Я откладываю бумажник в сторону.
Кроме него, в карманах была мелочь, связка ключей, серебряная зубочистка,
чековая книжка на его имя, ручка из накладного золота...
Ничего необычного...
- Ну вот,- говорит служащий морга. Он закончил с Бальменом.
Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.
Я осматриваю его фигуру.
- Никаких ран?
- Никаких,- подтверждает сторож.
Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в
черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье.
- Господин профессор-- почтительно начинает сторож.
Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему
сразу видно, что настоящие его приятели - те, кто навсегда перешел в
горизонтальное положение... Он открывает маленький кожаный чемоданчик,
вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу
Бальмена сверху донизу.
Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!
Наконец он распрямляется и смотрит на меня.
- Этот человек умер от сердечного приступа,- говорит он.
Мне кажется, я сплю.
- Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет
меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие.
- Абсолютно уверен,- говорит он.- Вскрытие даст нам формальное
подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.
- Раз он сказал, так оно и есть,- уверяет меня сторож.- Я ни разу не
видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам
скажет, от чего помер баран!
- Сердечный приступ!- бормочу я.
Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной
смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду... На мой взгляд,
в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики...
Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я
работаю в Секретной службе, и такого рода дела - не моя сфера.
Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких
ожиданий долга.
Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции
Шардоном - славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта...
- А!- говорю.- Так это дело поручено тебе?
- Да,- отвечает он.
Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна!
У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством.
Я сообщаю ему все, что знаю.
- Самый улет,- говорю,- то, что он умер естественной смертью.
- Не может быть!
- По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. -
Удачи, сынок!
У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо
освещается, как витрина на Рождество.
- А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!
- Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас,
мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень - час, когда желудки
начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один
китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто
объедение. Come with me, darling!
Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на
плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос.
С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость.
Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт.
Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это
уже исключительный случай для по-настоящему добродетельных девушек. С
Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку... Стаканчик
"куантро", и она уже готова отдать себя всю целиком!
В три часа пополудни - время французское - я даю сеанс моих
внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать
ее на абонемент.
Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной
второй половины дня.
Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-Прэ. У
малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная
губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо
напечатанную афишу.
Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно. На кого
я похож с этой повисшей на мне влюбленной дурочкой? На деревенского лопуха в
свадебном путешествии!
В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст
мне солидности.
Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу. Читаю
статью и узнаю потрясающие вещи!
Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара.
Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня
утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его
сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку.
Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо,
пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то
узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили
в криминальную полицию.
И вся история...
Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже
навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный
старичок с больным сердцем умер сам по себе...
- Ну, возвращаемся!- внезапно говорю я. Малышка встает.
В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все
просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека: "На
помощь"?
Глава 3
Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты. Мне
совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он
рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме...
Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.
Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог,
чтобы смыться.
- Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините,
Эктор?
Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и
любовь, обычно бывает взаимной.
- Вечная гонка по горам и долам?- замечает он с кислой миной.
- Ну да!- отвечаю.- Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.
Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в
забытом отделе одного заштатного министерства.
Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.
- До свидания,- говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить
покраснеть мою маму: - Ведите себя благоразумно!
Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.
Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не
выношу тупиц!
Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы.
Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем
солнце.
Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время. В этот
момент в Службе полный штиль.
Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на
меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом...
Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно
добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток,
улыбающихся мне.
В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные
симпатии...
Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную
мысль... Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались... Кино?.. В
одиночку туда идти совсем не фонтан!
Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом,
нельзя, чтобы это вошло в привычку...
Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади
Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и
непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.
Как поется в песне: "Мы сделали это, почти не подумав!"
Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре
Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.
Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне
весны?
Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах,
совершенно белых щеках...
О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине...
Дом сто двадцать. Это здесь.
Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и
подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.
После короткого колебания захожу в дом... Комнатка консьержки, откуда,
как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.
Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой
кружки сладкого вина.
- Чё вы хотите?- спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот
короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.
- Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд,
тяжелый, как мокрое знамя.
- Он окочурился,- непочтительно говорит она.
- Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?
Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я
констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.
Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.
- Четвертый этаж, слева.
С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.
- Спасибо!- говорю я.- Ваше здоровье...
Поднимаюсь по лестнице. Три этажа - это большой подъем! Останавливаюсь
перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.
Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк
и, возможно, жил совсем один.
Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной
оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.
Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше. Похож
на туберкулезника... Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы
пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня
день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и
бесчеловечные, как у всех ему подобных... Тонкие руки дрожат.
Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает
ресницами.
- Месье?..
- Здравствуйте,- говорю я.- Это квартира месье Бальмена?
- Да...
- Полиция...
Он в испуге отшатывается.
- Господи!
- Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.
- Нет,- отвечает,- я его друг...
В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь...
Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи,
порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу
бабозаменителей. Это просто физическое отвращение...
- Друг или жена?- спрашиваю я в лоб.
Новый испуганный жест "дамочки".
Но педики любят, когда их немного встряхивают.
- О, господин инспектор!- жеманничает он.
- Комиссар,- поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.
Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю
мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.
- Мы можем поговорить, да?- спрашиваю.
- Разумеется. Проходите!
Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого. Я
усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли
они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать
из себя Жюльетт Рекамье.
На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок...
Странный туалет для траура...
- Как ваше заглавие?- спрашиваю я.
- Мое... что?
- Ваше имя.
- А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово...
