лучшем случае расставался с имуществом, если папуля примечал его с башни.
А несколько ближних поселков сгорели, потому как папуля, видишь ли, решил,
что они задерживают оброк. Мало кто любил моего папулю. Кроме меня,
разумеется. Я страшно плакал, когда однажды на возу доставили то, что
осталось от моего папочки после удара двуручным мечом. Дедуля в ту пору
уже не разбойничал, потому что с того дня, как получил по черепушке
железным шестопером, жутко заикался, пускал слюни и редко когда вовремя
успевал добежать до сортира. Получилось, что мне как наследнику досталось
возглавить дружину.
- Молод я тогда был, - продолжал Нивеллен. - Прямо молокосос, так что
парни из дружины мигом меня окрутили. Командовал я ими, как понимаешь, не
лучше, чем, скажем, поросенок волчьей стаей. Вскоре начали мы вытворять
такое, чего папочка, будь он жив, никогда б не допустил. Опускаю детали,
перехожу сразу к сути. Однажды отправились мы аж под самый Гелибол, что
под Миртом, и грабанули храм. Вдобавок ко всему была там еще и молоденькая
жричка.
- Что за храм, Нивеллен?
- Хрен его знает. Но, видать, скверный был храм. Помню, на алтаре
лежали черепа и мослы, горел зеленый огонь. Воняло, аж жуть! Но ближе к
делу. Парни прижали жричку, стянули с нее одежку, а потом сказали, что,
мол, мне пора уже стать мужчиной. Ну, я и стал, дурной сопляк. В ходе
становления жричка плюнула мне в морду и что-то выкрикнула.
- Ну?
- Что я - чудище в человечьей шкуре, что буду чудищем из чудищ,
что-то о любви, о крови, не помню. Кинжальчик маленький такой был у нее,
кажется, спрятан в прическе. Она покончила с собой, и тут... Драпанули мы
оттуда, Геральт, так что чуть коней не загнали. Нет. Скверный был храм...
- Продолжай.
- Дальше было так, как сказала жричка. Дня через два просыпаюсь
утром, а слуги, как меня увидели, в рев. И в ноги бац! Я к зеркалу...
Понимаешь, Геральт, запаниковал я, случился со мной какой-то припадок,
помню, как сквозь туман. Короче говоря, трупы. Несколько. Хватал все, что
только под руку попадало, и вдруг стал страшно сильным. А дом помогал как
мог: хлопали двери, летали по воздуху предметы, метался огонь. Кто успел,
сбежал: тетушка, кузина, парни из дружины, да что там - сбежали даже
собаки, воя и поджимая хвосты. Убежала моя кошечка Обжорочка. Со страху
удар хватил даже тетушкиного попугая. И вот остался я один, рыча, воя,
психуя, разнося в пух и прах что ни попадя, в основном зеркала.
Нивеллен замолчал, вздохнул, шмыгнул носом и продолжал:
- Когда приступ прошел, было уже поздно что-нибудь предпринимать. Я
остался один. Никому не мог объяснить, что у меня изменилась только
внешность, что, хоть и в ужасном виде, я остался по-прежнему всего лишь
глупым пацаном, рыдающим в пустом замке над телами убитых слуг. Потом
пришел жуткий страх: вот вернутся те, что спаслись, и прикончат меня,
прежде чем я успею растолковать. Но никто не вернулся.
Уродец замолчал, вытер нос рукавом.
- Не хочется вспоминать те первые месяцы, Геральт. Еще и сегодня меня
трясет. Давай ближе к делу. Долго, очень долго сидел я в замке, как мышь
под метлой, не высовывая носа со двора. Если кто-нибудь появлялся - а
случалось это редко, - я не выходил, велел дому хлопнуть несколько раз
ставнями либо рявкал через водосточную трубу, и этого обычно хватало,
чтобы от сбежавшего посетителя только туча пыли осталась. Но вот однажды
выглянул я в окно и вижу, как ты думаешь, что? Какой-то толстяк срезает
розы с тетушкиного куста. А надобно тебе знать, что это не хухры-мухры, а
голубые розы из Назаира, саженцы привез еще дедуля. Злость меня взяла,
выскочил я во двор. Толстяк, как только обрел голос, который потерял,
увидев меня, провизжал, что хотел-де всего лишь взять несколько цветков
для дочурки, и умолял простить его, даровать жизнь и здоровье. Я уже
приготовился было выставить его за главные ворота, но тут кольнуло меня
что-то, и вспомнил я сказку, которую когда-то рассказывала Леника, моя
няня, старая тетеха. Черт побери, подумал я, вроде бы красивые девушки
могут превратить лягушку в принца или наоборот, так, может... Может, в
этой брехне есть крупица истины, какая-то возможность... Подпрыгнул я на
две сажени, зарычал так, что дикий виноград посыпался со стены, и рявкнул:
"Дочка или жизнь!" Ничего лучшего в голову не пришло. И тут купец - а это
был купец - кинулся в рев, потом признался, что его доченьке всего восемь
годков. Ну смешно, а?
- Нет.
- Вот и я не знал, смеяться мне или плакать над своей паскудной
судьбой. Жаль мне стало купца, смотреть было тошно, как он трясется,
пригласил его в дом, угостил, а на прощание насыпал в мешок золота и
камушков. А надобно тебе знать, что в подвалах, еще с папулиных времен,
оставалось много добра, я не очень-то знал, что с ним делать, так что мог
позволить себе широкий жест. Купец просиял, благодарил, аж всего себя
оплевал. Видно, где-то похвалился своим приключением, потому что не прошло
и двух месяцев, как прибыл сюда другой купец. Прихватил большой мешок. И
дочку. Тоже не малую.
Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся так, что затрещал стул.
- Мы быстренько договорились с торгашом. Решили, что он оставит мне
дочурку на год. Пришлось помочь ему закинуть мешок на мула, сам бы он не
управился.
- А девушка?
- Сначала, увидев меня, лишилась чувств, думала, я ее съем. Но через
месяц мы уже сидели за одним столом, болтали и совершали долгие прогулки.
Но хоть она была вполне мила и на удивление толкова, язык у меня
заплетался, когда я с ней разговаривал. Понимаешь, Геральт, я всегда робел
перед девчатами, надо мной потешались даже девки из хлева, те, у которых
вечно ноги в навозе и которых наши дружинники крутили как хотели, и так, и
этак, и наоборот. Так даже они надо мной смеялись. Чего же ждать
теперь-то, думал я, с этакой мордой? Я даже не решился сказать ей, чего
ради так дорого заплатил за один год ее жизни. Год этот тянулся, как вонь
за народным ополчением, и наконец явился купец и забрал ее. Я же с
отчаяния заперся в доме и несколько месяцев не реагировал ни на каких
гостей с дочками. Но после года, проведенного в обществе купцовой
доченьки, я понял, как тяжко, когда некому слова молвить. - Уродец издал
звук, долженствовавший означать вздох, но прозвучавший как икота.
- Следующую, - продолжил он немного погодя, - звали Фэнне. Маленькая,
шустрая, болтливая, ну прям королек, только что без крылышек. И вовсе не
боялась меня. Однажды, аккурат была годовщина моих пострижин, упились мы
медовухи и... хе, хе. Я тут же выскочил из-под перины и к зеркалу.
Признаюсь, был я обескуражен и опечален. Морда осталась какой была, может,
чуточку поглупее. А еще говорят, мол, в сказках - народная мудрость! Хрен
цена такой мудрости, Геральт! Ну, Фэнне скоренько постаралась, чтобы я
забыл о своих печалях. Веселая была девчонка, говорю тебе. Знаешь, что
придумала? Мы на пару пугали непрошеных гостей. Представь себе: заходит
такой тип во двор, осматривается, а тут с ревом вылетаю я на четвереньках.
А Фэнне, совсем без ничего, сидит у меня на загривке и трубит в дедулин
охотничий рог!
Нивеллен затрясся от смеха, сверкнув белизной клыков.
- Фэнне, - продолжал он, - прожила у меня целый год, потом вернулась
в семью с крупным приданым. Ухитрилась выйти замуж за какого-то шинкаря,
вдовца.
- Продолжай, Нивеллен. Это интересно.
- Да? - сказало чудище, скребя за ушами. - Ну, ну. Очередная,
Примула, была дочкой оскудевшего рыцаря. У рыцаря, когда он пожаловал
сюда, был только тощий конь, проржавевшая кираса, и был он невероятно
длинным. Грязный, как навозная куча, и источал такую же вонь. Примулу, даю
руку на отсечение, видно, зачали, когда папочка был на войне, потому как
была она вполне ладненькая. И в ней я тоже не возбуждал страха. И
неудивительно, потому что по сравнению с ее родителем я мог показаться
вполне даже ничего. У нее, как оказалось, был изрядный темперамент, да и
я, обретя веру в себя, тоже не давал маху. Уже через две недели у нас с
Примулой установились весьма близкие отношения, во время которых она
любила дергать меня за уши и выкрикивать; "Загрызи меня, зверюга!",
"Разорви меня, бестия!" и тому подобные идиотизмы. В перерывах я бегал к
зеркалу, но, представь себе, Геральт, поглядывал в него с возрастающим
беспокойством, потому как я все меньше жаждал возврата к прежней, менее
работоспособной, что ли, форме. Понимаешь, раньше я был какой-то
растяпистый, а стал мужиком хоть куда. То, бывало, постоянно болел, кашлял
и из носа у меня текло, теперь же никакая холера меня не брала. А зубы? Ты
не поверишь, какие у меня были скверные зубы! А теперь? Могу перегрызть
ножку от стула. Скажи, хочешь, чтобы я перегрыз ножку от стула? А?
- Не хочу.
- А может, так-то оно и лучше, - раззявил пасть уродец. - Девочек
веселило, как я управлялся с мебелью, и в доме почти не оставалось целых
стульев. - Нивеллен зевнул, при этом язык свернулся у него трубкой. -
Надоела мне болтовня, Геральт. Короче говоря: потом были еще две - Илика и
Венимира. Все шло как обычно. Тоска! Сначала смесь страха и
настороженности, потом проблеск симпатии, подпитываемый мелкими, но
ценными сувенирчиками, потом: "Грызи меня, съешь меня всю", потом
возвращение ихних папуль, нежное прощание и все более ощутимый ущерб в
сундуках. Я решил делать длительные перерывы на одиночество. Конечно, в
то, что девичий поцелуйчик изменит мою внешность, я уже давно перестал
верить. И смирился. Больше того, пришел к выводу, что все и так идет
хорошо и ничего менять не надо.
- Так уж и ничего?
- Ну подумай сам. Я тебе говорил, мое здоровье связано именно с таким
телом - это раз. Два: мое отличие действует на девушек как дурман. Не
смейся! Я совершенно уверен, что в человеческом обличье мне пришлось бы
здорово набегаться, прежде чем я нашел бы такую, например, Венимиру,
весьма, скажу тебе, красивую девицу. Думаю, такой парень, каким я
изображен на портрете, ее бы не заинтересовал. И, в-третьих, безопасность.
У папули были враги, некоторым удалось выжить. У тех, кого отправила в мир
иной дружина под моим печальным командованием, остались родственники. В
подвалах - золото. Если б не ужас, который я внушаю, кто-нибудь да явился
бы за ним. Например, кметы с вилами.
- Похоже, ты уверен, - бросил Геральт, поигрывая пустым кубком, - что
в теперешнем своем виде никого не обидел. Ни одного отца, ни одной дочки.
Ни одного родственника или жениха дочки. А, Нивеллен?
- Успокойся, Геральт, - буркнуло чудище. - О чем ты говоришь? Отцы
чуть не обмочились от радости, увидев мою щедрость. А дочки? Ты бы
посмотрел на них, когда они приходили в драных платьях, с лапками,
изъеденными щелоком от стирки, спины сутулые от постоянного перетаскивания
лоханей. На плечах и бедрах у Примулы еще после двух недель пребывания у
меня не прошли следы от ремня, которым потчевал ее папочка-рыцарь. А у
меня они ходили графинюшками: самое тяжелое, что в ручки брали, так это
веер; понятия не имели, где здесь кухня. Я их наряжал и увешивал цацками.
Своим волшебством нагревал по их желанию воду для жестяной ванны, которую
папуля еще для мамы увел из Ассенгарда. Представляешь себе? Жестяная
ванна?! Редко у какого графа, да что там, короля есть жестяная ванна! Для
них, Геральт, это был сказочный дом. А что до постели... Зараза,
невинность в наши дни встречается реже, чем горный дракон. Ни одной я не
