сообразно своему положению.
На лестнице отеля Равик встретил хозяйку.
- Можно вас на минутку? - спросила она.
- Разумеется.
Хозяйка провела его на второй этаж и открыла запасным ключом одну из
комнат. Равик заметил, что номер еще занят.
- Что это значит? - спросил он. - Зачем вы вломились сюда?
- Здесь живет Розенфельд, - ответила хозяйка. - Он собирается съехать.
- Но я-то пока не собираюсь менять свою конуру.
- Розенфельд хочет съехать, не уплатив мне за последние три месяца.
- Но у вас останутся его вещи. Ведь они все тут! Можете их
конфисковать.
Хозяйка презрительно пнула ногой открытый обшарпанный чемодан, стоявший
у кровати.
- Они и гроша ломаного не стоят. Старый фибровый чемодан. Рваные
рубашки... А костюм? Вон он висит - сами видите. Другой на нем, и больше у
него ничего нет. За все и сотни франков не возьмешь.
Равик пожал плечами.
- Он сказал вам, что хочет уехать?
- Нет. Но я уже давно это почуяла. Сегодня спросила его напрямик, и он
признался. Я потребовала, чтобы он заплатил мне по завтрашний день. Не могу
же я без конца держать жильцов, которые не платят.
- Вы правы. Но при чем здесь я?
- Картины. Они тоже принадлежат ему. Как-то он мне сказал, что это
очень дорогие картины. Дескать, он получит за них намного больше, чем
требуется для уплаты долга. Вот я и хочу, чтобы вы взглянули на них.
Поначалу Равик не обратил внимания на стены. Теперь он поднял глаза.
Перед ним, над кроватью, висел пейзаж, окрестности Арля - Ван Гог периода
расцвета. Он подошел ближе. Сомнений быть не могло - картина была подлинной.
- Вы только посмотрите на эту мазню! - воскликнула хозяйка. - И эти
закорючки должны изображать деревья!.. А это? Полюбуйтесь!
Над умывальником висел Гоген. Обнаженная девушка-таитянка на фоне
тропического пейзажа.
- Ноги-то, ноги! - продолжала хозяйка. - Щиколотки как у слона. А лицо!
Дура дурой, да и только. Посмотрите, как она стоит. Есть и еще одна картина,
так та даже не дорисована до конца.
"Недорисованная картина" оказалась "Портретом госпожи Сезанн",
написанным Сезанном.
- Поглядите, как она скривила рот! А на щеках не хватает краски. И он
еще хочет меня одурачить! Чем? Вы ведь видели мои картины. Вот это
действительно картины! Нарисованы точно с натуры, без всяких выкрутасов.
Помните в столо- вой снежный пейзаж с оленями? А что вы можете сказать обо
всей этой мазне? Уж не сам ли он все и намалевал? Вам не кажется?
- Да, возможно...
- Вот это-то я и хотела знать. Ведь вы культурный человек и
разбираетесь в таких вещах... А тут даже рам нет.
Все три холста действительно висели без рам. Они светились на грязных
обоях, словно окна в какой-то другой мир.
- Ну хоть бы они были вставлены в золоченые рамы! Тогда за них могли бы
хоть что-нибудь дать. А так... Я будто знала, что снова влипну и останусь на
бобах со всем этим дерьмом! Хороша награда за доброту, нечего сказать.
- Я бы не советовал вам забирать картины, - сказал Равик.
- Как же быть?
- Дождитесь Розенфельда, уж он как-нибудь раздобудет денег для вас.
- Каким образом? - Она бросила на него быстрый взгляд. Выражение ее
лица изменилось. - Неужели эти штуки чего-нибудь стоят? Впрочем, очень часто
именно такие вещи как раз и в цене! - Было видно, как у нее лихорадочно
скачут мысли. - Я имею полное право забрать одну из них хотя бы для покрытия
счета за последний месяц! Какую вы мне посоветуете взять? Может, большую,
над кроватью?
- Никакую. Дождитесь Розенфельда. Я уверен, что он принесет деньги.
- А я далеко не уверена. Я - хозяйка отеля.
- Вам ничего не стоит подождать еще час, если вы смогли прождать три
месяца. Ведь обычно вы так с жильцами не поступаете.
- Он совсем заморочил мне голову, потому я и ждала. Чего только не
говорил! Да вы и сами знаете, что беженцы это умеют.
Неожиданно в дверях появился Розенфельд, молчаливый, спокойный человек
небольшого роста. Не дав хозяйке раскрыть рот, он достал из кармана
деньги.
- Вот, пожалуйста... Не угодно ли вам дать мне квитанцию?
Хозяйка с изумлением уставилась на кредитки. Потом взглянула на
картины. Затем опять на деньги. Видимо, ей хотелось многое сказать, но слова
не шли у нее с языка.
- Тут больше, чем с вас причитается, - проговорила она наконец.
- Знаю. У вас найдется сдача?
- У меня нет при себе денег. Касса внизу. Сейчас пойду разменяю.
Она удалилась с видом оскорбленной невинности. Розенфельд вопросительно
взглянул на Равика.
- Извините, - сказал он, - старуха затащила меня сюда. Я и не
подозревал, что у нее на уме. Попросила меня оценить картины.
- Вы ей сказали, сколько они стоят?
- Нет.
- Слава Богу, - Розенфельд с какой-то странной усмешкой посмотрел на
Равика.
- Как вы могли повесить здесь такие картины? - спросил Равик. - Они
застрахованы?
- Нет. Картины, как правило, не воруют. Разве что раз в двадцать лет из
какого-нибудь музея.
- Ну а если у нас случится пожар?
Розенфельд пожал плечами.
- Приходится идти на риск. Страхование обошлось бы мне слишком дорого.
Равик посмотрел на пейзаж Ван Гога. Он стоит, по крайней мере, миллион
франков. Розенфельд проследил за его взглядом.
- Я знаю, о чем вы думаете. Кто имеет такие картины, тот должен иметь и
деньги, чтобы их застраховать. Но у меня на это денег нет. Я живу картинами.
Продаю одну за другой, хотя вовсе не хотел бы продавать.
Под Сезанном на столике стояла спиртовая горелка, банка кофе, хлеб,
горшок с маслом и несколько кульков. Комната была убогой и тесной, но со
стен сиял мир искусства во всем своем великолепии.
- Понятно, - сказал Равик.
- Я думал, что сумею как-нибудь выкрутиться, - сказал Розенфельд. - Уже
взял билеты на поезд и на пароход, короче говоря, оплатил все, кроме счетов
за последние три месяца. Я отказывал себе во всем, но ничего не помогло,
очень долго не мог получить визы. И вот сегодня пришлось продать Моне.
Пейзаж под Ветейлем. Думал, удастся взять его с собой.
- Но ведь в другом месте вам все равно пришлось продать его.
- Совершенно верно, только уже за доллары. Получил бы вдвое больше.
- Вы уезжаете в Америку?
Розенфельд кивнул.
- Пора убираться отсюда.
Равик недоуменно посмотрел на него.
- Крысы уже бегут с корабля, - пояснил Розенфельд.
- Какие еще крысы?
- Ах, вы не знаете... Крыса - это Маркус Майер, так мы его называем.
Раньше всех чует, когда надо бежать.
- Майер? - переспросил Равик. - Такой маленький, лысый? Иногда играет в
"катакомбе" на рояле?
- Да, он самый. Его зовут "Крыса" с того времени, как немцы вошли в
Прагу.
- Ничего себе кличка.
- У него поразительный нюх. За два месяца до прихода Гитлера к власти
он бежал из Германии. За три месяца до аншлюса - из Вены. За шесть недель до
захвата Чехословакии - из Праги. Я всегда ориентируюсь на Майера - чутье у
него безошибочное. Иначе мне бы ни за что не спасти картины. Вывезти деньги
из Германии было невозможно - валютный барьер. Я имел капиталовложения в
полтора миллиона. Попытался обратить все в наличные, но было уже поздно -
пришли нацисты. Майер был умнее. Нелегально вывез часть своего состояния. У
меня на это не хватило решимости. Теперь он уезжает в Америку. И я поеду.
Очень жалко Моне.
- Вы сможете взять с собой остаток денег, полученных за него. Ведь во
Франции нет валютных ограничений.
- Верно. Но если бы я продал его за доллары, то смог бы жить на них
гораздо дольше. А так, наверно, очень скоро придется расстаться и с Гогеном.
- Розенфельд занялся своей спиртовкой. - Это уже последние, - продолжал он.
- Только три у меня и остались. Больше мне не на что жить. Работа? На нее я
не рассчитываю. Чудес на свете не бывает... Только три картины. Одной меньше
- и жить останется меньше. - Несчастный и жалкий, он стоял перед своим
чемоданом. - В Вене я прожил пять лет; дороговизны тогда еще и в помине не
было, но все-таки это стоило мне двух Ренуаров и одной пастели Дега... В
Праге я проел одного Сислея и пять рисунков: двух Дега, одного Ренуара и две
сепии Делакруа. За рисунки мне почти ничего не дали. В Америке я мог бы
прожить на них целый год. А теперь, - печально добавил он, - у меня остались
только эти три картины. Еще вчера было четыре. Виза стоила мне, по крайней
мере, двух лет жизни. Если не целых трех.
- У многих людей вообще нет картин, на которые они могли бы жить.
Розенфельд пожал острыми плечами.
- Для меня это слабое утешение.
- Да, конечно, - сказал Равик.
- С моими картинами я должен пережить войну. А война будет долгая.
Равик ничего не ответил.
- Так утверждает Крыса, - сказал Розенфельд. - И притом Майер не
уверен, что сама Америка останется в стороне.
- Куда же он тогда подастся? Больше вроде бы и некуда.
- Этого он и сам не знает. Подумывает о Гаити. По его мнению, маленькая
негритянская республика вряд ли ввяжется в войну. - Розенфельд говорил
совершенно серьезно. - А не то поедет в Гондурас. Небольшое южноамериканское
государство. Или в Сан-Сальвадор. А то и в Новую Зеландию.
- В Новую Зеландию? Это довольно далеко, вам не кажется?
- Далеко? - повторил Розенфельд и хмуро усмехнулся. - Смотря от чего
далеко?
XXVII
Море. Море грохочущей тьмы, ударяющей со всего размаху в барабанные
перепонки. Затем пронзительный звонок во всех отсеках ревущего, тонущего
корабля... Снова звонок - и ночь. Сквозь исчезающий сон проступает
побледневшее знакомое окно... Снова звонок... Телефон.
Равик снял трубку.
- Алло?
- Равик...
- Что случилось? Кто говорит?
- Неужели ты не узнаешь меня?
- Да, теперь узнал. Что случилось?
- Ты должен приехать! Быстро! Сейчас же!
- Что произошло?
- Приезжай, Равик! Я сама не знаю, что это такое!
- Но что же все-таки произошло?
- Не знаю! Мне страшно! Приезжай! Приезжай сейчас же! Помоги мне,
Равик! Приезжай!
В трубке щелкнуло. Равик ждал. Раздались гудки: Жоан повесила трубку.
Равик долго смотрел на телефон, смутно черневший в белесоватом сумраке
комнаты. Накануне вечером он принял снотворное, и теперь голова у него была
словно ватой набита. Сначала Равик решил, что звонит Хааке, и, лишь поглядев
на окно, сообразил, что находится в "Энтернасьонале", а не в "Принце
Уэльском".
Он взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре часа двадцать
минут. Он вскочил с постели...
Когда он встретил Хааке в ресторане, Жоан говорила ему что-то об
опасности, о страхе... А что, если... Все возможно! Мало ли глупостей
творится на свете? Он быстро собрал все необходимое и оделся.
На ближайшем углу ему попалось такси. На плечах у шофера лежал
маленький пинчер, напоминая меховой воротник. При каждом толчке машины
пинчер вздрагивал. Это раздражало Равика. Ему хотелось сбросить собаку на
сиденье. Но он хорошо знал причуды парижских шоферов.
Машина, погромыхивая, катила сквозь теплую июльскую ночь. Слышался
слабый запах робко дышащей листвы - где-то отцветали липы. Зыбкие тени, небо
в звездах, словно в цветах жасмина, и между звездами самолет с зелеными и
красными мигающими огнями, точно тяжелый, свирепый жук, залетевший в рой
светлячков; пустынные улицы, гудящая пустота, двое пьяных, горланящих песню,
звуки аккордеона из погребка... У Равика вдруг перехватило дыхание. Его
обуял страх. Скорее, скорее!.. Если только еще не поздно...
Дом. Теплая сонная темнота. Спускающийся лифт - медленно ползущее
