и поклевывая из своей тарелочки, сообщала между делом, что денег осталось
в обрез на два дня, и если какое-нибудь "Новое слово", например,
задержится с выплатой гонорара, то клади зубы на полку - и у меня кусок
застревал в горле, хотя готовила она всегда сама и всегда прекрасно.
Однажды я попробовал молча запихнуть ей под бумагу на письменном столе
двухсотенную денежку - поутру, уже на улице, обнаружил эту денежку в
кармане пальто. Чуть со стыда не сгорел.
- Ну и как - нашлись дрова?
- Представь, да. Кажется, получу ставку младшего редактора в
литературном отделе "Русского еврея". И что ценно - не надо каждый день в
присутствие ходить. Забежал разок-другой в неделю, набрал текстов - и
домой.
- А что случилось, Стасенька? Почему вдруг обострилась нужда?
- Настал момент такой. Подкопить для будущей жизни. Да неинтересно
рассказывать, Саш.
И все. Намекнет на трудности - но нипочем не скажет, в чем они
заключаются. Одно время, когда эта черта лишь начинала проступать в ней -
в первые месяцы не было ничего подобного - мне казалось, она нарочно.
Потом понял, что иначе не может, в этом она вся. Сознавать то, что жизнь у
нее не малина, я должен, конечно, но знать что-то конкретное мне ни к
чему, ведь все равно я не могу помочь, а она и затруднять меня не хочет,
она сама справится... Иногда мне чудилось, что я падаю с ледяной стены;
цепляюсь, тщусь удержаться, в кровь ломая ногти, и не могу - скользят по
полированной броне.
- Ты зайдешь сегодня?
- Я бы очень хотел.
- Когда?
- Хоть сейчас.
- Замечательно. Только знаешь, у меня к тебе тогда просьба будет,
извини. Тут у меня, как снег на голову, сыплется Януш Квятковский -
помнишь, я рассказывала, редактор из Лодзи. Это не люди, а порождения
крокодилов. Утром звонит и говорит что вылетает. Тут у него дела дня на
три в фонде поддержки западнославянских литератур, так, чем платить за
гостиницу, он мне сообщает, что остановится у меня, и вот мы, старые
друзья, наконец-то как следует повидаемся. В ноябре он был тут проездом,
виде, что две комнаты... Вечером объявится, представляешь?
- С трудом, но представляю.
- Могу я, не могу - даже не осведомился. А мне, в общем,
нездоровится, и в доме шаром покати. Ты не мог бы купить какой-нибудь еды?
- Что за разговор, - сказал я, - конечно. Могла бы так долго не
объяснять. Через часок я отъеду.
- Спасибо, правда! И вот еще что: ключи у тебя с собой?
- Конечно.
- У меня сейчас голова совсем дырявая, поэтому говорю, пока помню -
оставь их, я ему дам а эти три дня. Не сидеть же мне у двери, звонок его
слушать...
- Разумеется, - сказал я. - Жди.
- Целую.
- Взаимно.
Я прошел мимо дежурного, буркнув: "Буду через три часа"; яростно
шаркая каблуками об асфальт, почти подбежал к своему авто. Ключ въехал в
стартер лишь с третьей попытки. Мотор зафырчал, заурчал. Я едва не забыл
дать сигнал поворота. Вывернул на Миллионную, просвистел мимо дворцов,
мимо Марсова Поля, и вписался в плотный поток, бесконечно длинной,
членистой черепахой ползущий по Садовой на юг.
В сущности, эти колесные бензиновые тарахтелки - уже анахронизм.
Давным-давно прорабатываются проекты перевода индивидуального транспорта
на силовую тягу, на манер воздушных кораблей - дорог не надо, бензина не
надо, шума никакого, выхлопа никакого, скорость по любой открытой
местности хоть триста, хоть четыреста верст в час. Но это потребует
полного обновления всего парка - раз, чрезвычайно затруднит дорожный
контроль - два; к тому же, автомобильные и путейские воротилы
сопротивляются, как триста спартанцев - три; ну а четыре - нужно по
крайней мере впятеро уплотнить сеть орбитальных гравитаторов. Тоже дорого
и хлопотно. А пока суть да дело - ездим, воняем, пережигаем драгоценную
нефть, сочимся сквозь капиллярчики магистралей.
У Инженерного замка я свернул к Фонтанке и по набережной погнал
быстрее.
Насколько я понимал, года четыре назад у нее была вполне безумная
любовь с этим Квятковским. Впрямую она не рассказывала, но по обмолвкам,
да и просто зная ее, можно было догадаться. Две комнаты, надо же! А
кроватей? Хотя в столовой стоит оттоманка... Или она ему постелет на
коврике у двери?
Где-то совсем рядом, слева, безумно взвыл клаксон и сразу завизжали
тормоза. Громадная тень автобуса, содрогаясь, нависла над моей фитюлькой и
тут же пропала далеко позади.
Тьфу, черт. Оказывается, я пролетел под красный и даже не заметил.
Что называется, бог спас.
Ладно. Я разозлился на себя. Да кто я такой? Может, у нее сейчас
последняя возможность вернуться к тому, кого она до сих пор любит?
Вообще-то, если я узнавал, что к тому или иному человеку Стася хорошо
относится или, тем более, когда-то его любила, человек этот сразу вырастал
в моих глазах. Даже не видя его ни разу, я начинал к нему относиться
как-то... по-дружески, что-ли; уважать начинал больше. Не знаю, почему.
Наверное, подсознательно срабатывало: ведь не зря она его любила.
Наверное, нечто сродни тому, как сказала в Сагурамо Стася о Лизе и Поле,
уж не знаю, искренне или всего лишь желая мне приятное сделать - о, если б
искренне! - "родные же люди". Просто сейчас я психанул, потому что слишком
неожиданно это свалилось. Слишком я передергался за последние сутки, да и
за Стаську переволновался - то она чуть ли не босая по холодным лужам
шлепает, то ночью не отвечает... да и вообще - отдаляется...
Надо бы почитать на досуге, что этот Квятковский пишет. Есть
наверное, переводы на русский.
Только где он, досуг?
Опубликовал бы он ее, что ли, в Лодзи в своей... да заплатил
побольше...
Но на сердце тяжело. Кисло.
Первым делом я заехал в аэропорт и забрал оставшиеся в камере
хранения две аппетитнейшие бутылки марочного "Арагви", которые подарил нам
на прощание Ираклий. Я их отсюда даже не забирал - знал, что нам со Стасей
понадобятся. Вот, понадобились.
Поехал обратно.
Господи, ну конечно, она несчастлива со мной, ей унизительно, ей
редко... пусть она будет счастлива без меня. Я хочу, чтобы - ей - было -
хорошо!
Но на сердце было тяжело.
Ближайшим к ее дому супермаркетом - дурацкое слово, терпеть не могу,
а вот прижилось, и даже русского аналога теперь не подберешь; впрочем, как
это вопрошал, кажется, еще Жуковский: зачем нам иноземное слово "колонна",
когда есть прекрасное русское слово "столб"? - был Торжковский. Я прокатил
под Стасиными окнами, миновал мосты и припарковался.
Я был рад хоть что-то сделать для нее.
Хищно и гордо я катил свою решетчатую тележку по безлюдному лабиринту
между сверкающими прилавками, срывая с них сетки с отборным, дочиста
вымытым полесским картофелем, пакеты с полтавской грудинкой и вырезкой, с
астраханским балыком, банки муромских пикулей и валдайских соленых
груздей, датских маринованных миног и китайских острых приправ, камчатских
крабов и хоккайдских кальмаров, празднично расцвеченные коробки
константинопольских шоколадных наборов и любекских марципанов, солнечные
связки марокканских апельсинов и тяжелые, лиловые гроздья таджикского
винограда... Тем, что я нахватал, можно было пятерых изголодавшихся
любовников укормить до несварения желудка. Ей недели на две хватит. И
где-то на дне потока бессвязных мыслей билось: пусть только попробует
отдать мне за это деньги... вот пусть только попробует... у нее все равно
столько нет.
У меня у самого едва хватило.
- ...Саша, ты с ума сошел! - воскликнула она, едва отворив. Свежая,
отдохнувшая, явно только что приняла ванну; тяжелые черные волосы
перехвачены обаятельной ленточкой; легкая блузка-размахайка - грудь почти
открыта; короткая юбочка в обтяжку. Преобразилась женщина, гостя ждет.
Странно даже, что она меня узнала - в толще пакетов я совершенно терялся,
как теряется в игрушках украшенная с безвкусной щедростью рождественская
елка.
- С тобой сойдешь, - отдуваясь, проговорил я. - Куда сгружать?
Мы пошли на кухню; она почти пританцовывала на ходу и то и дело
задорно оборачивалась на меня - энергия просто бурлила в ней. Я начал
сгружать, а она тут же сортировать свою манну небесную:
- Так, это мы будем есть с тобой... это тоже с тобой... картошку я
прямо сейчас поставлю... Ты голодный?
- Нет, что ты.
- Это хорошо... - распахнув холодильник, она долго и тщательно
утрамбовывала банки и пакеты, приговаривая, почти припевая: - Не
самозванка - я пришла домой, и не служанка - мне не надо хлеба. Я страсть
твоя, воскресный отдых твой, твой день седьмой, твое седьмое небо... На
Васильевский успел заехать?
- Конечно.
- Как Поля?
- Знаешь, я ее даже не видел. Пришел - она уже спала, уходил - она
еще спала.
- Лиза?
- Все в порядке.
- Слава богу.
Воспоминание о ночи медленным огненным дуновением прокатилось по
телу.
- Стася, ты веришь в бога?
- Не знаю... - она закрыла холодильник и разогнулась, взглянула мне в
лицо. Взгляд ее сиял мягко-мягко. Редко такой бывает. - Верить и хотеть
верить - это одно и то же?
- Любить и хотеть любить - это одно и то же? Спасти или хотеть спасти
- это одно и то же?
- Ну вот. Я уж совсем было поверила, что ты - бог, а ты взял да и
доказал, что бога нет... Коньяк-то зачем?
- Как зачем? Ираклий же нам подарил, так пусть у тебя дожидается. А
может, человек с дороги выпить захочет.
- Съесть-то он съесть, да кто ж ему дасть... И не покажу даже, -
зажав в каждой руке по бутылке, она заметалась по кухне, соображая, где
устроить тайник. Не нашлась; поставила покамест прямо на стол. Коньяк,
словно густое коричневое солнце, светился за стеклом. Захотелось выпить.
- И вот еще, - я вынул из потайного кармана ключи от ее квартиры,
которыми почти и не решался пользоваться никогда - так, носил, как сладкий
символ обладания; и аккуратно положил на холодильник. Не видать мне их
больше, как своих ушей.
- Какая умница! А я и забыла... Ты мне не поможешь картошку
почистить?
Я заколебался. Минуту назад, когда она смотрела так мягко, мне,
дураку, почудилось на миг, что ее оживление, ее призывный наряд - для
меня. Зазнался, Трубецкой, зазнался. Она расторопно достала кухонный
ножик.
- Рад бы, Стасик, но мне сейчас опять на работу. Извини.
Она честно сделала огорченное лицо.
- Да брось! Дело к вечеру, что ты там наработаешь? Януш часа через
полтора будет здесь, я вас познакомлю; действительно, тогда вы и выпьете
вдвоем, ты расслабился немножко. У тебя очень усталое лицо, Саша.
- Что я тут буду сбоку-припеку. Он твой старый друг, коллега...
Она покосилась пытливо - нож в одной руке, картофелина в другой.
- Саша, по моему, ты меня ревнуешь.
- Конечно.
- Вот здорово. А я уж думала, тебе все равно.
Я изобразил руками скрюченные когтистые лапы, занес над нею и голосом
Шер-хана протяжно проревел:
- Это моя добыча!
Ловко проворачивая картошку под лезвием, она превосходственно
усмехнулась, и я прекрасно понял ее усмешку: дескать, это еще вопрос - кто
чья добыча.
- Не беспокойся, - сказала она потом, - я девушка очень преданная. И
к тому же, совершенно не пригодна к употреблению.
- Окрасился месяц багрянцем?
На этот раз она оглянулась с непонятным мне удивлением; затем
улыбнулась потаенно.
- Скорее уж, окрысился. Тонус не тот.
- Ну, будем надеяться, - сказал я.
