полтораста грамм суррогатной ларьковой водки.
Медленно расхаживая взад-вперед по комнатушке и глядя на вздутые,
отвалившиеся по углам обои, я потягивал из стакана. Жидкость была
сладковатой и тошнотворной. И совсем не согревала.
Слишком уж пусто было дома. Сын, солдатик-первогодок, прошлой осенью
погиб в Угличе, когда партия имени царевича Дмитрия провозгласила
столицизацию города и попыталась поднять путч; бывший инструктор
ярославского горкома Роберт Нечипоренко, ныне президент Ярославской
области, относящийся ко всем проявлениям национализма и сепаратизма на
своей территории резко отрицательно, решительнейшим образом потопил путч в
крови, первым эшелоном бросив на убой салажат. А жена ушла еще четыре года
назад. Когда у нее обнаружили трихомонады, она заявила, что это я ее
наградил; бог его знает, в то лето я действительно потрахивал скучавшую
здесь вдвоем с сыном, шахматным вундеркиндом, интеллигентную безмужнюю
дачницу, как-то так получилось, но вообще-то, когда я сходил к врачу, с
великим трудом не облевав от разговоров дожидавшихся приема юношей и
девушек, у меня ничего не нашли - однако я покорно жрал трихопол, от
которого почему-то зверски хотелось спать, и жена тоже вроде подлечилась,
но через три месяца все, кроме дачницы, повторилось; тут уж она, сказав
мне все, что говорят в таких случаях, собрала мои манатки и выперла с
квартиры...
Тогда и пропали все бумажки, относящиеся к последней научной работе,
которую я пытался вести, - впопыхах я их не забрал, потом, надеясь, что
все как-то войдет в колею и давая супруге время опамятоваться, не спешил
приходить за ними. Мне, самонадеянному дураку, казалось, что пока там
сохраняется что-то мое, хоть папка, хоть помазок для бритья, не все нити
порваны, а когда я решил, что выждал достаточно, оказалось, там уже другой
мужик и все мои останки давно выброшены... Хотя громко сказано: научная
работа. Не для науки - просто для себя пытался ответить на годами мучавший
меня вопрос: почему более-менее ровно шедшее в направлении общей
гуманизации развитие Европы и России вдруг в семидесятые годы прошлого
века резко переломилось, начав давать все более уродливые всплески
жестокости, которые и увенчались затем войной, а из-за нее - Октябрем, а
из-за него - рейхом, а из-за него - термоядерным противостоянием и так
далее? Даже войны стали вестись совсем иначе, даже политические убийства
стали иными - не за что-то конкретное, а из общих, из принципиальных
соображений, не в живого человека стреляем, а в символ того или этого...
Словно дьявол сорвался с цепи.
То ли именно тогда нашли друг друга, как два оголенных провода,
надуманное, умозрительное насилие из теоретических марксистских книжек и
практическое, сладострастное насилие полууголовников, полупсихов - нашли и
начали искрить, поджигая все кругом? То ли в связи с развитием демократий
именно тогда впервые в истории социально значимыми стали широкие массы
низов, рост значимости которых явно опережал рост их культуры;
почувствовав свой новый вес, они, в отличие от прежних времен, перестали
стараться подражать элите и подвергли основные ее ценности осмеянию и
старательному выкорчевыванию из собственного сознания, а среди этих
ценностей были такие веками культивировавшиеся понятия, как честь и
уважение к противнику... Не знаю. Ответов были десятки и ни одного.
История...
В дверь уверенно постучали. Не допив, я поставил стакан на стол и
пошел открывать.
Там стояли двое крепких мужчин в куртках металлистов и с прическами
панков.
Внутри у меня все оборвалось. И, очень глупо, - стало до слез жалко
недопитой водки.
Но допьют уже они.
- Господин Трубников? - сухо и очень корректно спросил один из
метанков.
- Да, это я, - безжизненно подтвердил я. Второй метанк хохотнул:
- Был Трубников, а стал Трупников!
Первый не обратил на него внимания. Отодвинув меня, они вошли. Первый
завозился у себя в карманах; второй крендебобелем прошелся по моей
каморке. Срисовал стакан; взял, поболтал, принюхался брезгливо и одним
махом опрокинул в рот. Первый и на это не обратил никакого внимания. Он
наконец добыл свой блокнот и перелистнул несколько страниц.
- На уроках вы несколько раз утверждали, что в осуществлении
октябрьского переворота одна тысяча девятьсот семнадцатого года помимо
евреев, грузин и латышей участвовали и отдельные представители русской
нации?
- Да, - сказал я. - Это исторический факт.
Он сокрушенно покачал головой. Плюнул на палец и пролистнул еще
страницу. Они листались не вбок, а вверх.
- Вы выражали так же сомнение в возможности построения справедливого
общественного устройства в одной, отдельно взятой Вырице?
Так открещиваться от большевиков и так повторять самые дикие из их
околесиц...
- Выражал, - как Джордано Бруно, подтвердил я.
Он запихнул блокнот обратно в карман и сделал рукою безнадежный жест:
дескать, раз так, то ничего не попишешь.
- Вы посягаете на главные святыни народа, - проговорил он с мягкой
укоризной. - Вы подрываете его веру во врожденную доброту русского
национального характера и его уверенность в завтрашнем дне. Вам придется
поехать с нами.
Мы вышли из дома. Из окон глазели, некоторые даже плющили носы об
стекла. Молодая мама, указывая на меня пальцем, что-то горячо втолковывала
сразу забывшему о своем игрушечном паровозике пацаненку: мол будешь плохо
себя вести, с тобой случится то же самое. Подошли к грузовику. Димка
блаженно курил, сидя на подножке; завидев нас, он отвернулся и, стараясь
не глядеть на меня, встал, отщелкнул окурок и полез в кабину.
- В кузов, - негромко скомандовал первый метанк.
В кузове мы разместились со вторым - тем, который шутил. Первый сел к
Димке, в кабину.
Истошно завывая от натуги, грузовик заколотился по разъезженной
колее, расплескивая фонтаны грязи и едва не опрокидываясь на особенно
норовистых ухабах. На повороте щедро окатили тетку Авдотью, которая,
надрываясь, волокла по кочковатой раскисшей обочине полную денег садовую
тележку - судя по направлению, шла в булочную, совершенно зря шла. Жижи
смачными коровьими лепехами пошмякалась на беспорядочно наваленные друг на
друга пачки купюр.
- Авдотья! - крикнул я, полурупором приставив одну ладонь ко рту. -
Хлеб уж часа полтора как кончился!
Она всплеснула руками, и будто подрубленная, села наземь.
Приехали на двор за большой свинофермой, и я понял, что надежды нет.
Остановились. Я подошел к краю кузова, ухватился было за борт, но
шутник негромко позвал сзади:
- Эй!
Я отпустил борт и распрямился, обернувшись к нему. Он, усмехнувшись,
вломил мне в рыло. Вверх тормашками я вывалился через борт кузова и на
секунду, видимо, потерял сознание от удара затылком.
Очухался. Завозился, попытался перевернуться на живот. Получилось.
Плюясь кровью, начал было вставать на четвереньки; руки скользили в
ледяной грязи. Отчетливо помню, как грязь выдавливалась между
растопыренными пальцами. Все плыло и качалось. Тут прилетело под ребра.
Ботинком, наверное. Свет погас, и воздух в мире опять на какое-то
мгновение кончился. А когда я вновь смог дышать и видеть, они уже уминали
меня в мешок. Не сказав ни слова, даже не рукоприкладствуя больше, они
утопили меня в выгребной яме.
И, уже задохнувшись в кромешной тесноте мешковины, залитый хлынувшей
внутрь поганой жижей, я понял наконец, почему мир, где я прожил без малого
полвека, при всех режимах и женщинах был мне чужим.
3
Еще один обезглавленный гусь взлетел наконец в свое поднебесье.
4
Тоска была такая...
Такая...
Такая тоска.
Хлоп-хлоп-хлоп. Но куда же дальше? Или - есть?
Во рту забух невыносимо отвратительный смешанный вкус гнилой водки и
жидкого дерьма.
Я сел на кровати, спустил ноги на ковер. Из судорожно дернувшегося
желудка выплеснулось в рот; я едва сдержался, сглотнул обратно.
В спальне было сумеречно и бесцветно. За широким венецианским окном,
полускрытым гардинами, мерцал серым мерцанием декабрьский день.
Я вернулся в "Оттон" рано утром. Открытым текстом отбил депешу в МГБ:
"Следствие закончено. Опасения не подтвердились. Все еще сложнее.
Серьезная проблема для всего мирового сообщества. Требую немедленного
созыва совета безопасности ООН. Для ускорения процедуры прошу
ходатайствовать перед государем о споспешествовании. Трубецкой. Отель
"Оттон", Мюнхен, Германская империя"
Затем отправил аналогичное сообщение патриарху.
Затем поднялся к фон Крейвицу и, взяв с него слово чести молчать,
пока я не сделаю доклада в СБ, рассказал обо всем.
Фон Крейвиц присвистывал сквозь зубы, потом с сильным акцентом сказал
"Эт-то чудовищно" - и, с благодарностью пожав мне руку, тут же ушел, чтобы
связаться с Берлином и предложить поддержать инициативу России о срочном
созыве СБ.
Добравшись наконец до своего номера, я принял душ - сначала очень
горячий, потом очень холодный - и завалился спать.
В Альвице я почти не спал, некогда было.
И, несколько мгновений и впрямь побыв для Трубникова светоносным
существом, проснулся в отчаянии и тоске.
Люди, люди, что же вы творите...
В дверь постучали, и я вскочил. На какой-то миг почудилось, что это
метанки.
От резкого движения желудок снова сделал лихой кувырок.
Я набросил халат и вышел из спальни в гостиную. Сказал:
- Прошу!
Дверь тактично отворилась наполовину, и служащий отеля, улыбаясь до
ушей, произнес, просунув в щель голову и подносик:
- Корреспонденция вашей светлости!
Все уже знали. Я размашисто подписал депеши подлинной фамилией, и за
три часа, пока я спал, усилиями, видимо, почтмейстерши вестибюля, весь
персонал был осведомлен, что в их отеле остановился инкогнито, под видом
корреспондента "Правды", русский князь.
- Благодарю. Положите на стол, - сказал я, закуривая. Но от дыма еще
сильнее затошнило. Я поспешно загасил сигарету. Не садясь, стал разбирать
почту.
Да, служащим было от чего придти в ажитацию. Сам государь уведомлял
меня о том, что подписан приказ о моем награждении Андреем Первозванным. И
присовокуплял несколько теплых поздравительных фраз. И добавлял, что,
вполне полагаясь на мое чувство ответственности, он, не ожидая рассказа о
деталях дела, уже переговорил с премьером и председателем Думы, и они
втроем, снесшись с генсеком ООН, так убедительно с ним побеседовали, что
тот обещал постараться организовать заседание СБ уже послезавтра.
"Рад за вас, - писал патриарх, - и присоединяюсь ко всем
поздравлениям, которыми, вероятно, вас уже засыпали. С нетерпением жду
вашего выступления в ООН. Надеюсь, что все ваши действия, в том числе и
будущие, послужат образцом коммунистической этики. Надеюсь на скорую
личную встречу."
А дальше шел обширный факс от Лизы; она предпочла презреть условности
и отбить текст открыто, чем писать письмо, которое тащилось бы до Мюнхена
не меньше суток и наверняка не застало бы меня здесь. Думаю, факс вызвал
особый интерес служащих отеля.
"Сашенька, родненький, здравствуй, как я рада! Наконец-то от тебя
весточка, а то мы уж извелись. Спасибо Ивану Вольфовичу, сразу мне
позвонил. А у нас тут тоже шурум-бурум. Станислава немного не доносила,
первые роды, да еще в таком возрасте (только ты не прими эти слова за
намек, что она для тебя старовата), - как бы по простоте ввернула она, - и
