- Здравствуйте, князь, - тихо сказал вошедший, протягивая мне руку. Я
осторожно пожал. Сердце заходилось от страдания.
- Государь, - проговорил я, - сегодня вместе с вами в трауре вся
Россия.
- Это потеря для всей России, не только для меня, - прозвучал
негромкий ответ. - Алекс был талантливый и добрый мальчик, ваш тезка,
князь...
- Да, государь, - только и нашелся ответить я.
- Иван Вольфович, - произнес император, чуть оборотясь к Ламсдорфу, -
вы позволите нам с Александром Львовичем уединиться на полчаса?
- Разумеется, ваше величество. Мне выйти?
- Пустое, - император чуть улыбнулся одними губами. Глаза все равно
оставались, как у побитой собаки. - Мы воспользуемся вашей запазушной
приемной, - и он сделал мне приглашающий жест к двери, в которую вошел
минуту назад.
Там произошла заминка; он пропустил меня вперед - я, растерявшись,
едва не споткнулся. Он мягко взял меня за локоть и настойчиво протолкнул в
дверь первым.
В этой комнате я никогда не бывал. Она оказалась небольшой - скорее
чуланчик, нежели комната; смутно мерцали вдоль стен застекленные стеллажи
с книгами; в дальнем от скрытого гардинами, сотрясаемого ливнем окна углу
стоял низкий круглый столик с двумя мягкими креслами и сиротливой,
девственно чистой пепельницей посредине. Торшер, задумчиво наклонив над
столиком тяжелый абажур, бросал вниз желтый сноп укромного света.
Император занял одно из кресел, жестом предложил мне сесть в другое.
Помолчал, собираясь с мыслями. Достал из брючного кармана массивный
серебряный портсигар, открыл и протянул мне.
- Курите, князь, прошу.
- Курить не хотелось, но отказаться было бы бестактным. Я взял, он
тоже взял; спрятав портсигар, предложил мне огня. Закурил сам. Пальцы у
него слегка дрожали. Придвинул пепельницу - ко мне ближе, чем к себе.
- Хороша ли княгиня Елизавета Николаевна? - вдруг спросил он.
- Благодарю, государь, слава богу [слово "Бог" произносят с большой
буквы истинно верующие, и с маленькой - те, у кого это лишь привычное
присловье, наравне с "например", "елки-палки" или "мать чесна" (прим.
авт.)].
- А дочь... Поля, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, государь. Я благополучен.
- Вы еще не известили их о своем возвращении из Тифлиса?
- Не успел, государь.
- Возможно, пока еще и не следует на всякий случай... А! - с досадой
на самого себя он взмахнул рукой с сигаретой и оборвал фразу. - Не мое это
дело. Как лучше обеспечить успех думаете вы, профессионалы, - помолчал. -
Я предложил, чтобы вы, князь, возглавили следствие, по некоторым
соображениям, их я раскрою чуть позже. А пока что...
Он глубоко затянулся, задумчиво глядя мне в лицо выпуклыми,
тоскующими глазами. Сквозь конус света над столиком, сонно переливая
формы, путешествовали дымные амебы.
- Скажите князь. Ведь вы коммунист?
- Имею честь, государь.
- Дает ли вам ваша вера удовлетворение?
- Да.
- Дает ли она вам силы жить?
- Дает, государь.
- Как вы относитесь к другим конфессиям?
- С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в
какую-то высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не
заслуживает имени человека, он всего лишь чрезвычайно хитрое и очень
прожорливое животное. Более того, чем многочисленнее веры - тем
разнообразнее и богаче творческая палитра Человечества. Другое дело - как
эта высшая ценность влияет на их поведение. Если вера в своего бога, в
свой народ, в свой коммунизм или во что-либо еще возвышает тебя, дает силы
от души дарить и прощать - да будет славен твой бог, твой народ, твой
коммунизм. Если же вера так унижает тебя, что заставляет насиловать и
отнимать - грош цена твоему богу, твоему народу, твоему коммунизму.
- Что ж, достойно. Не затруднит ли вас в двух словах рассказать мне,
в чем, собственно, состоит ваше учение?
Вот уж к этому я никак не был готов. Пришлось всерьез присосаться к
сигарете, потом неторопливо стряхнуть в пепельницу белоснежный пепел.
- Государь, я не теоретик, не схоласт...
- Вы отменный работник и безусловно преданный России человек - этого
довольно. Разглагольствования богословов меня всегда очень мало
интересовали, вне зависимости от их конфессиальной принадлежности.
Теоретизировать можно долго, если теория - твой удел; но в каждодневном
биении сердца любая вера сводится к нескольким простым и самым главным
словам. Я слушаю, князь.
Я еще помедлил, подбирая слова. Он смотрел ободряюще.
- У всех стадных животных, государь, существуют определенные нормы
поведения, направленные на непричинение неоправданного вреда друг другу и
на элементарное объединение усилий в совместных действиях. Нормы эти
возникают вполне стихийно - так срабатывает в коллективе инстинкт
самосохранения. Человеческая этика, в любой из ее разновидностей, является
не более чем очередной стадией усложнения этих норм ровно в той мере, в
какой человек является очередной стадией усложнения животного мира. Однако
индивидуалистический, амбициозный рассудок, возникший у человека волею
природы, встал у этих норм на пути. Оттого-то и потребовалось подпирать их
разнообразными выдуманными сакральными авторитетами, лежащими как бы вне
вида Хомо Сапиенс, как бы выше его. И тем не менее, сколь бы ни был
авторитетен тот или иной божественный источник призывов к добру и
состраданию, всегда находились люди, для которых призывы эти были пустым
звуком, ритуальной игрой. С другой стороны, всегда находились люди,
которым не требовалась ни сакрализация ни ритуализация этики; в простоте
своей они вообще не могут вести себя неэтично, им органически мерзок
обман, отвратительно и чуждо насилие... И то, и другое - игра генов. Один
человек талантлив в скрипичной игре, другой - в раскрывании тайн атомных
ядер, третий - в обмане, четвертый - в творении добра. Но только через
четвертых в полной мере проявляется генетически запрограммированное
стремление вида сберечь себя. Мы убеждены, что все создатели этических
религий, в том числе и мировых - буддизма, христианства, ислама -
принадлежали к этим четвертым. Ведь, в сущности, их требования сводятся к
одному интегральному постулату: благо ближнего превыше моего. Ибо "я",
"мой" обозначает индивидуальные, эгоистические амбиции, а "ближний",
любой, все равно какой, персонифицирует вид Хомо. Расхождения начинаются
уже на ритуальном уровне, там, где этот основной биологический догмат
приходится вписывать в контекст конкретной цивилизации, конкретной
социальной структуры. Но беда этических религий была в том, что они, дабы
утвердиться и завоевать массы, должны были тем или иным способом
срастаться с аппаратом насилия - государством, и, начиная включать в себя
заповеди требования насилия, в той или иной степени превращались в в свою
противоположность. Всякая религия стремилась стать государственной, потому
что в этой ситуации все ее враги оказывались врагами государства с его
мощным аппаратом подавления, армией и сыском. Но в этой же ситуации всех
врагов государства религии приходилось объявлять своими врагами - и
происходил непоправимый этический надлом. Это хорошо подтверждается тем,
что, чем позже возникала религия, то есть чем более развитые, жесткие и
сильные государственные структуры существовали в мире к моменту ее
возникновения - тем большую огосударственность религия демонстрирует. От
довольно-таки отстраненного буддизма через христианство, претендовавшее на
главенство над светскими государями, к создавшему целый ряд прямых
теократий исламу.
- Очень логично, - сказал император. Он слушал внимательно, чуть
подавшись вперед и не сводя пристальных глаз с моего лица. Вяло дымились
забытые сигареты.
- Мы полностью отказались от какого бы то ни было ритуала. Мы
совершенно не стремимся к организованному взаимодействию со светской
властью. Мы апеллируем, по сути, лишь к тем, кого я назвал четвертыми - к
людям с этической доминантой в поведении. Им во все времена жилось не
легко, нелегко и теперь. Они совершенно непроизвольно принимают на себя
первый удар при любых социальных встрясках, до последнего пытаясь стоять
между теми, кто рвется резать друг друга - и потому, зачастую, их режут и
те и другие. Они часто выглядят и оказываются слабее и беспомощнее в
бытовых дрязгах... Мы собираем их, вооружаем знаниями, объясняем им их
роль в жизни вида, закаляем способность проявлять абстрактную доброту
чувств в конкретной доброте поведения. Мы стараемся также облегчить и
сделать почетным уподобление этим людям для тех, кто не обладает ярко
выраженной этической доминантой, но по тем или иным причинам склоняется к
ней. Это немало.
- Чем же заняты ваши... уж не знаю, как и сказать... теоретики?
- О, у них хватает дел. Ну, например. Сказать: благо ближнего важнее
- это просто. Просто и претворить эти слова в жизнь, когда с ближним вы на
необитаемом острове. Но в суетном нашем мире, где ближних у нас уж всяко
больше одного, ежечасно перед человеком встают проблемы куда сложнее тех,
что решают математики в задачах о многих телах.
- Неужели и здесь вы считаете возможным выработать некие правила?
- Правила - никоим образом, государь. Но психологические рекомендации
- безусловно. Определенные тренинги, медитативные практики... но я не
силен в этом, государь, прошу простить.
- Хорошо, - он наконец стряхнул в пепельницу длинный белый хвостик
пепла, уже изогнувшийся под собственной тяжестью. - Я как-то упустил...
Ведь коммунизм начинался как экономическая теория.
- О! - я пренебрежительно махнул рукой. - Ополоумевшая от барахла
Европа! Похоже, Марксу поначалу и в голову ничего не шло, кроме чужих
паровых котлов и миллионных состояний! "Бьет час капиталистической
собственности. Экспроприаторов экспроприируют"! В том, что коммунисты
отказались от вульгарной идеи обобществления собственности и поднялись к
идее обобществления интересов - львиная заслуга коммунистов вашей державы,
государь.
- Ленин... - осторожно, будто пробуя слово на вкус, произнес
император.
- Да.
- Обобществление интересов - это звучит как-то... настораживающе
двусмысленно.
- Простите, государь, но даже слово "архангел" становится бранным,
когда его произносит сатана. Речь идет, разумеется, не о том, чтобы всем
навязать один общий интерес, а о том, чтобы всякий индивидуальный интерес
учитывал интересы окружающих и, с другой стороны, чтобы всякий
индивидуальный интерес, весь их спектр, был равно важным и уважаемым для
всех. Это - идеал, конечно... как и всякий религиозный идеал.
- В молодости я читал какие-то работы Ленина, но признаюсь, князь,
они не заинтересовали меня, не увлекли.
Я помедлил.
- Рискну предположить, государь, что в ту пору вы были молоды и
самоуверенны. Жизнь представлялась веселой, азартной игрой, в которой все
козыри у вас в руках.
- Возможно, - император улыбнулся уголками губ. - При иных
обстоятельствах я с удовольствием побеседовал бы с вами об этом, вы
изрядный собеседник. Но сперва покончим с тем, что начали. В изложенном
вами я не вижу религиозного элемента. Вполне здравое, вполне
материалистическое, чрезвычайно гуманистическое этическое учение, и
только. Через несколько минут вы поймете, почему я так этим интересуюсь.
Скажите мне вот что. Возможен ли религиозный фанатизм в коммунизме, и
какие формы он может принять, коль скоро сам коммунизм религиозного
