доходом или наименьшими убытками. В средневековом обществе, где экономические
роли были наследственными и регулируемыми и где цены устанавливались в силу
обычая и закона, такого рода выбор был чужд системе. Попытка вычислить самый
благоприятный выбор была на грани аморального поведения.
Нам никогда не удастся поставить себя на место людей другой культуры или даже
на место наших собственных предков. Поэтому нам трудно представить себе
насколько любому человеку средних веков была чужда попытка просчитать будущие
последствия принимаемых хозяйственных решений. И в городе, и в деревне человек
из года в год делал одну и ту же работу, и он предполагал продолжать это до
конца своих дней, с теми же приемами и при тех же условиях, пока смерть не
прервет круговорот посевов и жатвы. Правила, столь же древние как Ветхий
Завет, учили благоразумно откладывать на будущее в хороший год, чтобы
возместить нехватки в неурожайные годы, и благодаря этому сознательное
накопление богатства с помощью усердного труда и бережливости стало целью как
крестьянина, так и городского ремесленника. Но бережливость и сама по себе
была исконным правилом благоразумия -- риск сокращали с помощью скорее
механического повторения коллективного опыта, чем с помощью разумных расчетов.
Сама идея изменения в предвидении будущего состояния рынка, исчисленного
исходя из нынешних спроса и предложения, была чужда нормам средневековой
хозяйственной жизни. Ключевое слово здесь -- исчисление. Обычному порядку
средневекового общества, в котором превозносилась усердная служба своему
господину или прилежная торговля плодами собственных рук, была совершенно
чужда сама возможность расчетов оценки будущих издержек и доходов, вероятности
того или иного исхода нового предприятия, доходов от разумной политики закупок
и продаж (как вообще это возможно, если обе цены "справедливы"?).
Невооруженным глазом было видно, что купец -- это просто бездельник, который
не делает ничего полезного: ни прядет, ни сеет, а только наживается на честном
труде других. Целью феодальных судов было поддержание феодальных правил и сбор
феодальных податей. Торговые контракты купцов были за пределами феодального
общества и феодальной концепции справедливости. Их соблюдение нельзя было
обеспечить с помощью средневековой правовой процедуры, которую использовали
королевские суды Англии; фактически в Англии королевские суды так и не стали
вполне действенными инструментами принуждения к выполнению торговых контрактов
до эпохи лорда Мэнсфилда -- до XVIII века. Накопление богатства благодаря
удаче и мастерству в исчислении будущих последствий, нахождению новых клиентов
и новых источников товаров, с помощью искусного разделения и страхования
рисков -- это выходило за пределы средневекового понимания и не было законной
практикой в тогдашнем обществе.
За пределами средневекового понимания было не только обращение к расчетам для
предупреждения возможных случайностей. Полезность расчетов не понималась и в
таких ситуациях, когда неприятные последствия уже наступили. Средневековая
хозяйственная жизнь просто не принимала расчетов в таких вопросах, как
изменение методов обработки земли или приемов ремесленного производства ради
приспособления к изменившемуся предложению труда -- а в середине XIV века
нужда в таком приспособлении была очень велика. Чтобы ни происходило, люди
пытались продолжать все как прежде, теми же старыми методами. Конечно, то, что
мы сейчас признаем неизменными законами экономики, в конце концов, до
некоторой степени вынуждало закон и обычай приспосабливаться к наличным
ресурсам, хотя о степени этого приспособления идут споры. Как бы то ни было,
но первая реакция средневековых законодателей на поднимавший заработную плату
недостаток рабочих рук заключалась в принятии новых законов о более строгом
контроле за уровнем заработной платы и о запрете работникам покидать своих
хозяев и оставлять свой промысел. В 1350 году, через три года после первой в
XIV веке большой эпидемии чумы, английский парламент принял закон о работниках
[25 Edw. III, st. 2 (1350)], который требовал от слуг и работников
"довольствоваться" той оплатой, которую они получали пять лет назад. Похоже,
что никому просто не пришло в голову, что продуктивность хозяйства можно было
бы увеличить, просто изменив приоритеты при использовании сократившегося
предложения труда, обрабатывая больше земли менее интенсивно, или что
губительность эпидемии можно было так или иначе смягчить.
Любопытно, что, стремясь с помощью регулирования, основанного на традиции,
привычке и законе, сделать жизнь более безопасной, избегая при этом рисков
нерегулируемой торговли и производства, средневековое общество явно понижало
безопасность жизни людей. Всякий раз во время кризисов: войн или голода,
возникала практика нерегулируемой, свободной торговли. Будучи плохо
приспособлены к нерегулируемой торговле, политические и экономические
институты средневекового общества еще хуже могли справляться с нерегулируемой
торговлей в периоды кризисов. Эта торговля не была сбалансированным обменом
одних благ на другие, с использованием денег и с оплатой импорта из доходов,
получаемых, как правило, от экспорта. Импортная торговля возникала всякий раз
в ответ на мгновенную насущнейшую нужду, при катастрофической нехватке денег
из-за плохого урожая, повсеместного неурожая или войны. Для закупок
требовались займы. Но феодальная экономика не поощряла развития кредита.
Нормальное функционирование относительно самодостаточных поместий и городов не
порождало значительных результатов во внешней торговле, будь то в форме
задолженности поместьям, городам или еще кому-либо либо в форме запасов золота
и серебра. Не приходилось рассчитывать на то, что из доходов урожайных лет
легко удастся выплатить долги, сделанные для закупки зерна в неурожайные годы:
в урожайные годы объем торговли бывал слишком незначительным для накопления
нужных сумм. Церковный запрет на взимание процентов, естественно, уменьшал
число людей, готовых ссужать деньги в долг, и делал менее вероятной
возможность получения этих денег назад, что еще сильнее сокращало предложение
кредита. Так что не удивительно, что в результате плохого урожая далеко не
всегда предпринимались закупки продовольствия: обычно результатом был голод.
[См.: Braudel, Structure of Everyday Life, p. 74: "... считается что Франция,
которая по любым стандартам является страной с благодатным климатом, пережила
10 общенациональных случаев голода в Х веке, 26 в XI, 2 в XII, 4 в XIV, 7 в
XVI, 11 в XVII и 16 в XVIII. Хотя никак нельзя гарантировать точность
вычислений за XVIII век, единственный риск в том, что они сверхоптимистичны,
поскольку обходят вниманием сотни и сотни местных, областных случаев голода (в
Мэне, например, в 1739, 1752, 1770 и 1785 гг.), а на юго-западе страны в 1628,
1631,1643, 1662, 1694,1698, 1709 и 1713 гг. Местные неурожаи не всегда
совпадали с общими по стране."] Усилия сохранить стабильность феодальных
отношений увеличивали тяготы, сопутствовавшие неизбежным невзгодам и
бедствиям, и имели своим конечным результатом то, что система феодализма, --
подобно вошедшему в поговорку дубу, который под ветром не гнется --
разрушилась частично в силу собственной негибкости.
В конце XX века вряд ли разумно высмеивать средневековые усилия по смягчению
непреложных неопределенностей хозяйственной жизни с помощью закона, обычая,
политического контроля и призывов к социальной справедливости. Ведь мы до сих
пор не избавились от голода, и почти всегда он -- следствие неспособности
достаточно усовершенствовать средневековые приемы добывания, транспортировки и
распределения продуктов питания в охваченных голодом районах. Реальные
проблемы лежат глубже. Средневековая точка зрения защищала людей от
болезненных психологических последствий понимания собственной ответственности
за личные несчастья и одаряла бряцавших железом рыцарей и купавшихся в роскоши
церковных иерархов нежащим сознанием того, что осуществляемое ими насилие
служит торжеству справедливости, а не является, как оно и было на самом деле,
грубым и жестоким бандитизмом. Проблема в том, что позднейшие общества порой
выбирали идеологии, которые, подобно средневековым, освобождали многих от
чувства ответственности, а правителей -- от чувства вины.
Города и политические права
Обычно средневековый город получал некоторую политическую автономию, покупая у
сюзерена хартию. По поводу хартий велись переговоры, порой с применением
насилия, и они предоставляли самоуправление разного уровня, вплоть до полной
свободы от феодальных обязанностей. Такое развитие было возможно только в
странах, которые не смогли создать сильные централизованные монархии. Во
Франции, Англии и Испании города в борьбе между монархом и его баронами
тяготели к лагерю поднимающихся монархий, и в результате их политические
обязательства перед проигравшей стороной уменьшались. Но упрочившиеся монархии
показали городам, что на место феодальных сеньоров пришла еще более давящая и
внушительная сила. Эта власть не освобождала горожан. В XVII веке в Англии и в
XVIII веке во Франции горожане не без успеха поднимали оружие против своих
монархов.
Предмет схваток между городами и их феодальными властителями менялся в
зависимости от времени и места действия. Финансовый интерес городов заключался
в получении контроля над налогами и в обращении феодальных поборов в
фиксированные платежи. Они также стремились к контролю над городскими
торговыми монополиями (гильдиями), над условиями торговли с другими городами и
к свободе организовывать ярмарки. Города стремились к созданию собственной
системы судов. Однако зачастую борьба городов с феодальными властителями не
сводилась просто к финансовым интересам. В Германии и в Нидерландах, начиная с
XVI столетия, протестантская реформация разожгла страсти и вызвала
кровопролитные войны между городами и баронами, а в Италии на местные раздоры
за власть над городами и областями накладывались конъюнктурные союзы с
испанскими, французскими и австрийскими завоевателями.
В политических требованиях городов нет и признаков сознательного намерения
покончить с жестким политическим контролем над торговлей, столь характерным
для феодального общества. Купцы и ремесленники хотели сами контролировать
торговлю и налоги: они не стремились ни к освобождению от контроля, ни к
упразднению налогов. Как средневековым городам, так и поместьям была чужда
идея хозяйства, свободного от какого-либо контроля. В Англии палата общин
выбиралась горожанами (женщины права голоса не имели) и мелкими
землевладельцами, и их право контролировать налоги было существеннейшей
причиной гражданских войн в XVII веке. В Англии же право наделять торговые
компании монопольными полномочиями было причиной вражды между королем и
парламентом, -- и речь шла не о том, что монополии вредны, а о том, кому будет
принадлежать это право. Во Франции история выбрала иной путь. Короли получили
возможность устанавливать налоги без согласия Генеральных штатов, они
освободили знать и церковь от налогов, и те раздробили французский
национальный рынок на тридцать или более региональных рынков с помощью
внутренних тарифов и бесконечных раздач местных монопольных привилегий городам
и гильдиям -- и французские буржуа были их добровольными союзниками в этом. В
конце концов, созданная ими французская экономика оказалась подходящей сценой
для сокрушения монархии в ходе Французской революции, но к тому времени
средние века давно прошли.
Средневековая технология
Похоже, что исчезновение технологий в результате варварских нашествий и
завоевания Рима было следствием того, что в плохие времена просто исчезли
рынки предметов роскоши. Элемент непрерывности был сильнее выражен в Восточной
Римской империи, которая, постепенно слабея, просуществовала до 1453 года. Но
в Средиземноморье связи между Восточной и Западной империями никогда полностью
не прекращались, и здесь римские технологии сохранились.
