-- Одиу женщину я уговорил, помог ей встать на штурмовку и ноги
переставлять со ступеньки на ступеньку, пока Юра ее сверху не подхватил; а
вторая, понимаешь, тоже была согласна, но все время, хотя я ей запрещал,
смотрела вниз и обмирала, а это очень опасно: вдруг на штурмовке -- и в
обморок? А она маленькая такая, как птичка, и я подумал, что сил у меня
хватит: посадил, как ребенка, на шею и вместе с ней поднялся... Ну а мужики
сами полезли, пришлось только подстраховывать... Вот и все о 16-м, а если
тебя интересует психология, то такая деталь: тот самый мордоворот, который
хотел первым спасаться, стал требовать, чтобы я его чемодан наверх поднял,
какой-то, документ показывал, начальству грозился жаловаться. Попадаются же
такие субъекты! Сказал бы ему, не будь при исполнении... Ладно. Итого нас на
17-м оказалось, считая Юру и меня, двадцать один человек, повернуться было
трудно, и у Уленшпигеля через перегородку немногим меньше. Оставаться там
было нельзя, дым так валил, что даже на свежем воздухе воэдуха не хватало,
мордоворот и о чемодане забыл, на штурмовку рвался.
-- Погоди, -- перебил Юрий, -- не двадцать един, а двадцать два, ты про
горничную забыл. Она к вам пулей на лоджию выскочила, очень кричала, не
столько от ожогов, сколько от страха. Обожгло ее не очень, колготки
подпалила.
-- Галя Макаренко, -- улыбаясь, припомнила я. -- Она и сейчас работает
на семнадцатом, только не горничной, а дежурной по этажу. Она хвасталась,
что прокатилась, как панночка у Гоголя, на шее у "красавчика пожарного". На
твоей шее, Коля?
-- На моей, -- проворчал Николай, -- я ведь ту, птичку-вевеличку, снова
на себе поднимал, и твоя панночка тоже умолила. Так в меия вцепилась, что
через боевку синяков наставила... Словом, подняли мы всех на 18-й, потом на
19-й, а там... прямо в кухню ресторана. быстро подняли, нам два повара
сверху помогали. А они там хорошо забаррикадировались, двери у них плотные,
обитые жестью, на кухне и дыма почти не было. Уленшпигель тоже своих
погорельцев поднял, оборванных и замызганых, такой антисанитарии на кухне
небось отродясь не видывали. Нас стали угощать, но мы только по чашке кофе
выпили, и то на ходу -- поспешили по внутренней винтовой лестнице, по какой
официанты с подносами ходят, прямо в ресторан, на двадцать первый этаж...
Рассказ Володи Никулькина я застенографировала, вот он без всякой
редакции:
-- Не знаю, как чувствовали себя на верхотуре товарищи капитаны, а
тогда лейтенанты Клевцов и Кожухов, а я лично чуть не помирал от страху.
Граждане, думаю, братья молочные, как пишет Зощенко, и чего я попер в
пожарные? Я ведь, Ольга, Николаевна... ладно, просто Ольга, я ведь ужасно не
люблю гореть синим пламенем, мама сто раз говорила, что лучше бы ты,
Вовочка, -- это для мамы я Вовочка, для мамы небось и сам полковник товарищ
Кожухов просто Мишенька... -- так лучше бы ты, говорит, как твой папа, стал
бухгалтером в пищеторге и тебя бы во всех магазинах цветами встречали.
Правильно, говорят, тебя народ прозвал Уленшпигелем, авантюрист ты и
шалопай, женился даже не как все люди, а в ванной -- это потому, что я со
своей Ритой в ванной познакомился, когда ее квартира горела. Недоразумение,
говорит, ты, а не пожарный, пожарные должны быть матерые, серьезные и с
усами, а ты коротышка, общий насмешник, и ветер у тебя в голове, семейным
людям на спину Нефертить клеишь и рекламу "Пейте томатный сок"
Выпалив одним духом эту тираду, Володя продолжал:
-- Но поскольку вы, Ольга Никола... или просто Ольга, в наших делах
собаку, извините, съели и вас не обманешь, признаюсь, что от страху я чуть
не отбросил сандалии, не сразу, а тогда, когда зыркнул вниз с 19-го этажа.
Мама моя родная, теща любимая! В жизни еще так не пугался, разве что когда
-- вспомнить жутко! -- шмякнул о дверь авоську с бутылками пива. Не
волнуйтесь, Ольга, и не меняйтесь в лице, не разбил, только одна чуть
треснула, не принял обратно грубиян из "Стеклотары"... С цепочки, что ли,
начинать? Впереди лейтенанты полезли, я за ними налегке: "фомич", две
спасательные веревки в мешочках, "Дымок" -- это сигареты такие, высшего
класса, и фотокарточка жены в боковом кармане. Был я третьим, чувствовал
себя человеком, а потом черт дернул начинать свою цепочку -- это когда
лейтенанты на пятой лоджии застряли. За мной Рожков Боря полез, за ним
другие на подхвате -- словом, "связали" цепочку и стали спускать артистов,
как мы их условно называли, потому что в гостиничные номера только артистов
поселяли, которые приезжали на гастроли. Мы, конечно, документов на лоджии
не проверяли, но из стенгазеты потом узнали, что одного народного артиста
спустили, двух заслуженных и сколько-то, не помню, обыкновенных, у которых
всемирная слава впереди. И знаете, что в высшей степени странно и даже
необъяснимо? Что обыкновенный, то есть менее ценный для зрителя субъект,
хочет жить ничуть не меньше, чем заслуженный и даже народный! Один
заслуженный одним обыкновенным возмущался: "Без звания, без таланта, на
ролях "кушать подано", а вперед лезет!" Это потому, что мы того самого
"кушать подано" первым спустили, у него сзади так штаны обгорели, что ни в
один ресторан не пустят. А народный оказался отличным малым, даже шутил,
хотя и зубами лязгал. Фамилию забыл, помню только, что не Смоктуновский и не
Гурченко. Вношу поправку! Я вам говорил, что там были одни артисты, но
правил нет без исключений, так как администраторы в гостиницах люди
исключительно отзывчивые и сердечные, за простое спасибо плюс десятку хоть
слона из зоопарка в люксе поселят. Вот капитану, а тогда лейтенанту Клевцову
один тип с чемоданом попался, а мне -- с тремя ящиками, и в каждом по пуду
помидоров, на рынок привез. Очень сокрушался, четвертной билет, говорит,
этой рыжей за полулюкс подарил, а для чего? Чтобы чуть не сгореть в этом
полулюксе, будь он трижды проклят! Слезу даже из меня выжал -- от
сочувствия. Ведь в самом деле чуть не сгорел, я его из полулюкса волоком до
лоджии тащил, очумелого, а он отдышался и стал оплакивать ящики, я ведь не
для себя, говорит, я для народа, который скучает зимой без помидоров.
По-настоящему веселых случаев больше не было, дальше пошла суровая проза
жизни. Одна дама, помню, как встала на штурмовку, так и отключилась -- Боря
Рожков на лету за рукав норковой шубки поймал, а рукав лопнул, чуть оба не
полетели. Боря потом еще извинялся за шубу, дорогая вещь, а дама после
пожара его разыскала и до сих пор письма к праздникам пишет. И еще случай,
когда я стоял на 16-м и одного погорельца за волосы наверх тащил, тоже
вырубался, но не от нервов, а от ожогов, страшновато на него смотреть было.
А жонглерка, что ли, одна была прехорошенькая, такую я бы тоже, как
лейтенант, себе на шею посадил, так нет, для нее лестница как для рыбы вода,
любому из нас даст сто очков вперед... Сколько людей всего спустил-поднял?
Для благодарности в личное дело много, для ордена мало, в самый раз на
медаль хватило, а мне больше ничего не надо, я человек маленький, сто
шестьдесят пять сантиметров. Да, самое главное, чуть не забыл! На кухне
поваром отцов брат был, дядя Андрей. Увидел меня, прослезился, "виват
Никулькиным!" орал и шницель мне в зубы сунул, когда мы в ресторан побежали.
6. АГОНИЯ БОЛЬШОГО ПОЖАРА
К тому времени, когда Клевцов и его товарищи бежали к ресторану,
газодымозащитники Головина и Баулина уже поднимались на 15-й этаж.
До конца Большого Пожара оставалось минут тридцать.
Потом, когда все останется позади и можно будет трезво оценить боевые
действия, Кожухов скажет, что главной своей удачей считает "попадание иа
исполнителей" -- на первопроходца Клевцова и на сержанта Никулькина,
самостоятельно, без подсказок, рискнувшего связать вторую цепочку. О своей
же идее он заметит, что "она лежала на поверхности и пришла бы в голову
всякому".
А пока, в эти последние тридцать минут, Кожухов испытывал огромное
удовлетворение от сознания того, что пожар в главном здании локализован и в
пылающий факел высотка не превратилась. И не превратится -- теперь, после
того как начали тушить 15-й этаж. Кожухов был в этой уверен. И потому, что
по внутренним лестницам наверх шли отборные силы, и потому, что ветер стих,
и потому, чте интуиция пожарного, никогда не подводившая Кожумва, заверяла
его, что до ресторана огонь теперь не дойдет -- его задавят на подступах.
Боевой участок на крыше кинотеатра прекращал свое существование.
Десятки людей, спасенных по штурмовкам, были эвакуированы с крыши по
автолестнице, Других, отсеченных огнем на 15-м, подняли наверх, а
большинство бойцов, осуществлявших эти операции, влились в подразделения,
штурмующие высотку изнутри.
Но не успел Кожухов сообщить по рации Чепурину, что спускается вниз,
как из эфира послышался голос Баулина: "Первый, я Восьмой, прием!..
Внутренний водопровод на 15-м отказал, работаем одним стволом, срочно нужны
рукава на вторую линию!"
Убедившись в том, что Чепурин все слышал и распорядился, Кожухов
сообщил ему, что принимает боевой участок на 15-м этаже,, включился в КИП,
вошел в высотку и вместе со связным сержантом Бровиным стал подниматься по
внутренней лестнице.
Она была неузнаваема, красавица высотка, с ее изящной отделкой,
многочисленными панно и витражами, паркетными полами и мебелью, сработанной
по эскизам местных художников. Многие помещения превратились в выгоревшие
бетонные коробки, полы по щиколотку были залиты водой, с потолков свисали
обрывки проводов, а трубы коммуникаций от страшного жара либо полопались,
либо скрутились в узлы. Вот такая она, неэстетичная, наша работа, в который
раз подумал Кожухов, никого и не позовешь полюбоваться результатами своего
труда -- отшатнутся; пострадавший будет во всем обвинять пожарных, которые
пришли на помощь слишком поздно, спасенный в лучшем случае поблагодарит и
эабудет, а городское начальство, подсчитав убытки, обязательно проворчит,
что уж очень пожарные разошлись -- и воды слишком много пролили, и паркетные
полы, стены изуродовали (а их вскрывали, чтоб потушить огонь в пустотах), и
вообще нужно было работать поаккуратней, народное добро все-таки. А о том,
что без пожарных от всего этого добра осталось бы одно воспоминание, мало
кто подумает, а если и подумает, то непременно напомнит: "Вы же за это
деньги получаете". Будто то, что сделал Лавров, Гулин, Клевцов, Никулькин и
их товарищи, можно оценить в деньгах...
Сверху спускались бойцы, вынося пострадавших, а лестница была узкая, и
Кожухов останавливался, пропуская их; пострадавших, однако, отметил он, для
такого пожара было относительно немного -- и большинство людей с лоджий
эвакуировали, и счастье помогло: поезд с артистами драматического театра из
Москвы только в эти минуты прибывал на городской вокзал, об этом рассказал
иа крыше один артист, приехавший на сутки раньше товарищей. Не хотелось
думать, что произошло бы, окажись в номерах те самые полсотни человек,
которые сейчас выходили на перрон.
Поднимаясь и вынужденно отдыхая, пока спускали пострадавших, Кожухов
подмечал то, что потом скажет на разборе: вот здесь догорает паркет -- не
вскрыли и не полили; на 13-м полно дыма -- проморгали какой-то очажок; тут
валяется крышка от противогаза -- значит, кто-то работает с опасностью для
жизни, зацепится за что-нибудь, разорвет дыхательный мешок КИПа и может
наглотаться дыма.
На марше перед 15-м Кожухов пропустил двух бойцов, выносивших на руках
