сторону каштана, где с ветки уже свисала элегантная петля из
телефонного провода. На тротуаре валялся звездно-полосатый
пластиковый мешок, тут же были раскиданы разноцветные блузки,
леггинсы, свитера, упаковки колготок, видеокассеты и камкордер
"Панасоник".
Хватит лжи, хватит дерьма
С меня довольно
Меня воротит
От твоих хитрых, ничего не значащих слов
Никогда
Не пробуй меня спасать
Я сделан не по твоему образу...
Белый Крестоносец с "Шарпом" на плече сделал ко мне несколько шагов,
загородив путь. Из высокого ботинка выглядывала рукоять тяжелого
ножа "Сервайвл". Другие отрезали мне путь к отступлению.
"Прощай, Джули, - подумал я. - Прощай, вокмен. Прощайте,
милые мои передние зубы".
-Хей, - заорал вдруг один из Крестоносцев. - Красавчик, ты?
Я узнал его, несмотря на бритую голову и пестрые цирковые тряпки. Это
был Мариуш Здун, прозванный Лисой, сын гинеколога, одного из самых
богатых людей в городе. О старом Здуне поговаривали, что он состоял в
совете "Арт-В Интернешнл АГ", и что ему принадлежат акции в
"Четырех Сестрах".
-Отцепись от него, Менда, - сказал Лиса типу с "Шарпом". - Я его
знаю, это мой дружбан, нормальный поляк. Вместе в школу ходили.
Это правда, какое-то время Лиса ходил в нашу школу. Я давал ему
сдирать. Но без особого эффекта, потому что Лиса еле читал.
Мужик в лиловой рубахе, которого за ноги подтянули к петле, дико
заорал, дернулся и вырвавшись из рук, упал на тротуар. Сбившись
вокруг, Белые Крестоносцы попинали его ногами и снова подняли.
-Эй! - крикнул один из них, с распятием на шее. - Лиса! Лучше бы
помог, вместо того, чтоб базарить с этим чучелом.
Этого я тоже знал. Его прозвали Великий Гонзо, потому что его нос
напоминал кран умывальника и был такой же блестящий.
-Ты уж лучше вали, Ярек, - Лиса почесал стриженое темечко. -
Лучше свали отсюда.
О да, молитвы и ярость
Ничего, лишь молитвы и ярость
Слишком поздно
Черные псы кружат вокруг
Брызжут слюной
Никогда
Не пробуй меня спасать...
На первом этаже открылось окно.
-Тише! - взвизгнул, высунувшись, старикан с блестящей лысиной.
Над его ушами висели две седые прядки, придавая ему вид филина. - А
ну тихо! Что за шум? Тут люди спят!
-Отъебись, дед! - прорычал Лиса, размахивая "Узи". - Ну! Заткни
хлебало и не пизди!
-Эй, Лиса, повежливей, - одернул его Великий Гонзо, одевая петлю
на шею типа в лиловой рубахе. - А вы, земляк, закрывайте окно и идите
смотреть телевизор, как положено порядочному земляку! А если что не
так, то я сейчас подымусь и оторву вам задницу, так-то.
Филин еще сильнее высунулся из окна.
-Да что же это вы творите, ребята? - крикнул он. - Что это вы
делаете? Это что еще за суд Линча? Как так можно? Да разве можно быть
такими жестокими? Это же не по-человечески! Не по-христиански это!
Ну что он вам такого сделал?
-Магазины он грабил! - зарычал Большой Гонзо. - Спикуль он,
роббер, мать его еб!
-Но ведь для этого есть полиция, Городская Стража, опять же
Греншутц! Закон...
-Пааамааагитеее! - заорал тип в лиловой рубашке. - Да ради Бога,
па-ма-ги-тееее! Спаситеее!
-А-а, русский, - сказал Филин и печально покачал головой. - Ясно.
И он закрыл окно.
-Ты бы шел, Ярек, - повторил Лиса, вытирая ладони об штаны.
Я побежал, не оглядываясь. С северной окраины нарастала канонада.
Слышались глухие выстрелы танковых пушек.
-Неееет! - послышалось сзади.
-Польша для поляков! - проревел Великий Гонзо. - А ну-ка, ребята,
подвесьте его. Хэнг хим хай!
Мне было еще слышно, как Белые Крестоносцы завели "Мы все
преодолеем".
Джули, Джули
Ты так чудесна...
По улице, воняя выхлопными газами, промчался БТР. На броне белой
краской было написано "БОГ, ЧЕСТЬ И ОТЧИЗНА". Это означало, что
Гражданская Стража бдит, и можно никого не бояться. Теоретически.
Я добежал до перекрестка Урсулинок и Джималы. Тут стоял второй
БТР. Еще тут была аккуратная баррикада из мешков с песком и
шлагбаум. Баррикада и шлагбаум означали границу. Ну, вы же знаете
это: где мы, там и шлагбаум, а где шлагбаум - там и граница. Баррикаду
со шлагбаумом охранял взвод добровольцев. Добровольцы, как все
добровольцы на свете, непрерывно курили и непрерывно ругались
матом. Они были из Крестьянской Самообороны, потому что на их БТРе
было написано: НЕ ТЕРЯЙТЕ НАДЕЖДЫ.
-Ты куда, говнюк? - крикнул мне один из стоявших у шлагбаума
говнюков.
Я не счел нужным отвечать. Если по дороге в школу отвечать всем
патрулям, баррикадам, заграждениям, шлагбаумам и всяким там чек-
пойнтам в Сувалках, то хрипота обеспечена на все сто. И я побежал
дальше, срезая дорогу через мостки на Черной Ганче.
-Wohin? - заорал на меня из-за немецкой баррикады фрайкорпс,
одетый в пуленепробиваемый жилет и вооруженный М-16 с
подствольным гранатометом. За ремешок на его шлеме была заткнута
пачка "Мальборо". - Halt! Stehenbleiben!
"Лек мих ам Арш", - подумал я и побежал в сторону парка, нашего
прекрасного городского парка.
Когда-то, как рассказывал мне покойный дед, наш чудный парк носил
имя маршала Пилсудского. Потом, во время второй мировой войны,
название поменяли на "Парк Хорста Весселя". После войны
покровителями парка стали герои Сталинграда и были ими довольно
долго - до тех пор, пока маршал Пилсудский на вышел из опалы, а его
бюст не вернулся в парк. Позднее, где-то в 1993, настала Эра Быстрых
Перемен, и маршал стал вызывать неприятные ассоциации - он носил
усы и устраивал перевороты, в основном в мае, а ведь было уже не то
время, чтобы в парке можно было терпеть бюсты всяких там типов с
усами, любящих поднимать оружие против законной власти - вне
зависимости от результата и времени года. Когда парку присвоили имя
Белого Орла, горячо запротестовали другие национальности, которых в
Сувалках вагон и маленькая тележка. Протесты возымели силу, и парк
стал "Парком Дуа Святого", но после трехдневной банковской
забастовки название снова было решено сменить. Кто-то предложил
назвать парк Грюнвальдским, но тут заартачились немцы. Предложили
дать парку имя Адама Мицкевича, но тут ужу протест выразили
литовцы, в связи с надписью-посвящением на проекте памятника:
"Польскому поэту". В отчаянии предложили назвать парк Парком
Дружбы, но тут запротестовали все. В конце концов парк окрестили
именем короля Яна Третьего Собеского, и так оно и осталось, скорее
всего потому, что процент турецкого населения в Сувалках ничтожен, а
их лобби не имеет никакой пробивной силы. Хозяин ресторана
"Истанбул Кебаб" Мустафа Баскар Юсуф Оглу и весь его персонал
могли себе бастовать хоть до усрачки.
Сувальскую молодежь не обращала особого внимания на все эти
переименования и называла парк по-старому: "спарище", "цеплятник" и
"парчок". А тем, кого удивляет весь этот балаган с названиями, советую
припомнить, сколько было воплей, прежде чем улица Сельская в
Варшаве стала Семечковой. Помните?
Улица Джималы кончалась на Черной Ганче (дальше она называлась
уже Бисмарк-Штрассе), а мне надо было повернуть за Дворец Культуры,
давным-давно закрытый, пробежать по парковой аллейке, пересечь
Аденауэр-Платц и попасть на задний двор школы. Но вот тут мне задали
загадку; на бегу я заметил, что Дворца Культуры и нет, а затем попал в
какую-то тучу пыли и дыма.
И вот тогда-то я и упал в воронку. Просто по невниманию.
Осмотрелся и вижу - Индюк. Сидит себе, скорчившись, прижавшись к
самому краю воронки и прислушивается, как гудят и тарахтят два
боевых "Апача", кружащих над стадионом "Остмарк Спортферайн" (быв.
спортобщества "Голгофа"). Я подполз тихонечко, ровный грохот
крупнокалиберных авиапушек заглушал шелест гравия.
-Привет, Индюк! - заорал я и неожиданно трахнул его по спине.
-О Господи! - взвыл Индюк и скатился на дно воронки.
Он лежал там и трясся, не говоря ни слова и с укором глядя на меня.
Только тут мне стало ясно, что я повел себя совершенно по-дурацки,
когда стукнул его по спине и заорал. Сами понимаете - от
неожиданности он мог и обделаться.
Я выставил голову над краем воронки и осторожно огляделся вокруг.
Неподалеку сквозь кусты просвечивала стенка паркового туалета,
пестрая от надписей и поцарапанная пулями в каких-то недавних битвах.
Никого я не увидел, но оба "Апача" обстреливали восточный край парка,
откуда все громче доносились пулеметные очереди и глухие разрывы
ручных гранат.
Индюк уже перестал глядеть на меня укоризненно. Правда, несколько
раз он довольно гадко обозвал меня, обвинив в активном Эдиповом
комплексе и пассивном гомосексуализме, после чего подполз ко мне и
выставил башку из воронки.
-Ты чего здесь делаешь, Индюк? - спросил я.
-Да вот, торчу, - отвечал он. - С самого утра.
-В школу опоздаем.
-Обязательно.
-Так может, вылезем?
-Иди первый.
-Нет, ты иди первый.
И вот тогда-то все и началось.
Край парка расцвел феерией ослепительных оранжевых вспышек. Мы
оба нырнули на дно воронки, в путаницу проводов телефонного кабеля,
которые вылезали из земли, будто кишки из распоротого брюха. Весь
парк затрясся от взрывов - одного, другого, третьего. А потом залаяло
стрелковое оружие, завыли снаряды и осколки. Мы услышали визг
атакующих:
-Лятуууува!
И сразу же после этого грохот ручных гранат, бубнящий голос М-60 и
лай АК-74, совсем близко.
-Лятуууува!
-Эт'твои, - прохрипел я, втиснувшись в самое дно воронки. -
Дивизия "Пляхавичус". Эт'твои побратимы, Индюк, идут штурмовать
наш парк. И что, ты считаешь, что так и надо?
Индюк нехорошо выругался и со злостью глянул на меня. Я
расхохотался. Черт, уже год прошел, а меня эта забавная история все еще
продолжала смешить. Зато Индюка не переставала злить.
А история, собственно, вот в чем: где-то пару лет назад повелась мода на
- как это тогда называлось - корни. Значительная часть обывателей
Сувалок и окрестностей, в том числе и семья Индюка, внезапно
почувствовала себя литвинами с деда-прадеда - знаете, такими, что
вместе со Свидригайлой на Рагнету и Новое Ковно ходили, а с
Клейстутом перемахивали Немен, нападая на тевтонов. В заявлениях,
подаваемых в Союз Патриотов Левобережной Литвы и Жмуди,
повторялись трогательные бредни о любви к бережкам речки Вилейки, к
полям с богатствами хлебов, к горяченьким цепелинасам и к Матери
Божьей Остробрамской, а также не менее трогательные вопросики,
хорошо ли, что Великий Баублис стоит там, где стоит, ибо все
дальнейшее счастье семьи будет зависеть именно от этого. Повод для
пробуждения патриотизма был весьма прозаичен - литовцы, согласно
Положению о национальных меньшинствах, имели кучу привилегий и
скидок, в том числе и налоговых, к тому же они не подпадали под
Курию.
Целая куча моих дружков по школе внезапно стала литвинами - ясное
дело, в результате соответствующих родительских деклараций и
заявлений. Чуть ли не каждый день то Вохович требовал, чтобы учителя
называли его Вохавичусом, из Маклаковского делался коренной
Маклакаускас, а из Злотковского - стопроцентный Гольдбергис.
Случались и поэтичные перемены - Мацек Бржезняк, например, путем
дословного перевода стал Бирулисом.
И вот тогда-то и началась великая трагедия Индюков. Симпатичная и
весьма вкусная птица, давшая семье имя, по-литовски называется
Калакутас. Глава рода Индюков, обычно флегматичный и серьезный,
пан Адам разъярился, когда ему сообщили, что его просьбу о перемене
национальности рассмотрели положительно, но с сегодняшнего дня он
должен зваться Адомасом Калакутасом. Пан Адам подал новое
прошение, но Союз Патриотов Левобережной Литвы и Жмуди был
неумолим и не согласился ни ни какие другие, отдающие полонизмом,
мутации, например, Индюкас, Индюкис или Индюкишкис. Предложение
натурализоваться в Америке под фамилией Терки, а уж потом вернуться
в лоно отчизны Теркулисами, семья Индюков посчитала идиотским,
требующим кучу времени и денег. На укор, что сомнения пана Адама
попахивают польским шовинизмом, ибо упомянутый "кутас" никакого
истинного литовца не оскорбляет и не делает смешным, пан Адам с
огромной эрудицией и ученостью обругал комиссию, используя
попеременно обороты типа "поцелуйте меня в задницу" и "папуцьок
