Будрайтис помирал со смеху.
Моня, злой спросонья, двинул Ивану Будрайтису кулаком в
широкую монгольскую скулу, и у того засветился "фонарь" такого
же размера и цвета, как и у Фимы Шляпентоха.
Утром, когда вышли на строевые занятия, старшина Качура,
обнаружив синяк под глазом у Будрайтиса, решил, что и он
напрудил во сне, и занес его в список подлежащих побудке по
ночам. Всех, кто попал в этот список, старшина с
воспитательной целью усиленно гонял на строевой подготовке, и
они к концу дня замертво валились на свои пропахшие мочой
сенники. Так что, когда дежурный их будил, они никак не могли
продрать глаза, и их поднимали с уже мокрых сенников.
От занятий строевой подготовкой валились с ног не только
бойцы этой категории, но и вся рота. Даже такой дуб, как Иван
Будрайтис, исходивший не одну сотню верст по сибирской тайге,
к вечеру заметно сдавал. Евреи к тому времени уже ползали как
сонные мухи. И от усталости. И от голодных спазм в желудке.
Потому что кормили новобранцев по самой низкой норме, а при
такой физической нагрузке пустое брюхо хлопало о позвоночник,
как парус о мачту.
Евреи диву давались: зачем нужно столько топать строевым
шагом, отрабатывать повороты налево, направо и кругом, как
будто их готовят для парада, а не для отправки на фронт, где
это, как известно, ни к чему - лежи себе в мокром окопе и жди,
когда предназначенная тебе пуля разыщет адресат, не заглядывая
в номер полевой почты.
Кроме отработки строевого шага, они учились ползать
по-пластунски, наступать перебежками по пересеченной
местности, окапываться, рыть траншеи полного профиля. И все
это в снегу, на ветру, при сильном морозе, от которого
слипались ноздри и брови становились седыми от инея. Да еще
таскать на себе противогаз, винтовку с патронами, а если
особенно "повезет", то навьючат тебе на горб ящик с минами для
батальонного миномета.
Не учили лишь одному - стрелять. Евреям стало казаться,
что на войне не стреляю, а только ползают, утопая в снегу, с
непосильным грузом на спине, и едят как можно меньше, чтобы,
должно быть, не прибавить в весе.
Даже такой крепыш, как Моня Цацкес, после отбоя лежал
пластом на своих нарах. Он мучительно шевелил мозгами в
поисках способа хоть немного сбавить физическую нагрузку, не
нарушая при этом Устав Красной Армии. Старшина Качура был
стреляный воробей. Нужно было напрячь всю еврейскую смекалку,
чтоб перехитрить этого хохла.
Моня напряг. И нашел слабое место старшины.
- Вошь, - наставлял новобранцев старшина Качура, - не
меньший враг для советского человека, чем германский фашист.
И если у кого-нибудь обнаруживали эту самую вошь, то
объявлялось ЧП - чрезвычайное происшествие. Сразу троих солдат
гнали в баню, а их обмундирование и постельные принадлежности
прожаривали до вони в дезокамере, именуемой в казарме
"вошебойкой". Почему гнали троих? Для верности. Санитарной
обработке подвергались и сам виновник, на котором нашли вошь,
и его соседи по нарам, слева и справа. Все трое целый день
ходили именинниками.
Ни один еврей не откажется лишний раз помыться в бане. А
до срока сменить пропотевшее насквозь белье - это и вовсе
подарок судьбы. Но главный выигрыш был в ином. Три
счастливчика, попавшие в зону поражения вошью, целый день
кантовались в казарме. Их освобождали от занятий, и они,
распаренные после баньки, похлебав баланды, в чистом исподнем
валялись на нарах двадцать четыре часа - отсыпались на неделю
вперед. И вся рота завидовала им черной завистью.
Моня Цацкес решил действовать. Нужна была вошь.
Закаленная, выносливая. И такая вошь нашлась. На ком, вы
думаете? Точно. На Фиме Шляпентохе.
Моня, узнав об этом, кинулся на Шляпентоха как тигр,
бережно снял с него вошь, завернул в бумажку и помчался к
старшине.
- Троих в санобработку, - приказал Качура.
Вошь была ему показана, но не ликвидирована. И в этом был
секрет рядового Цацкеса. Пока Шляпентох и два его соседа
кейфовали на нарах после баньки, Моня раздобыл у бывшего
портного Мотла Кановича наперсток, посадил туда вошь, а
отверстие залепил хлебным мякишем.
Назавтра та же вошь была обнаружена на Монином соседе
слева, и еще одна троица, включая Моню, была на весь день
освобождена от учений в поле.
Сама вошь была осторожно водворена в наперсток,
запечатана мякишем и спрятана в щель под нарами. А Моня и два
