светящееся насекомое. Только взбежав на второй этаж, Равик опомнился и
спустился вниз, - при всей своей медлительности лифт двигался все-таки
быстрее, чем он.
Игрушечный парижский лифт! Скользящая вверх и вниз крохотная
камера-одиночка, скрипучая, покряхтывающая, открытая сверху и по бокам;
только пол, железные прутья ограждения, две лампочки - одна почти что
перегорела, другая, тускло мерцающая лампочка, неплотно ввернута в патрон...
Наконец последний этаж. Равик отодвинул решетку, позвонил. Жоан открыла ему.
Равик быстро оглядел ее. Никаких следов крови. Лицо спокойное.
- Что случилось? Где он?..
- Равик, ты приехал!
- Да говори же, где?.. Что ты натворила?
Жоан отступила назад. Он прошел в комнату и осмотрелся. В комнате
никого не было.
- Где это произошло? В спальне?
- Что? - переспросила она.
- У тебя есть кто-нибудь в спальне? Тут вообще есть кто-нибудь?
- Нет. С чего ты взял?
Он вопросительно посмотрел на нее.
- Неужели я могла бы пригласить тебя, если бы у меня кто-то был?
Он по-прежнему не сводил с нее глаз. Она стояла перед ним, целая и
невредимая, и на губах у нее играла улыбка.
- Как это взбрело тебе на ум?
Она улыбнулась еще шире.
- Равик, - сказала она, и ему показалось, что в лицо ему бьет град: она
подозревает его в ревности и наслаждается этим! Сумка с инструментами,
которую он держал в руке, стала внезапно страшно тяжелой, словно в ней
прибавилось сто килограммов весу. Он опустил ее на стул.
- Подлая стерва!
- Что ты? Что с тобой?
- Ты подлая стерва, - повторил он. - И надо же быть таким ослом... Так
глупо попасться на удочку.
Он снова взял сумку, повернулся и пошел к выходу. Она сразу кинулась к
нему.
- В чем дело? Не уходи! Не смей оставлять меня одну! Мне даже страшно
подумать, что будет, если ты оставишь меня одну!
- Лгунья, - сказал он. - Жалкая лгунья! Ты лжешь, но это еще полбеды.
Отвратительнее всего, что ты лжешь так дешево. Такими вещами не шутят.
Она оттеснила его от двери.
- Да оглянись же! Видишь, какой разгром. Посмотри, как он разбушевался!
Боюсь, снова придет! Ты еще не знаешь, на что он способен!
Опрокинутый стул на полу, лампа. Осколки стекла.
- Будешь ходить по комнате - надевай туфли, - сказал Равик. - Чтобы не
порезаться. Вот все, что я могу тебе посоветовать.
Среди осколков лежала какая-то фотография. Он разгреб ногой битое
стекло и поднял ее.
- На вот, возьми... - Равик бросил фото на стол. - И оставь меня
наконец в покое.
Она стояла, загородив собой дверь, и смотрела на него. Выражение ее
лица изменилось.
- Равик, - сказала она тихим сдавленным голосом. - Думай обо мне что
хочешь, мне все это безразлично. Я часто лгала. И буду лгать! Ведь только
этого вы и хотите. - Жоан сбросила фотографию со стола. Она упала
изображением кверху, и Равик увидел, что это не тот мужчина, с которым Жоан
была когда-то в "Клош д'Ор". - Все вы этого хотите, - продолжала она с
презрением. - Не лги, не лги! Говори только правду! А скажи вам правду - и
вы не в силах вынести ее. Никто ее не выносит! Но тебя я обманывала не
часто. Тебя - нет. Тебя я вообще не хотела обманывать.
- Ладно, - сказал Равик. - Не будем вдаваться в подробности.
Вдруг ему почему-то стало больно. Он начал злиться на себя. Он не хотел
снова испытывать боль.
- Да, тебя мне не нужно было обманывать, - повторила она и посмотрела
на него почти умоляющим взглядом.
- Жоан...
- Я и сейчас не обманываю тебя. Нисколько не обманываю, Равик. Я
позвонила тебе потому, что действительно боялась. Хорошо еще, что я успела
вытолкнуть его за дверь и запереться. Он без конца стучался и орал. Тогда я
позвонила - это было первое, что пришло мне в голову. Что же тут плохого?
- Ты была чертовски спокойна и ничуть не напугана, когда я пришел.
- Его ведь здесь уже не было. И потом я подумала, ты придешь и поможешь
мне.
- Ладно. Теперь все в порядке, и я могу идти.
- Он вернется. Он грозил вернуться. Сейчас он сидит где-нибудь и пьет,
я знаю. А если он придет сюда пьяный, то будет совсем не такой, как ты... Он
не умеет пить.
- Довольно! - сказал Равик. - Замолчи! Все это слишком глупо. У тебя
хороший замок в двери. И не выкидывай больше таких фокусов.
Она не двигалась с места.
- Что же мне тогда делать? - неожиданно простонала она.
- Ровным счетом ничего.
- Я звоню тебе... три, четыре раза... ты не подходишь к телефону. А
если отвечаешь, то требуешь, чтобы я оставила тебя в покое. Что все это
значит?
- Это значит - ты должна оставить меня в покое.
- В покое? То есть как это так в покое? Что же мы, автоматы, что ли,
которые можно завести и в любую минуту остановить? Мы проводим ночь вместе,
все чудесно, мы полны любви, и вдруг - оставь меня в покое!
Увидев лицо Равика, она умолкла.
- Я так и думал, - сказал он. - Я предвидел, что ты и тут постараешься
извлечь для себя выгоду! Как это на тебя похоже! Ты знала, что тогда у нас
была последняя встреча, что на ней и нужно остановиться. Ты пришла ко мне, и
нам было тогда так хорошо именно потому, что это была последняя встреча, и
мы простились, полные друг другом, и так бы все это и осталось у нас в
памяти. А ты не смогла придумать ничего лучшего, чем спекулировать на этом,
как базарная торговка, ты снова зачем-то настаиваешь, пытаешься искусственно
продлить то, что случается раз в жизни и больше не повторяется. Я не захотел
этого, и ты прибегла к отвратительному трюку, и теперь приходится снова
толочь воду в ступе, снова касаться вещей, одно упоминание о которых - уже
бесстыдство.
- Я...
- Ты это знала, - прервал он ее. - Зачем снова лгать? Я не хочу
повторять то, что ты сказала. Для меня это слишком тяжело. Мы тогда
прекрасно поняли друг друга. Ты обещала никогда больше не приходить.
- Но ведь я и не пришла.
Равик пристально посмотрел на нее. Ему стоило большого труда сдержать
себя.
- Не пришла, но позвонила.
- Позвонила, потому что боялась!
- О Господи! Какой идиотизм! Я сдаюсь.
Ее лицо медленно расплылось в улыбке.
- И я тоже сдаюсь, Равик. Я хочу лишь одного - чтобы ты остался. Разве
ты не видишь?
- Как раз этого-то я и не хочу.
- Почему? - спросила она, все еще улыбаясь. Равик чувствовал себя
побитым. Она просто отказывалась понимать его; если же снова пуститься в
объяснения, бог знает чем все это кончится.
- Ты даже сама не понимаешь, до чего ты растленна душой...
- Понимаю, - медленно проговорила она. - Отлично понимаю. Но, скажи,
что изменилось по сравнению с прошлой неделей?
- В сущности, ничего. Она молча смотрела на него.
- Мне не важно, называется ли это растленностью или иначе, - сказала
она наконец.
Он не ответил, чувствуя, что ничего не может возразить ей.
- Равик! - Она подошла ближе. - Да, я действительно сказала тогда, что
между нами все кончено. Сказала, что ты никогда больше обо мне не услышишь.
Сказала потому, что ты этого хотел. И если я сейчас поступаю совсем
по-другому, неужели ты не в состоянии это понять?
Она вопросительно взглянула на него.
- Нет, - грубо ответил он. - Я понимаю лишь одно: ты хочешь жить с
двумя мужчинами одновременно.
Жоан не пошевельнулась.
- Это не так, - проговорила она. - И даже если бы это было так, какое
тебе дело?
Он ошеломленно посмотрел на нее.
- Действительно, какое тебе дело? - повторила она. - Я люблю тебя.
Разве этого недостаточно?
- Нет.
- Тебе незачем ревновать. Только не тебе. Да ты никогда и не
ревновал...
- Вот как?
- Ты вообще не знаешь, что такое ревность.
- Еще бы! Я же не устраивал тебе театральных представлений, как твой
актер...
Она улыбнулась.
- Равик, ревнуют даже к воздуху, которым дышит другой.
Он не ответил. Она стояла и в упор смотрела на него. Смотрела и
молчала. Воздух, узкий коридор, тусклый свет - все вдруг наполнилось ею.
Опять искушение, опять все призывно и безудержно манит, как земля, когда
стоишь на высокой башне, свесившись через перила, и кружится голова, и тянет
вниз...
Равик понимал это и защищался. Он не хотел попасться еще раз. Он больше
не думал о том, чтобы просто уйти. В таком случае он опять уйдет отсюда как
пленник. А он не хотел быть пленником. Он хотел раз и навсегда покончить с
этим. Завтра ему понадобится ясная голова.
- У тебя найдется что-нибудь выпить? - спросил он.
- Да. Что ты хочешь? Кальвадос?
- Коньяк, если есть. А впрочем - пусть кальвадос. Все равно.
Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух
пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом...
Старый, вечный обман чувств... Будто сердце хоть когда-нибудь может
успокоиться дольше, чем на
одну ночь!
Ревность? Разве он не испытал ее? Разве не испытал все несовершенство
любви, не изведал застарелую боль, знакомую всем людям? Ревность? Не
начинается ли она с сознания того, что один из любящих должен умереть раньше
другого?
Жоан принесла не кальвадос, а бутылку коньяку. Хорошо, подумал он.
Иногда она все же что-то понимает. Он придвинул ногой фотографию и поднял ее
с пола. Самый простой способ избавиться от наваждения - это лицезреть своего
преемника.
- У меня удивительно плохая память на лица, - сказал он. - Мне
казалось, твой актер выглядит совсем иначе.
Она поставила бутылку на стол.
- Это же вовсе не он.
- Ах, вот оно что... уже другой...
- Ну да... Из-за него весь шум и поднялся.
Равик сделал большой глоток.
- Ты должна бы, кажется, понимать, что не следует украшать комнату
фотографиями мужчин, когда приходит прежний возлюбленный. Да и к чему вообще
расставлять повсюду фотографии? Это безвкусица.
- Они нигде и не стояли. Сам нашел. Устроил обыск. А фотографии надо
хранить. Ты этого не поймешь, а женщина поняла бы. Я не хотела, чтобы он ее
видел.
- Вот и получился скандал. Ты зависишь от него?
- Нисколько. У меня контракт. На два года.
- Это он устроил?
- А почему бы и нет? - Она искренне изумилась. - Что тут особенного?
- Ничего. Я потому так говорю, что иных мужчин подобная неблагодарность
очень задевает.
Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску.
Плечи... Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и под-
нимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на
фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом?
Говори, память, незримый счетовод чувств. Действительно ли это последние,
слабые отблески, или же все только загнано вглубь? Впрочем, кто может знать?
Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и
неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила
крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден
ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый "павлиний глаз". Тихо дышали
бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед
ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?..
Лувр. Ника... Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних
прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче
рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал
челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных
щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое... И надо всем вечная,
