улыбнулся.
- Обижаешь, друг Ираклий. Конечно, после тридцати я несколько
расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма.
- О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не
совершил восхождения на свою Фудзияму!
- Дорогой, при чем тут Фудзияма! - начал кипятиться я. - Просто
трудный интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство
ребят, залезших туда впервые и давших в двадцать восьмом году название,
принадлежали к нашей конфессии!
Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды.
- А тебя оказывается, тоже можно вывести из себя, - сказал он. -
Признаться, глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь присутствующие,
я думал, ты ангел кротости.
Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами.
- Тебе и тяжело так от того, что у тебя всегда все всерьез, -
негромко сказал Ираклий. - И у тех, кто с тобой - все всерьез.
Я пожал плечами снова.
- А как Лиза? - спросил он.
- Все хорошо. Провожала меня вчера чуть не до трапа.
- Потому и летели разными рейсами?
- Ну, мы не говорили об этом вообще, но, наверное, Стася была
уверена, что меня будут провожать. Она сама и придумала себе какую-то
отсрочку, чтобы лететь сегодня... даже не сказала, какую.
- А Поленька?
- И Поленька провожала. Всю дорогу рассказывала сказку про свой
остров, уже не сказку даже, а целую повесть. На одной половине живут люди,
которые еще умеют немножко думать, но только о том, где бы раздобыть еду,
а на другой - которые думать совсем не умеют. "Почему?!" - "Папа, ну как
ты не понимаешь? Ведь Мерлин дал им вдоволь хлеба, и теперь они думать
совсем разучились, потому что весь остров долго голодал и думать люди
стали только о еде!" Видишь... Это уже не сказка, это философский трактат
уже.
- Ей одиннадцать?
- Тринадцать будет, Ираклий.
- Святой Георгий, как время летит. А Лиза... знает?
- Иногда мне кажется, что догадывается обо всем и махнула рукой, ведь
я не ухожу. Вчера так смотрела... И так спокойно: "Отдыхай там как
следует, нас не забывай... Ираклию кланяйся. Ангел тебе в дорогу". Иногда
кажется, что догадывается, но гонит эти мысли, не верит. А иногда - что и
помыслить о таком не может, а если узнает, просто убьет меня на месте, и
правиль...
- Ш-ш.
Подходила Стася - неторопливо, удовлетворенно; громадная охапка
цветов - как младенец на руках. Богоматерь. И один, конечно, воткнула себе
повыше уха - нежный бело-розовый выстрел света в иссиня-черных, чуть
вьющихся волосах. Шляпу бы ей, подумал я. На таком солнце испечет
голову...
- Какой красивый цветок. И как идет тебе, Стася. Как он называется?
- Ты все равно не запомнишь, - ответила она и, не останавливаясь,
прошла мимо нас. Вдоль теневой стены храма к тропинке, ведущей на спуск.
Ираклий, косясь на меня, неодобрительно, но беззвучно поцокал языком ей
вслед. Я со старательной снисходительностью улыбнулся: пусть, дескать, раз
такой стих напал. Но на душе было тоскливо.
- Всякая женщина - это мина замедленного действия, - наклонившись ко
мне, тихонько утешил Ираклий. - Никогда не знаешь, в какой момент ей
наскучит демонстрировать преданность и захочется демонстрировать
независимость. Но это ничего не значит. Так... - он усмехнулся. - Разве
лишь ногу оторвет взрывом, и только.
Я смолчал.
Преданность на людях Стася не демонстрировала никогда. Перед спуском
она обернулась, удивленно глянула на нас чуть исподлобья.
- Что же вы? Идемте.
Мы пошли. Младенец колыхал сотней разноцветных головок.
Напоследок я обвел взглядом пронзительно прекрасный простор внизу -
еще шаг, и вершина, на которой стоял Джвари, выгибаясь за нашими спинами,
скрыла бы долину. Сердце защемило от любви к этому краю. Разве любовь
может быть безответной? Ираклий... его друзья... "Мои друзья - твои
друзья!" Откуда же тогда это черное чувство, застилающее ослепительный
свет южного дня - чувство, что эта красота уже не моя, что я вижу ее в
последний раз? Кто надышал на меня эту тьму? Странно, но я уверен: она
откуда-то извне, из неведомых мне теснин, она - чужая...
Мы начали спускаться. Навстречу нам, вываливаясь из громадного
туристического автобуса, плотной вереницей поднимались увешанные
видеоаппаратурой люди, послышалась многоголосая испанская речь, и я
порадовался, как нам повезло - мы были у Джвари только втроем.
Авто Ираклия дожидалось на обочине, там, где мы его оставили час
назад - роскошный, белоснежный "Руссо-Балт" типа "Ландо", с откидным
верхом. Верх убран, дверцы - настежь, ключ зажигания с янтарным брелком в
виде головки Эгле Королевы ужей - наверняка подарок какой-нибудь
прибалтийской красавицы - вызывающе доверчиво торчит из приборной доски.
Ираклий весь в этом. Впрочем, вероятно, его авто знают в округе.
- Ираклий Георгиевич, можно, я сяду рядом с вами, впереди?
- Почту за честь, Станислава Соломоновна.
Она протянула мне младенца.
- Подержи ты, пожалуйста. Здесь не помещается, закрывает руль. А
просто на сиденье кинуть - растреплется.
- Конечно, подержу. Какой разговор.
Ни с одним человеком нельзя встретиться дважды, думал я, одиноко
усаживаясь на просторное заднее сиденье. Пока человек жив, он меняется
ежесекундно, пусть даже сам до поры того не замечает - и вот проходит
неделя, пусть даже пять дней, и он иной, ты встречаешься уже не с тем, с
кем расстался; тот же рост у него, те же привычки и пристрастия, но сам он
- иной, он тебя не помнит; и - все сначала. И ведь со мною тот же ад; ведь
и я живу и, значит, меняюсь ежесекундно. Так не честно. Не хочу!
А притворяться прежним собой, чтобы не поранить того, с кем
встретился после пятидневной разлуки - честно?
Значит, порядочный человек должен быть нечестным, чтобы
скомпенсировать нечестность мира. Ведь это подлый, подлый мир, коль скоро
он так устроен: бережный - лжет, Честный - чуть что, рубит наотмашь...
Горячий ликующий ветер, огибая ветровое стекло, бил в лицо. Разливы
цветов на обочинах мелькали и сметали друг друга. Шипя, дорога танцевала
навстречу, как змея.
Прекрасный, нечестный мир.
Ираклий лихо затормозил у самых ворот своей сагурамской дачи.
Выскочил из машины, галантно распахнул дверцу со стороны Стаси.
- Прошу.
Потом, ухмыляясь, открыл дверцу мне. С букетом я был совершенно
беспомощен.
- Прошу и вас.
Навалившись обеими руками, сам распахнул перед нами створку ажурных
ворот. Полого вверх в темную глубину сада уходила дорожка.
- Добро пожаловать в приют убогого чухонца.
Забавно, он уже не в первый раз называет так свое родовое гнездо. Я
никогда не решался спросить, в чем тут дело. Подозреваю, игра сложилась
уже давно, благодаря многолетней фамильной дружбе князей Чавчавадзе с
баронами Маннергейм. Корни ее уходят годы, пожалуй, в тридцатые. Вот и
Ираклий в свое время долго служил вместе с Урхо. Я с Урхо никогда не был
особенно близок, и никогда мне не довелось бывать в его особняке под
Виипури, но, думаю, случись такое, у ворот он непременно пригласил бы
войти в бедную саклю, прилепившуюся к крутому склону соплеменных гор. Или
что-нибудь в этом роде.
Наконец-то тень. Только в саду я понял, как, при всей своей любви к
солнцу, с непривычки устал от него. Настоящей прохлады не было, однако, и
здесь - сухой прогретый воздух томно играл листвой, колыхался среди
деревьев, причудливо катая волны запахов от одного к другому, так что,
проходя мимо олеандра или жасмина, мы вдруг ощущали на миг аромат
глицинии, а возле глицинии вдруг проносилась струйка тягучей патоки дрока.
Хотелось сесть на землю, привалиться спиною к стволу хотя бы вот этой
фисташки, зажмуриться и дышать, дышать.
- Хочу обратить ваше внимание, Станислава Соломоновна, - древний
источник. Он волшебный. Еще триста с лишним лет назад люди заметили, что
каждый глоток отнимает один грех.
- О-о! У меня как раз такая жажда! Нужно пить и пить!
Она стремительно подбежала к высокой тумбе красного кирпича, в нише
которой журчала чуть слышно кристально чистая влага. Стараясь стоять
подальше, чтобы не забрызгать платье, и даже отведя одну руку за спину,
ладошкой другой она черпала и пила, пила. Не простудилась бы... Только что
с солнцепека, а горлышко-то у нее слабенькое, я знал.
Отвернувшись, выпрямилась, отряхивая руку. Лицо - счастливое, глаза
сверкают, и чуть вздрагивает безымянный цветок в черных кудрях. И влажно
поблескивает подбородок.
- Вкусная! И двадцать семь грехов как не бывало! А можно еще, он не
обмелеет?
- Сколько вашей душе угодно, Станислава Соломоновна. Я вижу, вы
великая грешница. Или решили запастись на будущее? Только не простудитесь.
Он будто читал мои мысли.
Может и читал слегка. Друг.
- Александр тоже вчера набросился было, - Ираклий лукаво посмотрел на
меня и подмигнул. - Но потом быстро понял, что есть напитки куда более
целебные.
Стася совсем по-детски затягивала шею, чтобы с подбородка не капнуло
на платье.
- Еще пятнадцать, - опять повернулась она к нам, вытирая улыбающиеся
губы тыльной стороной ладони. - А? Нет, целебнее нет.
- А молодые вина? - явно оскорбился Ираклий.
- Спасибо, Ираклий Георгиевич, но это не для меня.
С нею что-то случилось?
Она вдруг подошла ко мне. Взглянула чуть исподлобья.
- Здесь можно принять душ, Саша? Я успею до обеда?
- Разумеется. Сейчас я провожу.
Наконец-то что-то родное в интонации. И тоски - как ни бывало, лишь
удивление: что за тьма мне пригрезилась, из какого ящика Пандоры? Ведь все
хорошо, все чудесно. Покой, солнце. Дышать...
- Как красиво здесь, - сказала она.
- Да. Я знал, что тебе понравится. Идем.
- Знаешь, что я подумала там, у Джвари? Совершенно необходимо иногда
увидеть воочию те прекрасные места, о которых до этого только читал и
только от поэтов знал, как они прекрасны. Тогда сразу становится ясно, что
и остальное прекрасное, о чем мы читаем - совесть, преданность, любовь -
тоже не выдумка.
- А тебе иногда кажется, что выдумка?
Она пожала плечами.
- Как и тебе.
- Ну не-ет...
Она усмехнулась с грустным всепрощающим превосходством.
- Кому-нибудь другому рассказывай, Я-то уж знаю.
- Старый дядя Реваз, будто спрыгнувший с картин Пиросмани, сидел в
плетеном кресле у входа, в тенечке, обмахиваясь последним номером
"Аполлона", и явно поджидал нас - увидел и сразу встал.
- Гамарджобат, мадам! Гамарджобат, батоно княз!
- Добрый день, дядя Реваз.
"Реваз" и "княз", благодаря его произношению, составили, на мой
взгляд, идеальную рифму. Я коротко покосился на Стасю - заметила ли она?
Не подвигнет ли эта деталь, например, на эпиграмму? Мне всегда было ужасно
приятно и даже лестно, если в ее стихах я угадывал отголоски впечатлений,
коим я был пусть не виновником, но хотя бы свидетелем. Нет, ее лицо
оставалось отстраненным.
- Это Станислава Соломоновна, большой талант, - проговорил я. - Это
Реваз Вахтангович, большая душа.
- Здравствуйте, Реваз Вахтангович.
- Заходите дом, прошу. Дом прохладно. - Он говорил с сильным
акцентом, но мне и акцент был мил, и акцент был пропитан солнцем. Сделал
шаг в сторону, пропуская Стасю к ступенькам, и, когда она прошла,
наклонился ко мне. Сказал вполголоса: - Вам депеша пришел, батоно. В
конверт. Протянул мне.
- Спасибо, дядя Реваз, - я оттопырил правый локоть, а дядя Реваз
