Когда вы в Петербург намерены двигаться?
- Часа через три. Я только что закончил осмотр. Сейчас начинаем
паковаться - уложимся и вылетаем сразу.
- Вы уж там... Осмотрите корабль перед вылетом.
- Тьфу-тьфу-тьфу. Правда, собственной тени пугаться начнешь. Адово
душегубство какое-то.
- Еще вопрос, Сереженька. Сколько времени нужно, чтобы укрепить такой
гостинец на обшивке?
Стачинский хмыкнул.
- Две с половиной секунды. Секунда, чтобы запустить руку за пазуху
или в висящую на плече сумку, секунда, чтобы вынуть, и полсекунды, чтобы,
поднявшись на цыпочки, сделать "шлеп!".
- Понял, - опять сказал я. - Ладно... Как там погода?
- Спасибо, что хоть не льет. А у вас?
- А у нас - льет с нас, - ответил я. - Ну, счастливо. Если в
лаборатории что-то выяснится дополнительно - звони. Я пока обратно не
собираюсь.
Повесил трубку и поднял глаза на смирно ждущего Болсохоева - тот
жмурился, подставляя лицо вентилятору; волосы его, черные и жесткие,
ершились и танцевали в потоке воздуха.
- Ну вот, - сказал я. - Взрывное устройство, которое мог бы собрать и
ребенок. Хорошо, что у нас так редки дети с подобными наклонностями.
Кислородный патрон и кислотная капсула.
Болсохоев открыл глаза и опять удрученно покивал. Потом вдруг
встрепенулся, чуть косолапя - видно, ногу отсидел - подбежал к телефону и
сдернул трубку. Я отодвинулся, чтобы не мешать. Болсохоев набрал какой-то
короткий номер и, дождавшись, когда там поднимут трубку, темпераментно
заговорил по-казахски. Я отодвинулся еще дальше; тут уж я, черт бы меня
побрал, не мог сказать даже "дидад гмадлобт". Отвратительное ощущение -
безъязыкость; сразу чувствуешь себя посторонним и ничтожным. Болсохоев
делал виноватые глаза, а, улучив момент, прикрыл микрофон рукою и шепотом
сказал:
- Извините, Александр Львович. Сегодняшний дежурный по складу не
понимает по-русски.
- Оставьте, Яхонт Алдабергенович. Это не он не понимает по-русски, а
я не понимаю по-казахски. К сожалению. Я к вам прилетел.
Болсохоев чуть улыбнулся, уже слушая, что ему говорят оттуда. Потом
что-то сказал, кивнув, и повесил трубку. Помолчал. Некоторое время мы
молча смотрели друг на друга.
- Не далее как позавчера Кисленко получал на складе жидкий кислород.
Восемнадцать патронов. На вчерашний день планировался длительный
сверхвысотный полет экологического зонда "Озон", это для него.
- Надо проследить судьбу каждого патрона, - сказал я. - Не мог ли кто
кроме...
- Проследим, - ответил Болсохоев. Помедлил. - Да он это, он,
Александр Львович.
- И выяснить, кто дал Кисленко приказ на получение кислорода и когда,
- я снова потер лоб. - Ох, вижу, что он... Давайте свидетелей Яхонт
Алдабергенович. И первым - того, кто видел, что Кисленко "как бы не в
себе".
Наладчик Асланов показал, что позавчера, то есть в день накануне
катастрофы, он встретил Кисленко у проходной. Видимо, тот возвращался из
дома после обеда. Он стоял у внутреннего выхода, уже на территории
аэродрома, и разглядывал собственный пропуск, очевидно, только что
предъявленный охраннику. Асланов пошутил еще - дескать, себя на фотографии
узнавать перестал, стареешь - толстеешь? Кисленко поднял на него глаза, и
они были какие-то странные, погасшие и тупо-недоуменные, словно техник и
Асланова, старого своего приятеля и неизменного партнера по домино и
нардам, не узнал, вернее, не сразу узнал, а с трудом вспомнил. Асланова
поразило лицо Кисленко - оно было усталым и то ли ожесточенным, то ли
горестным. "Я было подумал, у него по меньшей мере жена при смерти", -
сказал Асланов. Впрочем, это выражение мгновенно пропало, Кисленко овладел
собой. Он как-то невнятно отшутился - Асланов даже не запомнил, как именно
- но произнес непонятную, запомнившуюся фразу: "С ума все посходили, что
ли..." Асланов, слегка обидевшись, попросил уточнить, но Кисленко, видимо,
уже окончательно очнувшись, засмеялся, хлопнул его по плечу и сказал: "Это
я о своем". Потом пошел к ангарам. Отзыв о Кисленко в целом - самый
положительный: отличный товарищ, прекрасный работник, настоящий коммунист.
Электротехник Чониа показал, что вечером того же дня застал Кисленко
в мастерской, тот что-то вытачивал на токарном станке. Кроме него, в
помещении никого уже не было. Чониа, зашедшему в мастерскую случайно, в
поисках потерянной записной книжки - он нашел ее позже совсем в другом
месте, в столовой - показалось, что Кисленко был смущен и обеспокоен
встречей. Чониа ни о чем его не спрашивал, но Кисленко сам пустился в
объяснения: дескать, варганит сынишке подарок ко дню рождения... Между
прочим, у сыновей Кисленко дни рождения в ноябре и в марте. Но в ходе
разговора Чониа об этом не вспомнил - он был озабочен потерей и быстро
ушел. Отзыв о Кисленко в целом - самый положительный: такого
справедливого, отзывчивого, всегда готового помочь человека редко
встретишь.
Сразу трое свидетелей показали, что в утро перед катастрофой Кисленко
выглядел сильно возбужденным. Но значения этому не придали тогда - все
были в приподнятом настроении, зная, что предстоит встреча с великим
князем, человеком, которого, как я лишний раз убедился, все здесь глубоко
уважали. Зато, вернувшись с поля на тягаче, Кисленко преобразился - из
него будто пружину какую-то вынули, он оглядывался, как бы не очень хорошо
понимая, где он и что здесь делает. Вздрагивал от малейшего шума; когда к
нему неожиданно обратились сзади, вскрикнул. Впрочем, он почти сразу ушел.
Обедать, так решили все. Отзывы о Кисленко - самые положительные.
В обогатитель регенерационной системы готового к полету "Озона" были
установлены все восемнадцать патронов. Запуск был сорван лишь начавшейся в
связи с гибелью "Цесаревича" суматохой. Элементарная проверка показала,
что один из установленных патронов - пустой, уже отработанный.
Устанавливал патроны Кисленко. Накладную на получение кислорода подписал
начальник метеослужбы космодрома Сапгир. Полеты такого профиля были
довольно обычной практикой: метеорологи тщательно следили за состоянием
атмосферы на различных высотах над Тюратамом, пытаясь однозначно выяснить,
влияют на нее губительным образом, или все-таки нет, запуски больших
кораблей.
Около восьми вечера мы с Болсохоевым позволили себе прерваться и
выпить по стакану кофе с бутербродами. Но не успел я и первого глотка
спокойно проглотить, как посыпались очередные новости.
Вернулись ребята Болсохоева и гордо протянули Яхонту Алдабергеновичу
пропуск Кисленко. Они нашли его в одном из рейсовых автобусов, ходивших от
аэродрома к городу и обратно; нашли бы и раньше, но как на грех, как раз
сегодня этот автобус не вышел на линию, что-то там было не в порядке с
коробкой передач. Пропуск валялся на полу под одним из сидений,
полуприкрытый отставшей от металлического днища резиновой подстилкой. Он
был совершенно цел; очевидно, Кисленко над ним уже не упражнялся.
Прихлебывая кофе, я со скорбным удивлением рассматривал лицо на фотографии
- обычное лицо славного человека средних лет, испуганно-напряженное, как
это всегда бывает на фото в служебных документах, с близорукими морщинками
у глаз, с небольшой родинкой на левой щеке, с мягкими губами; под левый
параболоид этот человек поставил мину. Не понимаю, думал я, не понимаю. "С
ума все посходили, что ли..." Не понимаю. И тут явился Григорович - ничего
не нашедший Климов пришел еще раньше и тихо стушевался в углу, у открытого
окна, тет-а-тет со своими жуткими папиросами. Григорович тоже ничего не
нашел - никаких иных странностей, кроме обгоревших корочек документов. И
жена Кисленко, уже не на шутку встревоженная исчезновением мужа и наше
активностью, ничего интересного не смогла для него припомнить. Правда, в
ночь перед катастрофой Кисленко почти не ложился; она оставила его в
кабинете, с непонятной пристальностью изучавшего позаимствованный у
старшего сына школьный учебник "История России в новое время" - почитает с
каким-то изумлением, поднимает глаза, шевеля губами, потом опять почитает.
Но разве все это предосудительно?
А в целом он был, как всегда. Очень усталый только. Очень.
Опустошенный какой-то. Но она решила, что просто было много работы в связи
с отлетом наследника, и ничего спрашивать не стала.
Одну странную фразу он сказал ей, и от этой фразы теперь, задним
числом, можно было белугой завыть. Уже уходя поутру на работу в день
катастрофы, чмокнув жену в щеку, он улыбнулся как-то необычно жестко и
проговорил: "Ну ладно. Буду отдуваться за вас за всех, чистоплюев
блаженненьких. Жаль, до самого мне уж не дотянуться". Она спросила, что он
имеет в виду - а он не ответил.
Я снова нацелился было на свой бутерброд, и позвонил телефон.
Болсохоев снял трубку, алекнул, послушал и протянул трубку мне.
- Круус, - сказал он.
- Трубецкой, - произнес я в трубку.
- Мы нашли его, - от явного волнения Круус сильнее обычного
растягивал свои каучуковые эстляндские гласные. - Приезжайте, это пятый
пункт неотложной наркологии. Кисленко очень плох. И хуже всего то, что я
не понимаю, что с ним.
3
Кисленко нашли около двух часов дня на улице, неподалеку от остановки
автобуса аэродром - город, но не той, на которой он обычно выходил, а
двумя позднее; похоже, свою он просто-напросто проехал. Видимо, в автобусе
ему стало худо, он начал терять разумение - но еще выбрался как-То, добрел
до укромной, притаившейся на бережку арыка, в тени карагачей, скамейки, и
тут окончательно потерял сознание. В какое время это было - точно сказать
невозможно; Тюратам - город рабочий, днем на улице редко кого встретишь.
Набрели на Кисленко два гимназиста, шедшие домой после занятий. Кликнули
городового. Вот картина: завалившись набок, сидит на лавочке человек, изо
рта - струйка слюны, припахивает спиртным, брюки мокрые, моча. Конечно,
городовой решил, что человек пьян до утери человеческого облика. Вызвал
"хмелеуборщиков". Те, хоть случай и редкий, особливо рефлектировать не
стали; привезли на пункт, сделали промывание желудка, укол и оставили
просыпаться. Во время перевозки Кисленко бормотал что-то, как бы бредил,
но кто же прислушивается в таких случаях? Правда, один санитар, из
молодых, видно, ему все это еще в новинку казалось, зафиксировал на
редкость, с его точки зрения, нелепую фразу - нелепостью своей она в
память и врезалась. Неразборчиво пробубнив что-то насчет, как он непонятно
выразился, "демогадов", Кисленко вдруг очень ясно сказал: "Народу жрать
нечего, а вам тут обычных начальников мало, еще и царей опять развели..."
Двое других подтвердить показания молодого коллеги не взялись, но
один неуверенно покивал: да, про царя что-то было, но что именно - не
отложилось.
Лишь утром врачи забеспокоились всерьез - Кисленко не приходил в
себя; уже он явно не спал, а был без сознания, и по временам дико
вскрикивал. Взяли анализы. Следов употребления наркотиков не обнаружили,
следы алкоголя - в минимальном количестве. Столь гомеопатическая доза
никак не могла вызвать подобный эффект. Наверное, так я подумал, Кисленко
просто хлебнул граммов полста для храбрости перед самым делом или сразу
после него, чтобы расслабиться. Не более. Но расслабиться у него не
получилось.
Его пытались привести в себя. От средств самых элементарных, вроде
нашатыря, до сложных комплексных уколов - все перепробовали, и все тщетно.
