Кривошеин опустился в кожаное кресло возле стола. - Самоорганизующаяся
машина, об идее которой я докладывал на ученом совете прошлым летом,
действительно смогла развиваться... и развилась до стадии, на которой
попыталась создать человека. Меня. Ну, и, как водится, первый блин
комом".
- Да, но почему я ничего об этом не знал?! - вне себя спросил
Азаров, вспомнив о позавчерашнем унизительном разговоре со
следователем и о прочих переживаниях этих дней. - Почему?
Кривошеина охватило бешенство.
- Черт побери! - Он яростно подался вперед, стукнул кулаком по
мягкому валику кресла. - А почему вы не спросите, как мы это сделали?
Как нам удалось такое? Почему вас в первую очередь занимает личный
престиж, субординация, отношение других к вашему директорскому "я"?
Сообщение Кривошеина сначала дошло да Азарова в самом общем виде:
получен некий результат. Мало ли о каких результатах сообщали ему
заведующие отделами и лабораториями, сидя вот так же напротив в
кожаном кресле! И только с изрядной задержкой Аркадий Аркадьевич начал
постигать, какой это результат. Мир пошатнулся и на минуту стад
нереальным. "Не может быть! Да нет, в том-то и дело, что может...
Тогда, все сходится и становится объяснимым".
Академик, заговорил другим тоном.
- Безусловно, это... это грандиозно. Приношу свои поздравления,
Валентин Васильевич. И... извинения. Я погорячился, вышло неловко.
Тысяча извинений! Это действительно очень большое... э-э...
изобретение, хотя идеи о передаче я синтезе информации, заложенной в
человеке, высказывались еще покойным Норбертом Винером. (Кривошеин
усмехнулся.) Впрочем, это, разумеется, не умаляет... Я помню вашу
идею, видел позавчера в лаборатории некоторые... э-э... результаты
работ. Поскольку я сам в определенной мере причастен к системологии
(Кривошеин снова усмехнулся), то, следовательно, достаточно
подготовлен, чтобы принять то, что вы сказали. Разумеется,, а от души
поздравляю вас! Но согласитесь, Валентин Васильевич, что это
счастливое для науки событие могло бы носить менее озадачивающий в
даже в известной мере скандальный характер, если бы вы в течение
последнего года работы держали меня в курсе дела.
- К вам трудно попасть на прием, Аркадий Аркадьевич.
- Гм... позвольте все же не считать ваш довод основательным,
Валентин Васильевич! - Азаров нахмурил брови. - Я допускаю, что вас
унижает процедура приема (хотя все сотрудники института проходят через
нее, да и мое самому приходится подвергаться ей в различных
инстанциях). Но вы могли мне позвонить, оставить записку (не
обязательно докладную, по установленной форме), посетить меня на
квартире, наконец!
Аркадий Аркадьевич все-таки не мог подавить в себе оскорбленности.
"Вот так... работаешь, работаешь!" - вертелось у него в голове. С
давней веры, и тех времен, когда его неудачный опыт с гелием в руках
другого исследователя обернулся открытием сверхтекучести, Аркадий
Аркадьевич таил к себе надежду увидеть, найти и понять новое в
природе, в мире. Он мечтал об открытии сладостно а боязливо, как
мальчишка о патере невинности. Но не везло. Другим везло, а ему нет!
Была квалифицированная, нужная, отмеченная многими премиями и званиями
работа, но не было открытия - вершины познания.
И вот во вверенном ему институте сделалось без него и прошло мимо
него огромное открытие, по сравнению с которым и его деятельность, и
деятельность всего института кажется пигмейской! Обошлись без него.
Более того: похоже, что его избегали. "Как же так? Что он - считал
меня непорядочным человеком? Чем я дал повод так думать о себе?" Давно
академику Азарову не приходилось испытывать таких сильных чувств, как
сейчас.
- М-да... Разделяя вашу радость по поводу открытия, Валентин
Васильевич, - продолжал академик, - я тем не менее озадачен и огорчен
таким отношением. Возможно, это шокирующе звучит, но меня этот вопрос
занимает не как ученого и не как вашего директора, а как человека:
почему же так? Ведь вы не могли не понимать, что моя осведомленность о
вашей работе не повредила бы, а только помогла бы вам: вы были бы
обеспечены надежным руководством, консультациями. Если бы я счел, что
требуется усилить вашу тему работниками или снабжением, то было бы
сделано и это. Так почему же, Валентин Васильевич? Я, конечно, не
допускаю мысли, что вы опасались за свои авторские права...
- И тем не менее не удержались, чтобы не высказать такую мысль, -
грустно усмехнулся Кривошеин. - Ну ладно. В общем-то хорошо, что вас
данный факт занимает прежде всего как человека, это обнадеживает...
Одно время мы колебались, рассказать вам о работе или нет, пытались
встретиться с вами. Контакт не получился. А потом рассудили, что пока,
на этапе поиска, так будет лучше. - Он поднял голову, посмотрел на
Азарова. - Мы не очень верили в вас, Аркадий Аркадьевич. Почему? Да
хотя бы потому, что вот и сейчас вы перво-наперво попытались, не узнав
сути дела, поставить открытие и его авторов на место: Винер
высказывал... Да при чем здесь винеровская "телевизионная" идея - у
нас все по-другому! Какие уж тут были бы консультации: вам, академику,
да показать свое незнание перед подчиненными инженерами... И еще
потому, что вы, прекрасно понимая, что ценность исследователя не
определяется ни его степенью, ни званием, тем не менее никогда не
отваживались ущемить "остепененных", их неотъемлемые "права" на
руководство, на вакансию, на непогрешимость суждений. Думаете, я не
знал с самого начала, какая роль мне была отведена в создании новой
лаборатории? Думаете, не повлияло на этот последний опыт ваше
предупреждение мне после скандала с Хилобоком? Повлияло. Поэтому и с
работой спешил, на риск шел... Думаете, не влияет на отношение к вам
то обстоятельство, что в нашем институте заказы для выставок и
различных показух всегда оттесняют то, что необходимо для
исследований?
- Простите, но это уж мелко, Валентин Васильевич! - раздраженно
поморщился Азаров.
- И по такой мелочи приходилось судить о вас, другого-то не было.
Или по той "мелочи", что такая... такой... ну, словом, Хилобок
благодаря вашему попустительству или поддержке, как угодно, задает тон
в институте. Конечно, рядом с Гарри Хилобоком можно чувствовать свое
интеллектуальное превосходство даже в бане!
В лицо Азарову бросилась краска: одно дело, когда что-то понимаешь
ты сам, другое дело, когда об этом тебе говорят подчиненные. Кривошеин
заметил, что перехватил, умерил тон.
- Поймите меня правильно, Аркадий Аркадьевич. Мы хотели бы, чтобы
вы участвовали в нашей работе - именно поэтому, а не в обиду вам я и
говорю все начистоту. Мы многого еще не понимаем в этом открытии:
человек - сложная система, а машина, делающая его, еще сложнее. Здесь
хватит дел для тысячи исследователей. И это наша мечта - окружить
работу умными, знающими, талантливыми людьми... Но, понимаете, в этой
работе мало быть просто ученым.
- Хочу надеяться, что вы все-таки более подробно ознакомите меня с
содержанием вашей работы. - Азаров постепенно овладевал собой, к нему
вернулось чувство юмора и превосходства. - Возможно, что я вам
все-таки пригожусь - и как ученый и как человек.
- Дай-то бог! Познакомим, вероятно... не я один это решаю, но
познакомим. Вы нам нужны.
- Валентин Васильевич, - академик поднял плечи, - простите, не
намереваетесь ли вы решать вопрос, допускать или не допускать меня к
вашей работе, совместно с вашим практикантом-лаборантом?! Насколько я
знаю, больше никого в вашей лаборатории нет.
- Да, и с ним... О господи! - Кривошеин выразительно вздохнул. -
Вы готовы принять, что машина может делать человека, но допустить, что
в этом деле лаборант может значить больше вас... выше ваших сил! Между
прочим, Михаил Фарадей тоже был лаборантом, а вот у кого он служил
лаборантом, сейчас уже никто не помнит... Все-таки подготовьте себя к
тому, Аркадий Аркадьевич, что когда вы придете в нашу работу - а я
надеюсь, что вы придете! - то не будет этого академического "вы наши
отцы, мы ваши дети". Будем работать - и все. Никто из нас не гений, но
никто и не Хилобок...
Он взглянул на Азарова - и осекся, пораженный: академик улыбался!
Улыбался не так фотогенично, как фотокорреспондентам, и не так тонко,
как при хорошо рассчитанной на успех слушателей реплике на ученом
совете или на семинаре, а просто и широко. Это выглядело не весьма
красиво от обилия возникших на лице Аркадия Аркадьевича морщин, но
очень мило.
- Послушайте, - сказал Азаров, - вы устроили мне такую встрепку,
что я... ну да ладно [Читателя просят помнить, что перед ним
научно-фантастическое произведение. (Прим. автора.)]. Я ужасно рад,
что вы живы!
- Я тоже, - только и нашелся сказать Кривошеин.
- А как теперь быть с милицией?
- Думаю, что мне удастся и их... ну, если не обрадовать, то хотя
бы успокоить.
Кривошеин простился и ушел. Аркадий Аркадьевич долго сидел,
барабанил по стеклу стола пальцами.
- Н-да... - сказал он.
И больше ничего не сказал.
"Что еще нужно учесть? - припоминал Кривошеин, шагая к остановке
троллейбуса. - Ага, вот это!"
"...30 мая. Интересно все-таки прикинуть: я шел на обычной
прогулочной скорости - 60 километров в час; этот идиот в салатном
"Москвиче" пересекал автостраду - значит, его скорость относительно
шоссе равна нулю. Да и поперечная скорость "Москвича", надо сказать,
мало отличалась от нуля, будто на тракторе ехал... Кто таких ослов
пускает за руль? Если уж пересекаешь шоссе с нарушением правил, то
хоть делай это быстро! А он... то рванется на метр, то затормозит.
Когда я понял, что "Москвич" меня не пропускает, то не успел даже
нажать тормоз.
...Кравец Виктор, который ездил на 18-й километр за останками
мотоцикла, до сих пор крутит головой:
- Счастливо отделался, просто на удивление! Если бы ты шел на
семидесяти, то из останков "явы" я сейчас, бы сооружал памятник, а на
номерном знаке, глотая слезы, выводил: "Здесь лежит Кривошеин -
инженер и мотоциклист".
Да, но если бы я шел на семидесяти, то не врезался бы! Интересно,
как произвольные обстоятельства фокусируются в фатальный инцидент. Не
остановись я в лесу покурить, послушать кукушку ("Кукушка, кукушка,
сколько лет мне жить?" - она накуковала лет пятьдесят), пройди я
один-два поворота с чуть большей или чуть меньшей скоростью - и мы
разминулись бы, умчались по своим делам. А так - на ровной дороге при
отличной видимости - я врезался в единственную машину, что оказалась
на моем пути!
Единственно, что я успел подумать, перелетая через мотоцикл:
"Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?"
Поднялся я сам. У "Москвича" был выгнут салатный бок. Перепуганный
водитель утирал кровь с небритой физиономии: я выбил локтем стекло
кабины - так ему и надо, болвану! Моя бедная "ява" валялась на
асфальте. Она сразу стала как-то короче. Фара, переднее колесо, вилка,
трубка рамы, бак - все было разбито, сплюснуто, исковеркано.
...Итак, начальную скорость 17 метров в секунду я погасил на
отрезке пути менее метра. При этом мое тело испытало перегрузку... 15
земных ускорений! Ого!
Нет, какая все же отличная машина - человек! Мое тело меньше чем
за десятую долю секунды успело извернуться и собраться так, чтобы
встретить удар выгоднейшим образом: локтем и плечом. А Валерка
доказывал, что человек не соответствует технике. Это еще не факт! Ведь
если перевести на человеческие термины повреждения мотоцикла, то у
