забуду... теперь мне по ночам станет сниться...
-Тише, Аня.
-Но они мне ничего не сделали, - шепнула она. - Ничего. Один,
правда, хотел... Он весь трясся... Потом ударил меня. По лицу. А потом
они оставили меня, а сами удрали... Ярек... Это уже не люди... Уже нет.
-Это люди, Анечка, - сказал я с уверенностью, касаясь письма,
шелестящего у меня в кармане.
-Ярек?
-Что?
-Мне сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?
Нет, девица действительно была не от мира сего. Наставления
новообращенного евангелиста инженера Будишевски напрочь забили в
ней инстинкт самосохранения.
-Нет, Аня. Ксендзу ничего не говори.
-Даже на исповеди?
-Даже. Анализа, ты что, спала на уроке закона божьего, что ли?
Исповедаться надо в грехах. Ну, если украдешь или упоминать Имя всуе.
Или там не будешь чтить отца своего. Но ведь не сказано, что надо
исповедаться, если с тебя кто-то силой стянет трусики.
-Ага, - неуверенно протянула Анализа. - А вот грех нечистоты? Что
ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что и ты и твой отец - глухие и
слепые атеисты, или как-то так... Что ты... Как же это сказать? Ага, что
ты не по образу и подобию. Нет, я обязана исповедаться... А отец меня
прибьет...
Анализа опустила голову и стала плакать. Что ж, выхода никакого не
было. Я подавил в себе праведный гнев на ксендза Коцюбу. Мужчина,
сидящий рядом с женщиной в воронке от бомбы, обязан о ней
заботиться. Успокаивать ее. Обеспечить ей чувство безопасности. Точно?
Я прав или нет?
-Анализа, - сказал я бесцеремонно. - Ксендз Коцюба занимается
фигней. Сейчас я тебе докажу, что разбираюсь и в Катехизисе, и в
Писании. Ибо написано в... послании Амвросия к эфесянам...
Анализа перестала плакать и уставилась на меня, открыв рот. Назад
пути не было. Я стал забивать ей баки Амвросием.
-Так вот, написано, - молом я, делая умное лицо, - что пришли к
нему кадуцеи...
-Наверное, саддукеи?
-Не мешай. Пришли, говорю, саддукеи и эти... ну... мытари к
Амвросию и спросили: "Воистину, о святейший муж, согрешила ли
еврейка, с которой римские легионеры силой стянули трусы?". А
Амвросий нарисовал на песке кружок и крестик...
-Чего?
-Не мешай. И сказал он: "Что вы здесь видите?". "Воистину, мы
видим крестик и кружочек", - отвечали мытари. "Так вот, воистину
говорю я вам, - сказал Амвросий, - вот доказательство, что не согрешила
эта женщина, и лучше идите-ка по домам, мытари, ибо и сами вы не без
греха, и не судите, да не судимы будете. Идите отсюдова, ибо воистину
говорю вам: сейчас возьму этот камень и брошу в вас этим камнем". И
ушли мытари со стыдом великим, ибо заблуждались, забрасывая грязью
эту невинную. Поняла, Анка?
Анализа перестала хныкать и прижалась ко мне. "Спасибо тебе, святой
Амвросий", - подумал я.
-А теперь, - я встал, расстегнул свои штаны и стянул их, - снимай
свою драную юбку и одевай мои джинсы. Хрен твой отец знает, что на
тебе было, когда ты утром из дому вышла. Ну, давай.
Я отвернулся.
-А про случившееся забудь. С тобой ничего не произошло,
понятно? Это был только сон, Анализа. Все это сон, кошмарный сон,
этот парк, эта война, эта воронка, эта вонь и этот дым. И эти трупы.
Поняла, Анализа?
Анализа не ответила, а только крепче прижалась ко мне. Индюк какое-то
время странно приглядывался к нам, а потом вернулся к своим кабелям и
контактам. Сейчас он отрегулировал уоки-токи так, что был слышен
оживленный диалог, прерываемый лишь щелчками переключателя, и это
звучало так, будто собеседники заканчивали каждое предложение, пуская
пузыри.
Преодолевая отвращение, я стащил с шаулиса относительно
неиспачканные кровью штаны и одел их. Они с меня спадали, поэтому я
сел и стал подгонять ремень. Индюк оставил в покое радиостанцию и из
глубоких карманов своей куртки вытащил маленький радиоприемничек
и какое-то странное устройство. Он включил приемник - зазвучала
церковная музыка, что означало, что это была какая-то польская
станция. Я уже не протестовал. Музыка была негромкая, а в ближайших
окрестностях с какого-то времени уже не слышалось ни выстрелов, ни
криков.
Анализа вытирала платочком лицо и руки. Индюк подсоединил свое
устройство к торчащим из земли проводам, положив рядом уоки-токи и
наушники от моего вокмена. Потом он снова стал настраивать свой
приемничек - были слышны трески, разряды статики и обрывки
мелодий.
-Послушайте, вдруг сказал он. - Я как раз поймал Варшаву. Там
что-то происходит. Какой-то скандал или черт его знает.
-Наверное, синагогу жгут, - я выплюнул песок, скрипевший на
зубах. - Как обычно. Было бы чего беспокоиться.
-Или церковь, - отозвалась Анализа. - Так, как в Лодзи. В Лодзи
спалили церковь. Об этом еще по телику говорили. Эти... как же их? Ага,
Кирилл Росяк и Мефодий Прухно.
-Вот именно. Черт с ней, с Варшавой, Индюк, поймай Гданьск или
Крулевец. Хоть узнаем, что на фронте. Мне уже осточертело торчать в
этой воронке и жрать охота.
-Ага, - поддержала меня Анализа. - И мне тоже...
-Тихо, - сказал Индюк, склоняясь над приемничком. - Тут что-то
не то. Какая-то демонстрация.
-Да говорю тебе, церковь.
-А в Варшаве есть церковь?
-Вчера была. Потому что шел дождь.
-Да тише вы. Демонстрация в Варшаве, перед Интернешнл
Харвестер в Урсусе. Вроде бы дофига народу. Ага, как раз выступает
Мартин Кениг.
-Мартин Кениг? - Анализа одернула на себе мои джинсы и
подвернула штанины. - Так его уже выпустили из тюрьмы?
-Ну ты и дурочка, Анализа, - сказал Индюк. - В тюрьме он сидел
еще при Унии, а теперь, уже полгода он... как его... председатель
Движения. Каписко?
-Си, - отвечала та, но я знал, что она свистит. Не могла она
каписко, потому что в этом никто не каписко.
-Сделай погромче, Индюк, - попросил я. Видите ли, мне все-таки
было интересно, что скажет Мартин Кениг. В последнее время о
Мартине Кениге много говорят.
-Погромче? - спросил Индюк. - Хочешь погромче, Ярек?
-У тебя что, уши заложило?
-Пожалуйста.
И в этот момент Мартин Кениг заорал на весь парк. Отовсюду, со всех
сторон. На весь парк, стадион, и кто знает, может быть, и на весь город.
Индюк расхохотался, явно довольный собой.
-Шайзе! - заорал я. - Что это?
-Динамики стадиона, - стал хвастаться Индюк. - Я подключился к
ним через кабель. Через аппаратную.
-Выруби немедленно.
-Ты же хотел погромче, - снова рассмеялся одаренный
электротехник, - вот тебе и погромче. Пускай все послушают. Не бойся,
Ярек. Никто и не врубится, что это из нашей воронки. Лучше послушай,
чего этот тип говорит.
Я послушал.
"Я видел сон!" - вдруг крикнул Мартин Кениг, а толпа,
собравшаяся перед фабрикой Интернешнл Харвестер в Урсусе, орала и
ревела. "Я видел сон!".
Стрельба затихла, только хлопнуло несколько случайных выстрелов,
грохнула где-то мина, пролетел вертолет. А потом утихло все. Весь
город. Был только Мартин Кениг и толпа, собравшаяся перед
Интернешнл Харвестер.
"Я видел сон, и в сне этом пришел день, день истины! День, когда
понятной и ясной для всех истиной стало то, что все мы братья, что все
мы равны! День, когда мы поняли, что нет никаких границ, что границы
- это не что иное, как черточки на ничего не значащих листках бумаги!
День, когда мы отвергли от душ наших яд ненависти, которым нас поили
многие поколения! Так вот, братья, такой день близится!"
Толпа шумела, орала. Кто-то хлопал в ладоши. Кто-то пел "Мы все
преодолеем". Кто-то скандировал: "Юден Раус". Кто-то свистел.
"Я видел сон, и в моем сне мир этот наконец стал божьим
царством на земле! Я видел сон и воистину говорю вам, братья: это был
пророческий сон! В моем сне люди всех цветов кожи, вероисповеданий,
убеждений и национальностей протянули друг другу руки и пожали их!
Все они стали братьями!"
Над парком все еще курился дым, но казалось, дым этот стал редеть,
словно его сдувал умноженный эхом голос Мартина Кенига, гремящий
из динамиков стадиона с ничего не значащим названием, в парке с
ничего не значащим именем. Над городом с ничего не значащим именем
внезапно блеснуло солнце. Так мне показалось. Но я мог и ошибиться.
"Я видел сон!" - крикнул Мартин Кениг.
"Я видел сон!" - отвечала ему толпа. Но не вся. Кто-то
пронзительно свистел.
"Вон!" - выкрикнул внезапно кто-то. - "Вон, на Кубу!".
"Нам говорят, - кричал Мартин Кениг, - что вот настала эра
свободы, всеобщего счастья и благосостояния. Нам приказывают
работать, есть, спать и испражняться, нам приказывают поклоняться
златому тельцу под музычку, которой забиты наши уши! Нас опутали
сетью заповедей, запретов и приказов, которые должны заменить нам
совесть, разум и любовь! Они желают, чтобы мы стали скотиной,
довольной огражденным пастбищем, скотом, радующимся даже
связавшему нас проводу под напряжением! Нам говорят о любви к
ближнему, но призывают к крестовым походам! Нам приказывают
убивать, приговаривая при этом: "Dieu le veult". Нас окружили
границами, проходящими через наши города, наши улицы и наши дома.
Границами, что пересекают наши души! Но мы говорим: Хватит! Мы
говорим: Нет! Ибо я видел сон! Сон о том, что эра ненависти уходит в
прошлое, о котором никто не вспомнит! Что идет новая эра, Эра
Исполнения Мечтаний!
Толпа ревела.
"Я видел сон! Я видел..."
И вдруг Мартин Кениг замолк, а динамики взорвались единым
напуганным криком массы людей; что-то треснуло, и у самого
микрофона кто-то закричал: "Господи", а другой заорал: "Врачааааааа!".
И вновь в динамиках что-то треснуло.
"Стреляли оттуда, оттуда... с крыши..." - прокричал кто-то
трясущимся, рвущимся голосом.
А потом стало тихо.
Тишина была в приемничке Индюка и в Парке Короля Собеского.
Подозреваю, что было тихо и на площади перед фабрикой Интернешнл
Харвестер в Урсусе.
После длительного молчания приемничек снова начал играть, играть
фортепианную музыку. Какое-то время ноктюрн еще звучал в динамиках
стадиона Остмарк Спортферайн, но Индюк оборвал провода и играть
продолжал только его микроскопический приемник.
Анализа не плакала. Она сидела, опустив голову, в полнейшем
молчании, а потом уставилась на меня. Она глядела долго; было ясно,
что она хотела что-то спросить. Индюк тоже молчал и тоже глядел на
меня. Может, и он хотел о чем-то спросить.
Но не спросил.
-Шшит, - только и сказал он.
Я не стал комментировать.
-Ноу фьюче, - добавил он через какое-то время.
Я и это не стал комментировать.
Мы еще немного посидели в воронке. Вокруг царило спокойствие.
Умолкли двигатели улетевших литовских вертолетов, вой машин скорой
помощи и крики патрулей, прочесывающих северную часть парка.
Непонятно когда сделался вечер.
Мы вылезли из воронки. Было тихо. Дул спокойный вечерний бриз,
освежающий, будто, как вам сказать, как "Ойл оф Юлэй" с рекламы. Мы
пошли, обходя трупы, горящие автомашины, дыры в асфальте и битое
стекло.
Перешли по мостику через Черную Ганчу. Речка, как нам показалось,
воняла этим вечером сильнее обычного.
МакДональдс работал.
На улицах было пусто, но изо всех окон мы слышали MTV, Джукбокс и
Радио Москва. Группа "Эйприл, Мэй, Дикей" исполняла свой последний
хит с альбома "Болезнь разума".
Привет! Мы приветствуем вас
Дети прошедших дней
Идушие курсом на смерть
В клочьях света, прозрачные и бледные
Привет вам!
Распрощались мы на Новом Рынке. Много не говорили. Нам хватило
обычных "До завтра", "Пока", "Арриведерчи". И ничего больше.
На моей улице тоже было пусто. Новаковский уже успокоился и играл на
пианино Брамса - громко, словно желая заглушить МТВ, оравшее из
соседних квартир.
Привет!
Наконец ты пришел
Минута в минуту
Привет тебе, долгожданный век
Век Ненависти!
И больше в этот вечер уже ничего не произошло.
Впрочем, нет. Уже в сумерках начался дождь, и вместе с каплями воды с
неба посыпались тысячи маленьких зеленых лягушек.
А больше ничего.
Тлень, август 1992
Анджей Сапковский. Воронка.
перевод с польск. - ?
Andrzej Sapkovski. ?
Анджей Сапковский
Меньшее зло
Как обычно, первыми на него обратили внимание коты и дети.
Полосатый котяра, дремавший на согретой солнцем поленнице, поднял
