позавчера родила двойню, мальчика и девочку. Танцуй и задирай нос. Было
довольно тяжело, но обошлось. Вчера мы с Поленькой их навещали. Такие
хорошенькие! И, честное слово, вылитый ты, мне даже завидно. Саша, может,
мы тоже еще кого-нибудь родим? Я с готовностью. Дом о четырех углах
строится, пусть будет четыре. Или у тебя четвертый уже есть, только мы со
Станиславой не знаем? Шучу. Ты же мне все-все рассказал, правда? Поля так
серьезно пыталась за младенчиками поухаживать, и поиграть, и смотрела, как
Станислава кормит. Но мы, конечно, пока ей не говорим, что это твои. Тут
еще предстоит как-то разбираться. Как и с их фамилией. А эта чудачка
знаешь, что придумала? Она их назвала твоим и моим именем. Хочу, говорит,
чтобы вы и в будущем поколении были неразлучны. Завтра их выпускают домой.
Я сейчас, прости, больше не могу писать - побегу к ней сказать, что ты
нашелся, она ведь тоже места себе не находила, и вдруг тоже захочет тебе
черкнуть пару строк. Целую, Сашенька. Жду не дождусь. Поговорить не с кем,
и снишься ты мне все время. Даже просыпаюсь от того, что стонать начинаю.
Возвращайся скорее.
Жена.
P.S. Тебя уже неделю дожидается письмо из Бразилии. Я его положила
тебе посреди стола, и каждый день сдуваю пыль. Надеюсь, это не мина?"
И сразу же, за следующей строкой, но другим почерком - чуть неровным,
явно рука еще не тверда:
"Саша, любимый, здравствуй. Я всегда знала, что все у тебя будет
хорошо и замечательно, поэтому иногда даже противно было видеть, как вы
волнуетесь и конспирируетесь. Впрочем, поздравляю тебя - а ты поздравь
меня. Я так благодарна тебе за них. На всю жизнь. Такой счастливой я
никогда не была. Ну разве что когда ты меня в первый раз обнял-поцеловал,
но и то меньше, уж извини. Ждем".
Сначала она написала "Жду", потом зачеркнула жирно, двумя чертами,
именно так, чтобы легко было прочитать это "Жду", а сверху написала
"Ждем". Я усмехнулся, чувствуя, что едва не плачу от избытка чувств.
Все-таки она немножко позерка.
Я читал - и тошнота унималась, и мертвый Трубников понемногу оживал и
становился мной.
Что же вы делаете, люди. Друзья... господа, товарищи... братья и
сестры... господи, даже слов в этом ящике не осталось не заблеванных, не
сочащихся кровью!
С письмом в руке я подошел к окну.
Ограненный набережными, укутанный скверами, тек Изар. Дыбились Альпы
вдали. И хрупкий серпик месяца едва заметно млел в бледном небе зимнего
дня. Скоро - звезды.
Прекрасный, безграничный, зовущий мир - а вы, не слыша зова, умираете
в этом окаянном сундуке! Идите к нам! Ведь не исчадия же ада вы - вы
добрые, заботливые, смелые, даже честные иногда, я видел, только вы все
отравлены, господи, от североамериканского континента до афганского
душмана, у вас все смещено, нацелено не на то; и потому идет впустую, а то
и во вред. Но не одни же маньяки прилетают сюда - а Хаусхоффер, Трубников,
а бесчисленные иные, о которых мы не знаем ничего именно потому, что они
не стали убивать, а начали жить с нами, как мы. Значит, в этом нет ничего
невозможного!
Я вновь стал перечитывать письмо. И от преданных слов, таких разных у
разных людей, во мне крепла уверенность, которая только и дает силы жить -
божественная уверенность в том, что все мы, все, будем вместе долго-долго.
Будем жить долго-долго. Быть может, как всегда заверяет Лиза, - вечно.
Завтра они выходят. Заседание СБ - в лучшем случае послезавтра. Успею
проскользнуть. Хотелось бы сегодня, конечно, потолковать за рюмочкой с фон
Крейвицем, отличный мужик оказался. Но, что называется, там магнит
попритягательней.
Тяжелый ковер глушил шаги. Беззвучно, как божий ангел, я подошел к
телефону и снял трубку.
- Бары... пардон. Фройляйн! Когда у вас ближайший рейс на Петербург?
Люблю.
