шее, пока Ханно отжимал вверх какую-нибудь голову с прижатыми
ушами или шлепком отталкивал лохматый круп, чтобы освободить
нам дорогу в толчее. А потом тех, что показались мне самыми
лучшими, подвели к нам по отдельности, кобыл и сосунков,
однолеток и двухлеток, жеребчиков и кобылок. И во всех них
бросалось в глаза одно и то же - увеличившийся рост, более
массивная кость.
- Бог добр, - сказал Кей, который был по-своему
религиозен.
Наконец я снова подозвал к себе Ханно.
- Вон та гнедая кобыла с белым жеребенком - приведи их
ко мне.
Кобыла и жеребенок привлекали мое внимание с того
мгновения, как их подогнали сюда, или, скорее, мое внимание
привлекал жеребенок, но я, немного по-детски, оставлял его
напоследок, чтобы остальные, которых мне предстояло увидеть в
тот день, не упали после него в моем мнении.
Ханно отделил их от табуна и подвел ко мне; и когда я
увидел его ухмылку, мне показалось, что он тоже приберегал
жеребенка на самый конец, надеясь, что я не попрошу подвести
его раньше. Сначала я принялся завоевывать расположение матери,
похлопывая ее по шее, нашептывая тихие ласковые слова в ее
подергивающееся ухо, - потому что жеребенок быстрее перестал
бы дичиться, видя, что его мать доверяет мне, - а уже потом
повернулся к малышу. Это был маленький костлявый жеребчик,
гораздо моложе, чем большинство остальных; вообще я решил, что
он родился в конце лета или в начале осени, как иногда бывает,
если кобыла долго не приходила в охоту или приняла позже
положенного времени. Он был еще не белым, но серым, как
гусенок, и, однако, любой, кто видел подобных жеребят раньше,
мог понять, что к третьему году жизни он будет белым, как
лебедь. Необычная масть в наши дни; но говорили, что в жилах
большинства римских верховых лошадей текла ливийская кровь, а
среди этой породы было много белых; так что ему, должно быть,
передалась по линии матери масть какого-нибудь скакуна
легионов. В нем уже чувствовалось обещание, в этом жеребенке,
который стоял рядом со своей матерью, не уверенной в
собственных силах, разрывающийся между желанием найти утешение
в материнском молоке, которое он уже почти перерос, и
любопытством по отношению к этим новым людям, которых он
никогда не видел раньше. В нем был огонь расы его матери и
непоколебимость и мощь расы его отца. Он почти совсем не боялся
меня, особенно когда увидел, что его мать позволила мне
оставить руку у нее на шее. Жеребята с моих родных холмов,
которые вольно бегают по горным лугам и которых табунят только
два раза в год, попадают к объездчикам дикими, как соколы; но
те, что рождаются от прирученных матерей на местных выгонах,
обычно близко общаются с людьми со дня своего рождения, и этих
"одомашненных" жеребят всегда легче объезжать, когда приходит
время. Так что дымчатый жеребенок был приучен к человеческим
рукам. Меня он немного побаивался, потому что моя рука была
рукой незнакомца, но, полизав мою ладонь, - на ней, должно
быть, еще оставались следы соли - скоро победил свой страх и
позволил мне погладить жесткий пучок шерсти на том месте, где
должна была вырасти его холка, и провести пальцем по носу к
мягким губам; я ласкал его, чувствуя скрытое в нем обещание,
едва заметный, немного боязливый отклик под моей ладонью.
Неожиданно и с абсолютной уверенностью я понял, что передо мной
стоит мой будущий боевой конь, который заменит мне верного
старого Ариана, когда тот с почетом уйдет на покой. Я всегда
ездил в сражении на белой лошади; не потому, что я считал их
лучшими, чем лошади любой другой масти, но просто белая лошадь
четко указывает людям их вождя; еще она четко указывает его
врагу, но тут уже ничего не поделаешь. Кроме того, не только
саксы считают Белую Лошадь священной, а иначе почему бы люди,
еще до прихода легионов, стали вырубать белую Лошадь-Дракона в
центре склона меловых скал, что возвышаются над долиной,
ведущей к самому сердцу страны? Поэтому именно белой, а не
какой-либо другой лошади подобает вести в битву войска
Британии...
Осенью рожденный и осенью встреченный - я знал имя,
которое принадлежало ему, словно по праву. Он должен был
зваться Сигнусом, по четырем звездам Сигнуса-Лебедя, которые
взлетают в небо на юге как раз во время осенних штормов.
Я назвал его этим именем теперь, словно в знак уговора
между нами:
- Сигнус... я нарекаю тебя Сигнусом. Помни об этом,
малыш, до того дня, когда мы вместе помчимся в битву.
И жеребенок опустил голову и вскинул ее снова. Причиной
этому была всего лишь моя рука на его морде, но это выглядело
как согласие. Помню, мы все рассмеялись; и жеребенок, внезапно
застыдившись, немного попятился, повернулся на длинных,
неуклюже расставленных ногах и обратился за утешением и
ободрением к материнскому молоку.
Потом, когда мы сидели в хижине табунщиков у очага, в
котором потрескивал в пламени утесник, старый Ханно принес
кувшин перебродившего кобыльего молока (удивительно, из каких
невероятных вещей люди умудряются получать огненный напиток) и
очищенные от коры ивовые прутики, на которых он вел счет
лошадям, как своим, так и тем, что его сын Альгерит посылал ему
каждый год из племенных табунов Арфона, - чтобы знать общее
поголовье. На этих белых прутиках с помощью зарубок различной
формы был отмечен каждый жеребенок, родившийся за последние
семь лет. От девяноста до ста жеребят каждый год, не считая
третьего, когда их было меньше половины этого числа.
- Это был плохой, черный год, - сказал Ханно, - сырая
весна, весна, которая затопила все как здесь, так и на холмах.
И более двух десятков жеребят пали, если не считать тех, что
заболели потом; и среди кобыл... тоже был большой падеж. Но вот
этот год... да, это был хороший год; погляди..., - старый
коричневый палец с ребристым, загнутым внутрь ногтем двигался
вверх по самому новому и белому из ивовых прутиков, прикасаясь
то к одной, то к другой зарубке. - Сто тридцать
два-три-четыре-пять... сто тридцать шесть, семьдесят три из них
жеребчики, и мы потеряли не больше девяти. Посмотри, количество
новорожденных растет, потому что мы перевели часть молодых
кобыл в племенной табун.
Кроме изредка случавшихся потерь, попадались, конечно, и
лошади, которые не подходили под нужные нам стандарты, а также
кобылы, которые не подпускали к себе жеребцов или постоянно
приносили плохое потомство; и Ханно, как я и приказал ему,
продавал таких бракованных животных, чтобы платить за корма и,
время от времени, за других лошадей; но не считая этого, мы
свято соблюдали свой изначальный план - какой бы ни была наша
нужда, не трогать табун, пока он не успел разрастись как
следует. Но теперь пришло время, когда можно было спокойно
брать из него лошадей, и мы с Ханно переглянулись поверх
горящего утесника, и наши глаза заблестели сильнее.
- Мы хорошо сделали, что подождали так долго, - сказал
я, - а теперь, благодаря твоему умелому хозяйствованию, Ханно,
старый волчище, мы можем начать использовать наш табун.
Он кивнул.
- Что у тебя на уме?
- Все жеребцы-полукровки четырех и пяти лет: септиманцев
хватит, чтобы покрыть всех кобыл, какие у нас есть; возможно,
также некоторые из трехлеток - следующей весной, когда они
будут полностью объезжены. Это даст нам где-то за двести
пятьдесят лошадей.
- Как насчет лишних кобыл?
- Не для нас, - сказал я. - Они представляют слишком
большую ценность, чтобы рисковать ими на войне, кроме как в
самом крайнем случае. Пускай пока пасутся на свободе в горах;
может быть, им удастся сделать что-нибудь, чтобы улучшить
породу, а мы вернем их через год, если они нам понадобятся.
Я чувствовал огромное удовлетворение. Мы были в состоянии
заменить половину наших теперешних лошадей, которые к этому
времени в большинстве своем происходили с болот, - хорошие,
послушные животные, но без особого огня; а они могли вместе с
остальными новичками образовать резерв (никогда не стоит в один
год выпускать в бой слишком много неопытных скакунов, как бы
хорошо они ни были выезжены). До сих пор мы никогда не могли
рассчитывать на резерв лошадей; и Бог знает, как отчаянно мы
иногда в них нуждались. Бог, как сказал Кей, был добр.
Когда кувшин был пуст и многое сказано, мы попрощались и
направились обратно в Дэву. Кобылье молоко было самым
забористым напитком из всех, что мне когда-либо доводилось
пробовать. У меня всегда была крепкая голова, но в ту ночь
звезды приобрели цвет жимолости и были мягкими, как в середине
лета. По-моему, мы даже что-то спели на обратном пути в Город
Легионов. Но виной этому было не только кобылье молоко.
Когда мы въехали в Дэву, ночь уже давно перевалила за
вторую стражу, но под фонарем у входа в старый офицерский двор
стояла кучка каких-то людей, явно не из моих собственных
отрядов. Это были хорошо сложенные парни, все молодые и
крепкие, и у всех было с собой оружие. Мне показалось, что я
догадался, что им нужно, еще до того, как один из них - это
был тот паренек, который отвозил мое послание Кинмарку, -
шагнул к моему стремени.
- Сир, милорд Артос, мы можем поговорить с тобой?
- Думаю, да.
Я спешился и, передавая Ариана своему оруженосцу, лишний
раз похлопал старого жеребца по шее, потому что внезапно
почувствовал себя виноватым в неверности.
- Побудь вместо меня, - бросил я Кею и, сделав
незнакомцам знак следовать за мной, направился к своим покоям.
Фонарь был уже зажжен, и в глиняной жаровне пылало небольшое
пламя; я подсел к ней, протягивая над огнем закоченевшие от
поводьев руки, - потому что мягкая погода прошедшего дня
начинала сменяться промозглой сыростью - и посмотрел на
столпившихся передо мной молодых людей.
- Ну? Что вы хотели мне сказать?
Тот, что был моим посыльным, ответил за всех.
- Сир, мы принесли тебе наши мечи, мы хотим
присоединиться к Товариществу, которое служит под твоим
началом.
Я взглянул в их пылкие и серьезные лица.
- Вы все очень молоды.
- Фион - самый младший из нас, а ему в следующем месяце
будет восемнадцать. Мы все - взрослые мужчины, и у нас есть
свое собственное оружие, милорд Артос.
Я наклонился вперед, по очереди всматриваясь в их лица.
То, что я увидел, мне понравилось, но, несомненно, все они были
очень молоды.
- Выслушайте меня, - сказал я. - Отдать мне свои мечи
можно двумя путями. Да, мне нужны люди для Товарищества; мне
всегда нужны люди для Товарищества. Но мне нужны также..., - я
заколебался, подыскивая слово, - вспомогательные и
нерегулярные подразделения; люди, которые будут служить мне в
легкой коннице, в отрядах лучников, разведчиков и копейщиков и
служить так же верно, как мои Товарищи служат мне в тяжелой
коннице; люди, которые в случае необходимости последуют за мной
за пределы своего родного края и пробудут со мной так долго,
как я буду в них нуждаться, - все это время зная, что как
только я смогу отпустить их, через год, через два, через три,
они будут вольны вернуться к своим домам. Для тех, кто пойдет
за мной как мои Товарищи, все будет совсем по-другому. От них я
потребую верности мне и друг другу, только и навсегда - или по
меньшей мере до тех пор, пока последний сакс не уйдет с
последнего мыса британского побережья. Мы - братство, и для
нас не может быть никаких уз вне этого братства и никакого
