ни в чем не уверен. Морозов встревоженно посмотрел на него.
- Мало ли на свете людей, похожих друг на Друга.
- Да, но есть лица, которые никогда не забываются.
Равик остановился.
- Что ты намерен делать? - спросил Морозов.
- Не знаю. Да и что я могу сделать?
Морозов смотрел на толпу.
- Вот невезение! И время такое неудачное. Конец рабочего дня. На улицах
не протолкнуться...
- Да...
- А тут еще так быстро стемнело... Хорошо ты его разглядел?
Равик молчал.
Морозов тронул его за руку.
- Послушай, - сказал он. - Незачем тебе сейчас бегать по городу.
Выйдешь на одну улицу - и сразу же покажется, что он на другой. А шансов на
успех никаких. Вернемся лучше в ресторан. Это самое верное. Сиди на месте и
жди. Если снова пройдет мимо, ты его обязательно увидишь.
Они сели за крайний столик, откуда все хорошо было видно, и долго
сидели молча.
- Что ты сделаешь, если встретишь его? - спросил наконец Морозов. - Ты
подумал об этом?
Равик отрицательно покачал головой.
- Подумай. Лучше решить все заранее. Иначе растеряешься и натворишь
глупостей. Это совсем ни к чему, особенно в твоем положении. Угодить на
несколько лет в тюрьму - мало радости.
Равик молча посмотрел на Морозова.
- На твоем месте я бы тоже не стал за себя беспокоиться, - сказал
Морозов. - Но тут дело касается тебя, и мне не все равно, что из этого
выйдет. Как бы ты поступил, если бы он сейчас появился вон там, на углу?
Бросился бы на него?
- Не знаю, Борис. Право, не знаю.
- Ты ведь без оружия?
- Без оружия.
- Кинешься на него очертя голову - тут же разнимут. Тебя потащат в
полицию, а он отделается синяками и легким испугом. Понимаешь?
- Понимаю.
Равик не сводил глаз с улицы.
- В крайнем случае можно, конечно, толкнуть его под машину. Где-нибудь
на перекрестке, - про- должал Морозов. - Но и это мало что даст. Все может
кончиться для него несколькими ушибами.
- Не стану я толкать его под машину.
Равик не сводил глаз с улицы.
- Ты прав. Нет смысла.
Морозов немного помолчал.
- Равик, - сказал он затем. - Если это в самом деле Хааке и если он
попадется тебе, надо действовать с железной уверенностью, понимаешь? Ведь
это будет твой единственный шанс.
- Знаю.
Равик все еще не сводил глаз с улицы.
- Если увидишь, пойди за ним. Следуй неотступно. Узнай, где он живет, и
больше ничего. Остальное обдумаешь после. Не торопись. Не делай глупостей.
Слышишь?
- Да, - рассеянно отозвался Равик, по-прежнему не сводя глаз с улицы.
К столу подошел продавец фисташек. За ним - мальчик с заводными
мышками. Крохотные мышки танцевали на мраморной плите столика и проворно
взбегали по руке. Снова появился скрипач. Теперь он был в шляпе и играл
"Parlez moi d'amour" (1). Старуха с сифилитическим носом предлагала фиалки.
Морозов посмотрел на часы.
- Восемь, - сказал он. - Дальше ждать бесполезно. Мы сидим здесь больше
двух часов. Он уже не появится. Сейчас вся Франция ужинает.
- Ступай, Борис. И вообще, зачем тебе торчать тут со мной?
- Не об этом речь. Мы можем просидеть здесь сколько угодно. Но я не
хочу, чтобы ты довел себя до исступления. Бессмысленно сидеть часами на
одном месте и ждать. Теперь ты можешь встретить его где угодно. Больше того,
сейчас с ним скорее можно встретиться не здесь, а в ночном клубе или в
борделе.
- Знаю, Борис. ----------------------------------------
(1) "Говорите мне о любви" (фр.).
Морозов положил свою огромную волосатую руку на плечо Равику.
- Послушай, Равик, - сказал он. - Если тебе суждено его встретить - ты
его встретишь. А не суждено, будешь ждать годами и не дождешься. Понимаешь?
Будь начеку! Всегда и везде! И будь готов ко всему. Вообще же советую вести
себя так, будто ты обознался. Скорее всего, так оно и есть. Больше ты ничего
не можешь сделать. Иначе только изведешь себя. Мне это знакомо. Лет двадцать
назад я это испытал. Каждую секунду мне казалось, будто я вижу одного из
тех, кто убил моего отца. Галлюцинации. - Он допил свой бокал. - Проклятые
галлюцинации! А теперь пойдем. Надо поужинать.
- Ступай один, Борис. Я приду позже.
- Останешься здесь?
- Посижу еще немного. А потом в отель. Надо там кое-что сделать.
Морозов недоверчиво посмотрел на него. Он знал, зачем Равику
понадобилось идти в отель. Но он знал и то, что его не переубедить. Пусть
решает сам - его дело.
- Ладно, - сказал Морозов. - Я буду в "Мэр Мари". А потом в
"Бубличках". Позвони или зайди. - Его кустистые брови поднялись. - И зря не
рискуй. Дешевое геройство тут ни к чему! И тупой идиотизм тоже! Стреляй
только в том случае, если наверняка можешь скрыться. Это тебе не детская
игра и не гангстерский фильм.
- Знаю. Не беспокойся.
Равик заглянул в "Энтернасьональ" и, не задерживаясь, отправился
обратно. По дороге, проходя мимо отеля "Милан", он посмотрел на часы.
Половина девятого. Жоан могла быть еще дома.
Она открыла ему дверь.
- Равик! - удивилась она. - Ты пришел? Ко мне?
- Да...
- Ведь ты у меня ни разу не был. С того самого вечера.
Он рассеянно улыбнулся.
- Верно, Жоан. Странно мы с тобой живем.
- Да. Как кроты или летучие мыши. Или совы. Видимся только в темноте.
Она ходила по комнате широкими мягкими шагами. На ней был туго
подпоясанный темно-синий халат мужского покроя, плотно облегавший бедра. На
кровати лежало черное вечернее платье, в котором она выступала в
"Шехерезаде". Жоан показалась ему очень красивой и бесконечно далекой.
- Тебе не пора уходить? - спросил Равик.
- Еще нет. Через полчаса. Как я люблю эти полчаса перед уходом в
"Шехерезаду". Чего только у меня нет - и кофе, и время, которое кажется мне
бесконечным. А сегодня даже и ты. У меня и кальвадос есть.
Жоан принесла ему бутылку. Не откупорив ее, он поставил бутылку на
стол. Потом бережно взял Жоан за руки.
- Жоан, - сказал он.
Огонек в ее глазах погас. Она вплотную подошла к нему.
- Скажи сразу, что с тобой?..
- Со мной? Что со мной может быть?
- Не знаю. Когда ты такой, как сейчас, значит, у тебя что-то неладно.
Ты потому и пришел?
Он почувствовал, как ее руки словно уплывают куда-то. Она стояла
неподвижно. Руки ее тоже были неподвижны. Но казалось, что-то ускользает от
него все дальше и дальше...
- Жоан, сегодня вечером не приходи ко мне... Не надо... И завтра,
пожалуй, тоже... и еще несколько дней...
- Ты будешь занят в клинике?
- Нет. Другое. Я тебе ничего не могу сказать. Но все это не имеет
никакого отношения к нам с тобой.
С минуту она стояла не шевелясь.
- Хорошо, - сказала она.
- Ты меня поняла?
- Нет. Но если ты этого хочешь, значит, так нужно.
- Ты не сердишься?
Она посмотрела на него.
- Боже мой, Равик! - сказала она. - Могу ли я сердиться на тебя?
Он поднял глаза. У него было такое ощущение, будто чья-то сильная рука
сдавила ему сердце. Жоан ответила, не особенно вникая в смысл своих слов, но
едва ли она могла потрясти его сильнее. Он не принимал всерьез то, что она
бессвязно шептала по ночам; все это забывалось, едва только за окном
начинало дымиться серое утро. Он знал, что ее упоение страстью - это упоение
самой собой, хмельной дурман, яркая вспышка, дань минуте - не больше. А
теперь впервые, подобно летчику, который в разрыве ослепительно сверкающих
облаков, где свет и тень играют в прятки, внезапно замечает далеко внизу
землю, зеленую, коричневую и сияющую, - теперь он впервые увидел нечто
большее. За упоением страсти он почувствовал преданность, за дурманом -
чувство, за побрякушками слов - человеческое доверие. Он ожидал всего -
подозрений, вопросов, непонимания, но только не этого. Так бывает всегда:
только мелочи объясняют все, значительные поступки ничего не объясняют. В
них слишком много от мелодрамы, от искушения солгать.
Комната. Комната в отеле. Чемоданы, кровать, свет, за окном черная
пустота ночи и прошлого... А здесь - светлое лицо с серыми глазами и
высокими бровями, смело начесанные пышные волосы - жизнь, гибкая жизнь, она
тянется к нему, как куст олеандра к свету... Вот она стоит, ждет, молчит и
зовет: "Возьми меня! Держи!" Разве он уже не сказал ей: "Я буду тебя
держать"? Равик встал.
- Спокойной ночи, Жоан.
- Спокойной ночи, Равик.
Он сидел перед рестораном "Фуке", за тем же столиком на тротуаре. Сидел
час за часом, зарывшись в тьму прошлого, где мерцал один-единственный слабый
огонек - надежда на месть.
Его арестовали в августе 1933 года. Четырнадцать дней он прятал у себя
двух своих друзей, которых разыскивало гестапо, а потом помог им бежать. В
1917 году под Биксхооте, во Фландрии, один из них спас ему жизнь, оттащив
его под прикрытием пулеметного огня с ничейной земли, где он лежал, медленно
истекая кровью. Второй был писатель, еврей, они знали друг друга уже много
лет. Равика привели на допрос, хотели узнать, куда бежали оба, какие у них
документы и кто будет помогать им в пути. Допрашивал Хааке. Очнувшись от
первого обморока, Равик попытался выхватить у Хааке револьвер, пристрелить
его, забить насмерть. Он словно ринулся в грохочущую багровую мглу.
Бессмысленная попытка - против него было четверо сильных вооруженных мужчин.
Три дня подряд обмороки, медленные пробуждения, чудовищная боль... И снова и
снова перед ним всплывало холодное, усмехающееся лицо Хааке. Три дня одни и
те же вопросы - три дня длятся пытки, и он уже истерзан до того, что почти
потерял способность страдать. А потом, на исходе третьего дня, ввели
Сибиллу. Она ничего не знала. Ей показали его, чтобы заставить ее говорить.
Она была балованным красивым существом, привыкшим к рассеянной, легкой
жизни. Он думал, она не выдержит, закричит. Но она выдержала. Она обрушилась
на палачей, бросила им в лицо роковые слова. Роковые для нее - она это
знала. Хааке перестал улыбаться и прервал допрос. На другой день он объяснил
Равику, что с ней произойдет в женском концентрационном лагере, если он не
признается во всем. Равик молчал. Тогда Хааке объяснил ему, что с ней
произойдет до отправки в концлагерь. Равик ни в чем не признался -
признаваться было не в чем. Он пробовал убедить Хааке, что Сибилла не может
ничего знать, что он лишь едва знаком с ней, что в его жизни она значила
меньше, чем изящная статуэтка, что он никогда бы ей не доверился. Все это
была правда. Хааке улыбался. Три дня спустя Сибилла умерла. Повесилась в
женском концентрационном лагере. Через день привели одного из беглецов -
писателя. Равик смотрел на этот полутруп и не мог узнать даже голоса. Хааке
допрашивал его еще целую неделю, пока он не умер. Равика отправили в
концентрационный лагерь... Потом... госпиталь... Бегство из госпиталя... Над
Триумфальной аркой висела серебряная луна. Фонари вдоль Елисейских Полей
качались на ветру. Яркий свет дробился в бокалах... Все это неправдоподобно:
эти бокалы, эта луна, эта улица, эта ночь и этот час, овевающий меня, чужой
и знакомый, словно он был уже однажды в другой жизни, на другой планете...
Они неправдоподобны, эти воспоминания о прошедших, затонувших годах, живых и
все же мертвых, воспоминания, фосфоресцирующие в моем мозгу и окаменевшие в
словах... Неправдоподобно и то, что неустанно струится во мраке моих жил, с
температурой 36, 7, солоноватое на вкус, четыре литра тайны и
безостановочного движения - кровь, приливающая к нервным узлам; невидимый
пакгауз, именуемый памятью, поместили в ничто, из него всплывает ввысь
