клюквы? Косяк диких гусей, улетающих на юг грустным ноябрьским утром? Нет?
Тогда, может, невинность, утраченная у родника грудастой дочкой мельника?
Ну, Геральт, скажи мне, кто я? Ты же видишь, что меня аж трясет от
любопытства!
- Ты не чудовище. Иначе ты не смог бы дотронуться до этого
серебряного подноса. И уж никогда бы не взял в руки мой медальон.
- Ха! - рыкнул Нивеллен так, что пламя свечей на мгновение приняло
горизонтальное положение. - Сегодня явно день раскрытия великих, страшных
тайн! Сейчас я узнаю, что эти уши выросли у меня потому, что я ребенком не
любил овсянки на молоке!
- Нет, Нивеллен, - спокойно сказал Геральт. - Это появилось из-за
колдовских чар. Я уверен, что ты знаешь, кто тебя заколдовал.
- А если и знаю, то что?
- Чары можно снять. В большинстве случаев.
- Ты, как ведьмак, конечно, умеешь снимать чары? В большинстве
случаев.
- Умею. Хочешь, чтобы попробовал?
- Нет. Не хочу.
Чудовище раскрыло пасть и вывесило алый язык, длиной в две пяди.
- Не ожидал, а?
- Не ожидал, - признался Геральт.
Чудовище захохотало, развалилось в кресле.
- Я знал, что ты удивишься. Налей себе еще, сядь удобнее. Расскажу
тебе всю историю. Ведьмак или не ведьмак, сразу видно, что хороший
человек, а у меня охота поболтать. Налей себе.
- Нечего уже.
- А, зараза, - чудовище хрюкнуло, после чего снова грохнуло лапой об
стол. Рядом с двумя пустыми графинами появилась, неведомо откуда,
приличных размеров бутыль в ивовой корзинке. Нивеллен содрал зубами
восковую печать.
- Как ты наверняка заметил, - начал он, наливая, - округа здесь
довольно безлюдная. До самых близких селений изрядное расстояние. Потому
как, видишь ли, мой папуля, да и дедушка, в свое время не давали излишних
поводов для любви ни соседям, ни купцам, которые проезжали трактом.
Каждый, кто сюда попадал, терял в лучшем случае свое добро, если папуля
замечал его с башни. А пара самых близких поселений сгорела, потому как
папуля узнал, что дань платится нерадиво. Мало кто любил моего папашу. За
исключением меня, понятно. Страшно я плакал, когда однажды привезли на
телеге то, что осталось от моего папани после удара двуручным мечом.
Дедушка в ту пору уже не занимался разбоем - с того дня, как он получил по
черепу железным моргенштерном, он заикался ужасно, пускал слюни и редко
когда успевал вовремя в уборную. Все шло к тому, что я, как наследник,
должен был возглавить дружину.
- Молодой тогда был, - продолжал Нивеллен, - сущий молокосос, а
потому парни из дружины мигом обвели меня вокруг пальца. Командовал я ими,
как ты догадываешься, в такой же степени, как жирный поросенок может
командовать волчьей стаей. Скоро начали мы делать вещи, которые папаня,
если бы жил, никогда бы не позволил. Не буду утомлять тебя подробностями,
перейду сразу к делу. Однажды отправились мы аж до самого Гелиболя, что
под Миртами, и ограбили святыню. Вдобавок ко всему была там еще молодая
жрица.
- Что это была за святыня, Нивеллен?
- Одна зараза знает, Геральт. Но только должно быть недоброй была эта
святыня. На алтаре, помню, лежали черепа и кости, горел зеленый огонь.
Смердило как на беду. Однако к делу. Парни схватили жрицу, сдернули с нее
одежку и сказали мне, что я должен стать мужчиной. Ну, я и стал им, глупый
сопляк. По ходу возмужания жрица наплевала мне в рожу и что-то проорала.
- Что?
- Что я чудовище в человеческом облике, что останусь чудовищем в
облике чудовища, что-то о любви, о крови, не помню. Стилетик такой
маленький, видно, в волосах у нее был спрятан. Закололась им и тогда...
Удирали мы оттуда, скажу тебе, Геральт, чуть коней не запалили. Недоброй
была та святыня.
- Рассказывай дальше.
- Дальше было, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь я
поутру, а прислуга, как меня кто увидит, так в крик и ходу. Я к зеркалу...
Видишь ли, Геральт, запаниковал я, нашло на меня что-то, помню все как в
тумане. Короче - пали трупы. Несколько. Использовал, что под руку
попадалось, но вдруг сделался очень сильным. А дом помогал, как мог -
хлопали двери, летали по воздуху предметы, бился и метался огонь. Кто
смог, бежал в панике - тетушка, кузина, парни из дружины, да что я говорю,
убежали даже псы, скуля и поджав хвосты. Убежала моя кошка. Наконец
остался я один, рыча, воя, в бешенстве разбивая что попало, главным
образом зеркала.
Нивеллен прервался, вздохнул, втянул носом воздух.
- Когда приступ ярости миновал, - начал он снова после небольшого
молчания, - было уже слишком поздно что-то поправить. Я был один. Никому
уже не мог объяснить, что изменился я только лишь снаружи, что хоть и в
страшном облике, но остаюсь по-прежнему только глупым подростком, рыдающим
в пустом замке над телами слуг. Потом пришел дикий страх - вернутся и
забьют, прежде чем успею объясниться. Но никто не вернулся.
Чудовище на минуту замолчало, утерло нос рукавом.
- Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, и по сей день
меня трясет, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в
замке как мышь под метлой, не выставляя носа наружу. Если кто-то появлялся
- редко такое случалось - не выходил, прикажу дому треснуть раза два
ставнями или рыкну в раструб от водосточной трубы и этого обычно хватало,
чтобы гость оставил за собой большущую тучу пыли. Так продолжалось до того
дня, когда однажды бледным утром выглядываю я в окно и что я вижу?
Какой-то толстяк срезает розы с тетиного куста. А нужно тебе сказать, что
это не что иное, как голубые розы из Назаира, саженцы которых привез еще
дедушка. Злость меня разобрала, выскочил я на двор. Толстяк, когда к нему
вернулся голос, который у него пропал при виде меня, повизгивал, что хотел
лишь несколько цветов для дочки, чтобы я его пощадил, даровал ему жизнь и
здоровье. Я уже было готовился выпереть его за главные ворота, как вдруг
меня будто осветило, припомнил сказки, что мне рассказывала когда-то
Ленка, моя няня, старая тетеха. Зараза, подумал я, если там красивые
девушки превращают лягушек в королевичей, а также и обратно, то может...
Может есть в этой болтовне зерно правды, какой-то шанс... Подскочил я на
две сажени, заревел так, что оборвало дикий виноград со стены и вскричал:
"Дочку или жизнь!", - ничего лучшего мне в голову не пришло. Купец, потому
что это был купец, ударился в плач, после чего открыл мне, что дочке его
восемь лет. Что, смеешься?
- Нет.
- То-то же. И я не знал, смеяться мне или плакать над моей засраной
судьбой. Жаль сделалось купчину, смотреть не мог, как он трясется,
пригласил его в дом, угостил, при отъезде насыпал золота и камешков ему в
мешок. Нужно тебе сказать, что в подземелье оставалось довольно много
добра еще с папашиных времен, не очень-то я знал, что с ним делать и мог
себе позволить широкий жест. Купец сиял, благодарил, аж всего себя
оплевал. Видно где-то он похвалился своим приключением, потому как не
прошло и двух месяцев, и прибыл сюда второй купец. Имел с собой
заготовленный недурной мешок. И дочку. Тоже недурную.
Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся, так что затрещало
кресло.
- Столковались мы с купцом мигом, - продолжал он. - Уговорились, что
оставит он ее на год. Пришлось ему помочь приладить мешок на мула - сам бы
он не справился.
- А девица?
- Каждые полчаса билась в конвульсиях от моего вида - она была
уверена, что я ее все-таки съем. Но через месяц мы уже ели за одним
столом, балагурили и ходили на продолжительные прогулки. Однако, хоть она
была славная и на удивление понятливая, у меня язык заплетался, когда я с
ней разговаривал. Видишь ли, Геральт, я всегда был несмелым в отношении
девиц, всегда меня поднимали на смех, даже дворовые девки те, что с гноем
на икрах, которыми парни из дружины помыкали, как хотели. Даже они надо
мной издевались. Что уж теперь, думал я, с такой-то харей. Не мог себя
заставить хоть как-то напомнить о причине, по которой так дорого заплатил
за год ее жизни. Год тянулся как вонь за народным ополчением, пока,
наконец, не явился купец и не забрал ее. Я же, поникший, заперся в доме и
несколько месяцев не обращал внимания на гостей с дочками, которые здесь
появлялись. Однако, после года, проведенного вдвоем, я понял, как тяжело,
когда не с кем перекинуться словом.
Чудовище издало звук, который должен был означать вздох, а прозвучал
как икота.
- Следующую, - сказало оно, помолчав, - звали Фенна. Была она
маленькая, шустрая и такая щебетунья - сущий королек. Совсем меня не
боялась. И вот однажды, как раз была годовщина моего пострижения, упились
мы с ней медом и... хе, хе. Сразу после этого спрыгнул я с ложа - и к
зеркалу. Признаюсь, я был разочарован и удручен. Морда осталась как была,
может выглядела малость глупее, чем обычно. А говорят, что в сказках
людская мудрость! Говна стоит такая мудрость, Геральт. Ну, да Фенна живо
постаралась, чтобы я забыл оцепенение. Это была веселая девка, говорю
тебе. Ведь что придумала. Мы с ней на пару пугали случайных гостей.
Представь себе - входит такой на подворье, оглядывается по сторонам, и тут
на него с рыком выбегаю я, на четвереньках, а Фенна, совершенно голая,
сидит у меня на загривке и трубит в дедушкин охотничий рог!
Нивеллен затрясся от смеха, блестя белизной клыков.
- Фенна, - продолжил он, - была у меня полный год, потом вернулась к
родителям с большим приданым. Собиралась выйти замуж за одного хозяина
трактира, вдовца.
- Рассказывай дальше, Нивеллен. Это занимательно.
- Да? - сказало чудовище и с хрустом почесало между ушами. - Ну,
хорошо. Следующая, Примула, была дочкой обнищавшего рыцаря. У рыцаря,
когда он сюда приехал, был тощий конь и кираса. Сам он был длинный,
неправдоподобно паскудный, скажу тебе, Геральт, как куча навоза, и
разносил повсюду такую же вонь. Примула, руку бы дал на отсечение,
потеряла девственность, когда он был на войне, потому как была крайне
хорошенькая. И в ней я не вызвал страха. Впрочем, ничего удивительного - в
сравнении с ее папашей я мог показаться довольно пригожим. У нее был, как
оказалось, изрядный темперамент, да и я, поверив в себя, время зря не
тратил. Уже через две недели я был с Примулой в весьма близких отношениях,
во время которых она любила дергать меня за уши и выкрикивать: "Загрызи
меня, мой зверь!", "Растерзай меня, бестия!" и тому подобную чепуху. Я в
перерывах бегал к зеркалу, но вообрази себе, Геральт, смотрел в него с
растущим беспокойством. Все больше я тосковал по моему прежнему, менее
впечатляющему облику. Видишь ли, Геральт, прежде я был рыхлым, а сделался
здоровенным мужиком. Прежде я беспрестанно болел, кашлял и сопливил -
теперь ничто меня не брало. А зубы? Ты не поверил бы, какие у меня были
порченые зубы! А теперь? Я могу перегрызть ногу от кресла. Хочешь, я
перегрызу ногу от кресла?
- Нет, не хочу.
- Может, это и к лучшему, - разинуло пасть чудовище. - Барышни
пугались, когда я начинал рисоваться перед ними, и в доме осталось страшно
мало целых кресел.
Нивеллен зевнул, свернув язык трубочкой.
- Утомила меня эта болтовня, Геральт. Короче, потом были еще две -
Илька и Венимира. Все было в точности также, аж до тошноты. Сперва смесь
страха и осторожности, потом нить симпатии, усиленная небольшими, хотя и
дорогими подарками, потом "Загрызи меня, съешь меня всю", потом
возвращение папочки, нежное прощание и все более ощутимый убыток в
сокровищнице. Я решил делать больше перерывы на уединение. Конечно, в то,
