ухо востро. Мрачная Нева катилась к морю, а ей на встречу пер густой
влажный ветер и хлестал в лицо, толкал в грудь. По всему небу пучились
черные лохмы туч, лишь на востоке то развевались, то вновь пропадали синие
прорехи - словно в издевку показывая, каким должно быть настоящее небо.
Я долго стоял под горячим душем, потом под холодным. Потом сидел в
глубоком, родном кресле в кабинете; пушистый, тяжелый, как утюг, уютный
Тимотеус грел мне колени, я почесывал его за ухом - он благостно
выворачивал лобастую голову подбородком кверху, и я чесал ему подбородок,
и слушал Польку, которая, устроившись на диване под торшером, поджав под
себя одну ногу, наконец-то читала мне свою сказку. Надо же, какие
психологические изыски у такой малявки. У меня бы великан непременно начал
конфискацию еды у тех, кто вообще уже ни о чем не думает на всем
готовеньком. Нет, возражала она, отрываясь от текста, ну как же ты не
понимаешь, они тогда начали бы думать только о еде, и все. А те, кто уже и
так думал только о еде, начали думать, как спастись, как помочь себе -
сначала каждый думал, как помочь самому себе, потом постепенно сообразили,
что помочь себе можно только сообща, так, чтобы все помогали всем.
Я слушал и думал: красивая девочка, вся в маму. Грудка уже набухает,
господи ты боже мой. Неужели у Польки талант? От этой мысли волосы
поднимались дыбом, и гордо, и страшно делалось. Хотел бы я дочке Стасиной
судьбы? Тяжелая судьба. Хотя есть, конечно, литераторы, которые, как сыр в
масле катаются - но, по-моему, их никто не любит, кроме тех, кто с ними
пьет по-черному; а это тоже не лучшая судьба, нам такого не надо. Тяжелая,
беспощадная жизнь - и для себя, и для тех, кто рядом. Не случайно,
наверное, среди литераторов нет коммунистов, а если и заведется
какой-нибудь, то пишет из рук вон плохо: сюсюканье, назидательность,
сплошные моралите и ничего живого. Наверное, эти люди просто-так и по
долгу службы не могут не быть теми, кого обычно именуют эгоистами. Ученый,
чтобы открыть нечто новое, использует, например, компьютер и
синхрофазотрон; инженер, чтобы создать нечто новое, использует таблицы и
рейсфедеры - но литератор, чтобы открыть и создать новое, использует
только живых людей, и нет у него иного способа, иного пути. Нет иного
станка и полигона. Да, он остроумный и приятный собеседник; да, он может
трогательно и преданно заботится о людях, с которыми встречается раз в
полгода; да, он способен на поразительные вспышки самоотдачи,
саморастворения, самосожжения - но это лишь рабочий инстинкт, который
знает: иначе - не внедриться в другого, а ведь надо познать его, надо
взметнуть пламена страстей, ощутить чужие чувства, как свои, а свои - как
великие, чтобы потом выкачанные из этой самоотдачи впечатления,
преломившись, переварившись, когда-нибудь легли на бумагу и десятки тысяч
чужих людей, читая, ощущали пронзительные уколы в сердце и качали
головами: как точно! как верно!.. и, насосавшись, он выползет из тебя, сам
страдая от внезапного отчуждения не меньше, чем ты - но все равно
выламывается неотвратимо, отрывается с кровью, испуганно рубит по
протянутым вслед в безнадежном старании удержать рукам и оставляет того,
ради кого, казалось, жил, в пепле, разоре и плаче. Вот как Стаська меня
сейчас.
А иначе - не может. Такая работа.
- Папчик, - тихонько спросила Полюшка, и я понял, что она уже давно
молчит. - Ты о чем так задумался?
- О тебе, доча, - сказал я, - и о твоих подданных.
- Ты не бойся, - сказала она, подходя. Уселась на подлокотник моего
кресла и положила руку мне на плечо. - Я им вреда не сделаю. Просто надо
же их как-то в себя привести. Ну, какое-то время им будет больно, да. Я
сейчас вторую часть начала. Все кончится хорошо.
И на том спасибо, подумал я. Дверь приоткрылась, и в кабинет
заглянула Лиза. Улыбнулась, глядя на наше задушевство.
- Родные мальчики и родные девочки! Не угодно ли слегка откушать?
Савельевна уж на стол накрыла.
- Угодно, - сказал я и встал.
- Угодно, - повторила Поля очень солидно и тоже встала.
Взявшись с нею за руки, мы степенно, как большие, двинулись в
столовую вслед за Лизой.
Она шла чуть впереди, в длинном, свободном платье до пят - осиная
талия схлестнута широким поясом. Светлое марево волос колышется в такт
шагам. Полечу утром, подумал я. Все равно ночью там делать нечего - в
порту, что ли, сидеть? Зачем? Нестерпимо хотелось догнать Лизу и шептать:
"Прости... прости..." Мне часто снилось: я ей все-все рассказываю, а она,
как это водится у них, христиан, властью, данной ей Богом, отпускает мне
грехи... Иногда, по моему, бормотал во сне вслух. Что она слышала? Что
поняла?
Мы отужинали. Потом, болтая о том, о сем, попили чаю с маковыми
баранками. Потом Поля, взяв транзистор, ушла к себе - укладываться спать и
усыпительно побродить по эфиру на сон грядущий, вдруг там какое
брень-брень попадется модное. А Лиза налила нам еще по чашке, потом еще.
Чаи гонять она могла по-купечески, до седьмого полотенца - ну, а я за
компанию.
- Какой хороший вечер, - говорила Лиза. - Какой хороший вечер,
правда?
Я был уверен, что Поля давно спит. По правде сказать, у меня у самого
слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла
в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.
Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать -
и не смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.
- Папенька... - горлом сказала она. - Папенька, твоего коммуниста
застрелили!
- Что?! - крикнул я, вскакивая. Чашка, резко звякнув о блюдце
опрокинулась, и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.
Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал:
"...Приблизительно в двадцать один двадцать. Один или двое
неизвестных, подкараулив патриарха поблизости от входа в дом, сделали
несколько выстрелов, вырвали портфель, который патриарх нес в руке и,
пользуясь темнотой и относительным безлюдьем на улице, скрылись. В тяжелом
состоянии потерпевший доставлен в больницу..."
Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.
Это не могло быть случайностью. Почти не могло.
Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом?
Министру и Ламсдорфу...
И Стасе.
Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!
Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая
сюда, стояла в дверях, прижав кулак к губам.
- Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.
- Папчик...
- Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась.
Я сорвал трубку.
У Стаси играла музыка.
- Стася...
- Ой, ты откуда?
- Из дома.
- Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? - у нее был
совершенно трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко
спросивший поодаль от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал
изрядный градус. Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй
бутылки добрался. "Это мой муж", - по-русски произнесла Стася, и словно
какой-то автоген дунул мне в сердце пламенем острым и твердым.
- А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику, планируем
будущие дела...
- Только не увлекайся лирикой.
- Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в "Нэ эгинэла" целую
подборку, строк на семьсот!
- Поздравляю. Стася, ты...
- Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию?
- Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно для Польши.
Стася, послушай...
- А девичью фамилию Лизы?
- Об этом надо спросить у нее.
- Значит, нельзя, - вздохнула она.
- Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь?
- Нет, милый, - голос у нее сразу посерьезнел. - Что-то случилось?
- Ты уверена?
- Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем у нас совершенно
иные темы.
- Может, по телефону?
- Я ни с кем не разговаривала по телефону, - она уже начала
раздражаться. - Честное слово, никому, Саша. Хватит.
- Ну, хорошо... - я с силой потер лицо свободной ладонью. - Все в
порядке, извини.
Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову.
- Стасик... Ты очень хорошая. Спасибо тебе.
- Саша, - у нее, кажется, перехватило горло. - Саша. Я ведь так и не
знаю, как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?
- Да, - сказал я одними губами. - Да, да, да, да!!
Она помолчала.
- Ты меня слышишь?
- Да, - сказал я в слух. - Да. И вот еще что. Ты не говори ему, кто
я. В смысле, где я работаю.
- Почему?
- Ну, вдруг это помешает публикации.
- Какой ты смешной, - опять сказала она. - Почему же помешает?
- Ну... - я не знал, как выразиться потактичнее. - Он вроде как
увлечен национальными проблемами слегка чересчур...
- Ты что, - голос у нее снова изменился, снова стал резким и
враждебным, - обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться
будешь? Он в какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что ли? Какая
гадость! - и она швырнула трубку.
Хлоп-хлоп-хлоп.
Позаботился.
Слов-то таких откуда нахваталась. "Неблагонадежных..." Меньше надо
исторической макулатуры читать...
Не верю. Не может быть.
Неужели случайность?
Таких - не бывает.
Я снова поднял трубку.
- Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск?
СИМБИРСК
1
В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск - между
ясным, светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой высоты просторной, как
океан, и лентой Свияги, причудливым ровным серпантином петляющей по
холмистой равнине волжского правобережья. Небольшой, но великий город.
Когда-то он был крайним восточным форпостом засечной черты, прикрывавшей
выдвинутые при Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи страны. Мне
всегда казалось неслучайным, что именно здесь за двести лет до рождения
первого патриарха коммунистов России получил коленом под зад пьяный тать
Сенька - выдавленный из Персии, выдавленный с Каспия, безо всяких
угрызений удумавший было погулять, раз такое дело, по родной землице,
вербуя рати посулами свобод и, как выразился бы какой-нибудь Нечаев,
будущего справедливого общественного строя: "Режь, кого хошь - воля!" Но
насилие не прошло здесь уже тогда. Аура такая, что ли... еще одно сердце
России. Иногда мне казалось, что вся эта неохватная, как космос, держава
состоит из одних сердец - то в такт, то чуть в разнобой они колотятся
неустанно, мощно и всегда взволнованно.
И вот насилие, безобразное, словно проказа, проникло сюда.
Неужели и впрямь мутантный вирус?
Невесомым бумажным голубем семисотместная громада спланировала на
бетон и замерла в сотне метров от здания вокзала. Безмятежная заря цвела
вполнеба, когда мы вышли на вольный воздух. Длинная вереница рейсовых
автобусов быстро всосала пролившееся из утробы лайнера людское море и,
фырча, распалась - кто в Симбирск, кто в Ишеевку, кто куда.
До центра Симбирска езды было с четверть часа.
Я отправил группу "Добро" в гостиницу, где всех нас ожидали номера, а
сам пошел по городу, безлюдному и неподвижному в эту рань. Всплыл алый
диск, и спящие дома млели в розовом свете; чуть курилось над лужайками
Карамзинского сквера розовое марево, пропитанное истомным настоем
